Istanbul – New York

Салим храбрился, а руки, держащие сумку, дрожали. Он сделал глубокий вдох и постарался успокоить себя. Сын, Зейн, которого он с тяжелым сердцем отправил в Лондон, был абсолютно переполнен счастьем, вырвавшись из-под отцовского крыла. Присылал Салиму с восторгом в этом новомодном и едва понятном «Фэйсбуке» снимок за снимком, запечатлев далекую землю и тонущее в облаках брюхо лайнера, на котором летел. Салим подумывал, не напугает ли полет, заслуживший такого восхищения сына, его самого… но если бы так пугали самолеты! Салим быстро шел по петляющим коридорам аэропорта, и ему казалось, что они никогда не закончатся. Глянув на часы на руке, Салим судорожно вздохнул и прибавил шаг еще сильнее. А затем вдруг улыбнулся. Отовсюду был гул, словно он уже опоздал, и аэропланы летели без него. Стены были незнакомыми, люди казались неприветливыми, а их глаза так и говорили: «Нет. Глупая затея. Ничего не выйдет, совсем не получится». Но отчего-то все это никак не могло задушить того прекраснейшего восторга, который переполнял его весь длинный день. Знал ли Салим, откуда взялся этот восторг? Он улыбнулся застенчиво сам себе (что удивительно выглядело на его лице, огрубевшем от времени, от песчаного ветра и от войны): о да, он знал. Порывы к сумасшедшим поступкам появлялись внутри него не раз за всю эту жизнь. Но твердая уверенность, что если не рискнешь прямо сейчас, то окончательно окаменеешь, то сможешь только жалеть, и ничего, ничего уже не вызовет в тебе такого восторга… Это было с ним впервые. Салим всегда имел смысл в жизни; им был сын, которого он любил больше всего, что у него было. Но теперь сын улетал прочь, оставив его позади. Сам он — лейтенант, но в отставке, даром что не пущенный под трибунал. Без цели в жизни выброшенный на пенсию в сорок лет. И посвященный самому себе, он подумал: «Заслужил ли я всё-таки счастья?» У него был неудачный брак, разрушенное доверие к людям и некоторые выводы, сделанные на протяжении жизни. Все это не было завидной почвой для новых отношений. Но был и парень, которого он вытащил вместе с собой из погребшего их подземелья. С простым и гордым именем Джейсон Колчек. И Салим думал, что это было не просто так. Он вдыхал полной грудью и думал, что чудом у него осталась возможность делать это. И чувствовал, верил, что имеет право добиться у жизни большего. Это было безрассудно и глупо. Салим смотрел в свое отражение дома весь этот год и думал: «Нет, нет… Стариком ты не выглядишь, но ты чувствуешь себя стариком. Глупая мысль, никому ты не нужен». Он собирался перебраться куда-нибудь, где война больше не ворвётся в его дом. Он думал выращивать овощи и подвязывать фруктовые деревья. Ему казалось, это все, что осталось для него теперь. — С какой целью вы направляетесь в Нью-Йорк? — задала стандартный вопрос женщина в форме и оглянулась на него. У нее были темные, карие глаза, и Салим подумал, что теперь он снова не боится этого цвета. Внутри потеплело. — В гости, к своему другу, — сказал он, и почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу. Да… совсем не от самолётов. После отлета сына он долго ходил по опустевшему дому, будто надеясь отыскать источник своего волнения. Он чувствовал, что должен сделать что-то. Что-то, что наконец решит его судьбу. Тогда в голове родилась идея приобрести дом на окраине страны. Он не искал спокойствия, но искал возможность избавиться от войны в доме и, может быть, в голове. Требовалось съездить туда и лично осмотреть местность. «Если уж что-то решил, то нужно делать», — с упреком говорил он себе каждый новый день. Но все равно медлил. Честно признавая, что знает, отчего сомневается. Он был перед обрывом и чувствовал, как каменели колени. В тот день дома было тихо. За окном светило бесконечное белое солнце. От весны и мирного спокойствия, длящегося уже год, люди ожили. Кто-то протяжно пел, кто-то смеялся. Салим вспомнил своего сына и его наивный ребяческий хохот на незамысловатые радиопередачи, на шутливые игры. А потом — Джейсона и его голос и смех. Всегда не без тревоги в глубине, беспокойный. Просто потому что спокойных моментов у них почти не было. Он припомнил сохранившиеся в голове обрывки его равнодушных слов, кусачий сарказм и голодные до людей взгляды. В восторге смотрящие на Салима глаза, когда они победили, когда они выжили. Тогда он перевел взгляд на горящий экран большого компьютера. Стуча пальцами, ввел свои данные, перепроверил. И приобрел билет. В Стамбул. И еще один, на час после прилета — в Нью-Йорк. Просто купил, зная, что отмене они не подлежат. А после поднялся и принялся собираться в посольство. Зейн как-то заметил, что отец стал глядеть на других людей иначе. Заинтересованней или типа того. Сказал, что он еще молод. Что многие сейчас не смотрят на незначительные различия в возрасте. Что время пришло другое. И хотя Салим тогда ответил, что сын ошибается… Да, несмотря на это, он крутил теперь его слова в голове и думал, что для него это стало чем-то окончательным. Разрешением. А теперь он был в шаге от полета прямиком в Нью-Йорк. Мозг рисовал ему, как Джейсон не то чтобы рукой машет ему из-за закрывающейся двери, а даже не отыскивается в этом огромном городе. Но он не хотел думать об этом больше. О нет, он не хотел. Ему было только страшно и смешно! Он спешно шел, спешно постукивал ногой, когда медленный эскалатор вез его к самолету, а пройти не было возможности из-за толпы таких же как он опаздывающих. Он почти рвался в самолет, молясь, чтобы его не отменили. Он дулся на дороги от одного аэропорта до другого, потому что они даже ночью были полны машин. И весело улыбался на свое волнение. Он забыл, что когда-то мог испытывать такой восторг. Наконец он увидел перед собой туннель, ведший в самолет. Салим осторожно вынул из кармана билет, проверяя, цел ли он. Выдохнул. Люди несли рюкзаки, наполненные их жизнью, держали букеты из любви. Огромное окно нависало над залом, и на всех в последний раз глядело восстающее от земли красное, турецкое солнце. Салим улыбнулся в сотый раз за сегодняшний день, предчувствуя восхищение, какое было у его сына. Теперь его тоже ждало хорошее будущее, он был в этом уверен. И с этой уверенностью он нырнул ему навстречу, прямо в темный туннель.

***

Поток последних людей забирался на борт. На входе томилась пара совсем высохших старушек, намеренных попасть в Амстердам и никак не понимавших, почему стюарды нью-йоркского рейса удивленно переглядываются. Пары и целые семьи, радостно стрекоча, погружались в самолёт. Салим только с доброй тоской глядел им вслед. Его очередь подходила. Гуляющий ветер или запрятанные за полу пиджака переживания холодили спину. Наконец, безликая красивая стюардесса заглянула в его билет, помедлила и махнула рукой. Он робея взглянул вперёд: туда, где должно было располагаться что называется эконом-классом. И пораженно выдохнул. Это был лайнер. Необъятный, прореженный рядами широких кресел, светящийся рядом голубоватых окон самый настоящий Американский Боинг. Длинный как штольня, в темноте которой нельзя увидеть конец. Самолетик с сотней мест, на котором Салим летел до этого, вдруг оказался игрушкой. «Мой дом был меньше одного этого эконом-класса!» — подумал он. Рука стиснула сумку. И Салим торопливо шагнул вперёд. Уже все было заполнено. В полумраке что-то двигалось, шуршало, разговаривало. Из уважения к спящим шумело тихо, но выходило плоховато. Пощелкивали ремни, хлопали журналы. Рядом раздался треск пакета, и запахло сырными снеками. Салим шел между рядов, отыскивая глазами свое место. Он припомнил, почему делает всё это, и ощутил, как мчится внутри счастливое чувство того, что он на верном пути. — Ох, блин… Да он же сейчас взлетит. Нельзя ли побыстрее? Салим оглянулся на высокий юношеский голос. Позади стоял парень. Молодой, наверное, немного старше Зейна. Он заметил что-то вдалеке, и его губа презрительно приподнялась. А затем он оглянулся на Салима. И вздрогнул. — Оу, — он спрятал руки в карманы. Взглянул исподлобья. Как обруганный пёс. — Извините, я думал… Я вас спутал. Извините, — сказал он на неустойчивом английском. Ужасно похожий на сына. — Ничего, — покачал головой Салим и осторожно улыбнулся. — Все бывает. Он прошел вперёд, делая шаг уже чуть неуверенней. Может, из-за налегшей тучи в самолёте померкло. Салим машинально решил так, уже погружаясь в мысли. Зейн, о, Зейн. Одиночество в том возрасте, в котором находится сын, не было полезным. Да и… что уж, ни в каком возрасте оно не помогало. Если только это было не осознанным выбором. В своих самых страшных мечтах он боялся, что Зейн окажется одиноким «в толпе». Что он снова переломится. И в этот раз это станет чем-то более страшным, чем мелкое воровство в магазинах. Салим только молился, что этот год, который он наконец смог провести ближе к сыну, помог и поможет им обоим. Вырывая Салима из тягучих мыслей, рядом взревела музыка. Чей-то разбуженный ребенок вздрогнул и пронзительно закричал о беспощадности громких звуков для его сна. С двух сторон зашипели. Салим встрепенулся и попытался всмотреться в пассажиров сквозь полумрак. Какая-то девушка, сморщив нос, закричала что-то яростно, не обращая внимания, что ее разбуженный ребенок пугается этого еще больше. Ему вдруг стало ужасно печально. Впереди ждала чужая страна. Совершенно неизвестная, таинственная, тревожащая. Где, может быть, все будет так: грубо и беспощадно. Где все — как он со вздохом признавал, — будет не ждать его, а отторгать. А ведь он так устал бороться… Опустив голову, Салим пролезал через заполненные ряды и пытался пробраться к окну. Неожиданно его окликнули. Неловко вытягивая вперед руку, держащую широкую сумку, чтобы она никого не задела, Салим повернулся на звук и на секунду… у него перехватило дыхание. Он почувствовал, как краснеет от возникнувшей в нем яркой вспышки изумления, и сам поразился этому. В тёмном салоне выделялся яркий рыжий пиджак. На Салима смотрели глаза под темными бровями. В проходе остановился стюард, и Салим не мог думать ни о чем, кроме того что он был похож на старого друга. И о том, с каким замиранием сердца он увидел его. — Очень прошу меня простить, но ведь это вы — мистер Осман? — на странном, необычном английском сказал он мягким голосом. Салим удивленно вскинул голову. Слабое чувство растерянности от обманутой надежды заныло, но было заткнуто. Он удивился собственному прозвучавшему имени. Стюард осторожно глядел на него, и Салим вспомнил, что ему велено отвечать. Он быстро кивнул. Лицо стюарда неожиданно тронула улыбка, он оправил форменный пиджак и поглядел с выражением облегчения. — Простите меня за беспокойство, но одна из коллег заметила, что вы иракец. И я тоже. Тоже вырос там. — О! — взволнованно сказал Салим. — Да… Это мой первый рейс, честно говоря. И мне очень радостно, что на борту будет соотечественник. — Тогда стоит пожелать нам обоим удачи в грядущем полете? — сказал Салим и рассмеялся. Стюард озарился улыбкой. Они пожали друг другу руки. И стюард взволнованно накрыл их ладони своей другой. — Скажите мне пожалуйста, я бы мог что-нибудь сделать для вас? — Боюсь, — протянул Салим и покачал головой. — Боюсь, только если вы умеете предсказывать будущее. — Простите? — Да так, глупая шутка моей жизни. — Он поглядел в пол. Мягкий ковролин остался невидим его взгляду. — Но… знаете, своим присутствием вы меня уже успокоили. Спасибо. Улыбнувшись напоследок и внимательно взглянув на Салима темными глазами, стюард бесшумно скользнул по ковролину прочь, как пришел. Взгляд сам скользнул по его талии, затянутой в оранжевый пиджак. Но вместе с тем Салим вдруг с горечью заметил, что это была, конечно, не ухмылка военного волка, не скалящаяся и беспощадная… Вскоре над одним креслом нашлось светящееся число его места. У прохода спала завернувшись с головой в плед женщина. Салим вытащил кое-какие вещи, втиснул сумку в багажный отсек, и пролез на свое сиденье, стараясь не беспокоить спящей. Но она не пошевелилась. Самолет дернулся и задрожал, как озябший от утреннего холода. Кто-то за динамиком затянул инструкцию по безопасности с просьбой пристегнуть ремни. Салим, подвластный пришедшему в движение окружению, ощутил мурашки, и его широкая улыбка осветила ряд. «Хорошо было бы пережить все это вместе с Зейном», — с болью и радостью подумал он. За окном рассветало. Аэропорт, покрытый коркой голубого стекла, высился за окном, на прощание махая флагами. Наконец самолет медленно покатился, давая тому исчезнуть из виду, как провожающему, на которого и печально, и устало смотреть. Салим уже сотню раз попрощался с родиной, а Турция была не слишком ему знакома (он был в ней только единожды), но он все равно почему-то ощутил единение себя и этого места. И мысленно простился в ответ. Тихо навалилась усталость от долгого дня, который все никак не заканчивался, а уже торопился перейти в новый. Салим откинул голову на подголовник и прислушался к себе. Спать не хотелось. Он попробовал представить себе Нью-Йорк. Город великого размаха с восемью миллионами жителей в нем. Салим даже предполагал, что он окажется побольше этого Боинга! Под веками вдруг возник Джейсон, настоящий, а не его копия. Салим ничего о нем не знал, кроме как то, что этот парень выживет в любой заварушке, что в его голове определенно есть ругательство, заменяющее любое слово в английском языке. И что он… — Взлеты — это самая тяжелая часть полета, вы так не думаете? — вдруг прозвучал рядом женский голос. Салим удивленно оглянулся и понял, что это поднявшаяся из-под пледа дама обратилась к нему. — Я второй раз за жизнь лечу на самолете. Не могу сказать что-то на этот счет, — честно ответил он и негромко кашлянул, прочищая осипший от молчания голос. Если бы Салим родился в части Европы, более близкой к северу, то точно бы почувствовал что-то знакомо величественное в ее худом лице, высоком лбу и коротких светлых волнах вокруг. Но он ощутил только, как отчего-то заранее уважает ее. — Значит, вам повезло, что вы не знаете, о чем речь. У меня при взлете адски закладывает уши. Хуже только во время посадки. Глубокий голос ее звучал на фоне вдруг ускорившегося свиста самолета. У нее был приглушённый, нечеткий английский, и Салим вспомнил, как легко ему было понимать громкий, резкий американский говор. (Когда, даже шепча, он был громким.) — Хуже только до чудовищного всевидящие официанты. Салим непонимающе сморщил лоб и ответил ей растерянным взглядом. За окном вид ускорялся и ускорялся, мелькающий пейзаж слился в сонные серый и синий куски. И неожиданно Салим ощутил, как гравитация исчезла. Тело властно откинуло на кресло, но появилось ощущение, что вместе с тем оно сделалось очень легким. Салим прерывисто вздохнул и бросил ласковый провожающий взгляд на накренившуюся землю. Лайнер еще сильнее рванул вверх, словно ему показалось мало, и потянул тело Салима вместе за собой. — Как вас зовут? — с легким сердцем спросил Салим, чувствуя, как его голос подрагивает. — Д-донна, — ответила женщина. — А вас? — Салим. Донна, мне жаль, что вы испытываете боль от перелетов. — Мы все ее испытываем. Хотите секрет? Салим удивленно повел бровью. Он оглянулся на худое лицо, сомневаясь, не шутят ли с ним. Но попутчица смотрела на него спокойно, только чуть хмурясь от сдерживаемой боли. — Да, — ответил он. — Сегодня будет тяжелый рейс. — Почему вы так думаете? Она торопливо заговорила, словно давно обдумала все и теперь зачитывала мысль: — Одиннадцать часов. Такой срок — и невозможность покинуть комнату. Здесь и так полно людей, которые уже через минуту возненавидят друг друга, если что-то произойдет. И если же вы, Салим, настолько сострадательный, насколько хотели показаться, то к вам будут благосклонны. В таких моментах это важно. Кто знает, в ком из нас спрячется убийца? Салиму потребовалось несколько секунд, чтобы понять, о чем говорит эта женщина. Он был иностранцем, летящем в американском самолёте. Одним из тех, кого могли бы посчитать за врага. И совершенно точно не единственным. Салим дрожаще вздохнул. — Простите, кто вы, чтобы… чтобы так глубоко судить о людях? Она вдруг рассмеялась. Салим не помнил, чтобы рассказал ей какую-то шутку. — О, я работаю воспитателем в детском саду, Салим! А теперь… наверное, я еще посплю. Вы милый человек, не будите меня. Она также спокойно и бесстрастно завернулась обратно в плед, как и сказала все эти странные вещи. Салим рассеянно взглянул на ее светлую голову, а потом перевел взгляд на других пассажиров. Ранние часы всех усыпили. Люди мирно дремали. Американцы, турки и прочие люди, летящие зачем-то в Нью-Йорк, объединенные чувством безмолвного согласия между собой, вселили в Салима чуть больше облегчения. От переживаний внутри. Салим взглянул на свои колени. Перед самым отъездом он взял американскую книгу, надеясь поправить знания в языке и чуть лучше понять для себя, как мыслят на родине Колчека. В магазине ему присоветовали что-то с меланхолично-загадочным названием «Над пропастью во ржи».

***

Он проснулся, тяжело втянув воздух, и сразу почувствовал, как дерет горло от сухости. Должно быть уснул с открытым ртом. «Настоящий старик», — мысленно пожурил себя Салим, очнувшийся не то с плохим настроением, не то встревоженный чем-то. Было зябко. За окошком светило такое яркое солнце, что казалось, они плыли по чистому океану. Но его свет не грел (Салим зарылся плотнее в свой твидовый пиджак), страшно хотелось пить, и он не мог насладиться видом. Часы показывали около семи, до завтрака вроде бы было далеко. Салим оглянулся по сторонам и вдруг с удивлением понял, какая вокруг стоит тишина. Ничего, только свист самолёта. Все спали, усыпленные рассветным солнцем. Над головой в маленьком табло горела кнопка с просьбой не вставать с места. Но Салиму казалось, еще немного, и его язык прилипнет к зубам. Он попробовал усилием воли подумать о чем-нибудь другом. Ему вспомнились зимы в Бадра-Мандали. Когда за окном шли дожди, и они с Зейном садились пить кофе с лепешками; это было их маленькой традицией. До того как Зейн не повзрослел и не ушел насовсем в свою комнату. Оказалось, на такое нельзя повлиять. Как бы ты не старался успевать быть родителем за двоих. Во рту больше не было сухо. Во рту стало горько от печали. Салим боялся думать, что вина за то, что он не убедил сына в необходимости быть рядом с ним, всё-таки проснется. И кажется, ее тоже разбудила жажда. Салим еще раз оглянулся за окно и пробежался глазами по людям напротив себя. Все, кого он мог видеть, безмятежно спали. Тогда Салим щелкнул ремнем и поднялся. План был: найти кого-нибудь из официантов. «Нет, не официантов. Стюардов», — поправился он, оглянувшись на попутчицу. Но она также спала. Салим встал на ноги и приметил, что самолет не поднимается и не опускается. Только дрожит. «Странно, и зачем тогда знак горел?» — подумал он. Но где ему разбираться в Боингах… Все сидели прижатые ремнями к креслам. Салон казался пустым и темным, как закрытое плотными шторами утро. Салим обернулся, неуверенный, не пойти ли ему в конец самолета. Он сделал шаг. Но тут же покачал головой: нет, ему только вперед. Он старался идти побыстрее, боясь, что лайнер и правда сделает неверное движение, и старческое сердце Салима Османа не выдержит такого ужаса. Но кроме шуток — пол под ногами немного подрагивал, и он чувствовал себя почти как во время боевых действий. Разве что в нескольких тысячах метров над землёй. Тихое мгновение перед смертоносной бурей. Он остановился перед бархатной шторой, которая скрывала проход, и неуверенно заглянул за нее. В неосвещенном тамбуре скрывался бар. Это было место, через которое он взбирался на борт. Удивительно, как он не заметил его в начале. Маленькая стойка с холодильниками и полками находилась по правую сторону от прохода дальше. Салим растерянно остановился и тут же почувствовал пробежавшую дрожь. Холоднее. За прилавком не было никого, и он, нахмурились, продолжил путь. «Должно быть, так чувствуют себя стюардессы, делая нескончаемые круги между сиденьями, — подумал Салим. — Все люди сливаются в одно лицо. Все куртки — в один цвет». Он вдруг вспомнил о том стюарде, которого мысленно отметил как друга. Сейчас было бы хорошо найти его. Наконец ряды стали уже, новая задернутая штора, к которой он тянется и… Опершись на один из буфетов, расположенных вдоль стен, стояла в оранжевой куртке стюардесса. — Прошу прощения, вы мне не поможете? — сказал он и сам поразился, как обрушился на тишину его голос. Пластик мягко шлепнулся на пол. Стюардесса вздрогнула и обернулась на Салима. Она что-то пробормотала, смотря на него и испуганно, и свирепо, губы у нее задергались. Салим почувствовал себя полнейшим дураком и бросился поднимать телефон. — Простите, я не хотел вас напугать, — быстро сказал он, выпрямляясь и оглядывая корпус. Ни трещины. Экран ярко горел. Девушка быстро выхватила его из его пальцев и вздохнула. Неуверенно оглянулась на Салима. — Ничего. Все в порядке, — тихо сказала она и выпрямилась, словно вдруг вспомнив о своей роли высокой и бесстрашной стюардессы и возвращаясь к ней. — Что вам нужно? Вы говорите… Ах да, вы говорите по-английски. Салим осторожно улыбнулся. — Я говорю. Я бы хотел купить бутылку воды. — Нет, прямо сейчас не выйдет, — она посмотрела вниз, Салим сделал то же, и они оба поглядели на ее руки, которые заметно тряслись. Она замолчала, и он поднял глаза. Салиму показалось, что она смотрит на него не доброжелательно, как все стюардессы, а почти с ненавистью. — В определенные часы, как этот, а также в моменты турбулентности все буфеты мы закрываем. Я налью вам воды и прошу после этого уйти. Потому что… — среди заученной речи она запнулась. — За то, что вы ходите во время опасных моментов полета, у нас могут быть неприятности. — Конечно, мэм. Салим выжидательно оглянулся. Даже здесь было два окошка, и через них на все падал ледяной свет. Вдоль стен, как он теперь мог внимательнее рассмотреть, были стеклянные буфеты. Внутри виднелись разложенные по мискам орехи, глазированный зефир, даже пестрый мармелад. Должно быть, он ушел почти в нос самолета. Дальше — только самые обеспеченные пассажиры и пилот. Салим наблюдал, как девушка достает бумажный стаканчик и наливает из кулера воды. Она была совсем молодой, наверное, лет двадцати с чем-нибудь. С гладко убранными в хвост волосами и мягкими белыми руками. Точно не знавшими ни оружия, ни песка, ни сжигающего солнца. Она поставила стаканчик перед ним и, заученно мило улыбнувшись, отвернулась. Должны быть, гордясь, как удается ей эта улыбка. Салим подумал, что должно быть Джейсону нравятся такие девушки. Что, должно быть, он там, в своем чудовищно большом Нью-Йорке, нашел кого-нибудь ещё более симпатичного. И что нутро Салима определенно станет чудовищно черным, когда он точно это узнает. Возвращался к своему сиденью он, мысленно проклиная себя за то, что снова позволил разуму скатиться в тоску. Когда он садился в кресло, Донна не спала. Она молча оглянулась на Салима, его опустившееся лицо, проступившие морщины на лбу и опустошенный стакан воды. И словно каким-то образом поняла все до последней отвратительной мысли, что роится в его голове.

***

— На этом все, — сказал он, умолчав немало личного. И поднял жаждущий взгляд на Джейсона, оглядывавшего проносящихся мимо людей. Все это казалось Салиму немного сюрреалистичным. Вот он засыпает. Его будят громкие звуки. Он чувствует запах еды. Одному из пассажиров становится плохо. Объявляют, что он мертв. Салим растерянно поднимается. И видит того, кого он совершенно не ожидает увидеть рядом с собой. Того, кого он надеялся увидеть, прежде чем все это началось. А теперь вот он, настоящий Джейсон Колчек. Без любимой кепки, лохматый, потому что отрос ежик на голове. С теми же карими глазами, выразительно поглядывающий в сторону посторонних. И Салим хочет найти шанс незаметно ударить себя по щекам, чтобы отрезвиться от этого кошмарно странного сна. (Зачем Аллах посылает ему такие трудности?) — Хотел бы я сказать, что мне это ни черта не нравится, но это и так ясно, — сказал Джейсон, помолчав. — Если все это только несчастный случай, то к чему драматичные заявления о том, кем был старик? Может, перенервничала? Ты сказал, у стюардессы дрожали руки. Ну да плевать на нее. Что она этими руками бы смогла сделать с ним? Только если она не… Эх, везет же тебе оказываться каждый раз в таком дерьме. — Может, это тебе везет? Будет кому вытащить тебя, — слабо улыбнулся Салим. — Если осталось что вытаскивать, — прагматично ответил Джейсон. — Хотя, к сожалению, я рад тебе. Если люди вокруг начнут умирать, то хотя бы будет кому доверять. Только… только если это не ты придушил старикана. Но это ведь не ты, правда? Салим с волнением оглянулся на Джейсона, и тот конечно же не преминул сделать самую ужасную вещь, которую только можно сделать, когда в другой части самолета лежит мертвый старик, динамик каждые пять минут настоятельно просит сохранять чертово спокойствие, а ты во всем этом хаосе столкнулся с одним из тех людей, за которых наивно готов отдать свою никудышную жизнь. Джейсон ухмыльнулся, чуть скалясь на одну сторону. На его щеке трогательно возникла ямочка. Он посмотрел своим взглядом, смеющимся и совсем тоскливым. И Салиму понадобились все силы, оставшиеся в его теле, чтобы сжать дрожащие руки и не протянуться к нему. — Расслабься, конечно, это не ты. Я думаю, с тебя тоже хватило той сотни мертвяков, — Джейсон понизил голос и оглянулся. — Вот только если это не ты, то кто-то из четырех сотен других засранцев в этом самолете. И хорошо, если рядом со стариком никто больше не ляжет. Уф-ф, — Джейсон нервно провел рукой по волосам. — Хреново. Я болтливей, чем во время… Не знаю. Нервы что ли? Салим! — Что? — спросил Салим, предварительно тряхнув головой, чтобы избавиться от дурацких мыслей. — Вот зачем ты появился? Встретил тебя и теперь радуюсь, и болтаю без умолку. Твою мать, как ты это делаешь? Признавайся, — Джейсон встретил удивленный взгляд и самым безбожным образом рассмеялся. Они стояли в конце самолета, недалеко от туалетных кабинок. К счастью, все уже успели наложить в штаны, и никто больше не ходил сюда. Джейсон замолк и внимательно посмотрел на Салима. Он был совершенно не таким, каким сохранился в его памяти. Он был новым. В чистом клетчатом костюме, не старившем его, как Джейсона, а наоборот. Его загорелое лицо не было мокрым от пота, грязным от пыли. Оно было чистым и невыносимо потерянным. — Эй, — сказал серьезно Джейсон. — Я… Ты в порядке? — А ты? — сказал Салим. — Удивительно, что ты спрашиваешь о чужом самочувствии. Где же тот парень, что постоянно отшучивается и посылает все в дальние дали? — он улыбнулся. — Тот парень? — Джейсон опустил голову и искоса посмотрел вдаль, на шумящих людей. — Наверное, устал. А может, умер за этот год. Или остался в тех гребаных пещерах шумерского храма. Кто его знает, — он пожал плечами. — Эй, — протянув руку, Салим сжал его плечо, и сам не ожидая от себя порыва. Как не ожидая и того, какое тело Джейсона окажется настоящее и горячее. — Эй, он не умер. Я хорошо помню, как он выбрался. Я жал ему руку, перед тем, как уйти. — Отлично. Отлично! — закивал Колчек и сморщил острый нос. — Перед тем, как уйти… Ну тогда он точно здесь. И тогда главное, чтобы он не сдох теперь, пока мы устраиваем тут ностальгические беседы, да? Он дернулся, стряхивая руку Салима. Прямо как его сын, пойманный на чем-то плохом, за что он и сам чувствует вину. Прямо как когда Салим пытается найти тропинку к тому. — Значит, так. Надо посмотреть на это тело. Может, он просто виноградной косточкой подавился. И если нет, то будем посматривать вокруг и друг за другом. Мы два бывших военных. Если сможем кому-то помочь, то это хорошо. Всем — просто супер. Салим молчал, внимательно смотря на него. Уверенный голос, с которым Джейсон отдавал команды, вдруг напомнил ему, что тот неспроста звался старшим лейтенантом. Но Джейсон вдруг заметил его взгляд и чертыхнулся. — Мне… Надо охладиться. Пойду умоюсь. А ты… Ты постарайся не помереть без меня, ага? — Я постараюсь, — кивнул Салим.

***

— Господи, да что со мной?.. Тяжёлое дыхание прилипало к зеркалу, которое было притиснуто к самому носу из-за тесноты. А может, ему только казалось, что тесно? В пластиковой сортирной пахло сладкими женскими духами и моющим средством. Теплая вода пузырилась в раковине. Мыло было с запахом персика. Все — противопожность войне. — Почему ты вечно оказываешься там, где происходит какое-то дерьмо?! — хрип вырывается как из жерла, обдирая горло. Он хочет кричать. Он хочет орать. Джейсон чувствует, как задыхается, подавившись воздухом. По лбу стекает пот. Джейсон безнадежно стонет, обливая лицо водой, заливая ею шиворот футболки. Упирается носом до боли в зеркало и смотрит, смотрит, словно там появится мучающее лицо. За дверью стюардессы развозят последнюю еду, глухо стуча каблуками по ковролину. Дрожащими руками разливают сок. Джейсон отталкивается от хрупкой пластиковой раковины, трясущейся под его жилистыми руками. Он замахивается и бьет со всей силы, колотит и пинает по пластиковым, чистеньким стенам, прямо в стенку самолета. Сил в теле столько, что Джейсон не удивится, если выбьет дыру в стали этой чертовой птицы. И, кажется, ему будет плевать, даже если сюда сбегутся все. Он в чертовой ярости. Колчек трясущимися руками прикасается и обнимает себя за плечи. Пахнет тошнотворно-сладко железом. Слышно, как льется и плещется вода в раковине, хотя кран самозакрывающийся. Мыло, мыло… Мыло… Джейсон в ужасе. Он снова оглядывается на зеркало, где отражается нежно-бежевым противоположная стена. Салима там нет, там ничего нет. Но Джейсону не надо прикрывать глаза, чтобы видеть его обновлённый образ. Со своей обновлённой болезненностью, являющейся изнутри, как угрюмо звенящие жетоны из-под куртки мёртвого друга. Салим тихо смотрит. Взволнованно. И Джейсон ласково гладит взглядом его лицо, пока безнадежно думает: что же он собирается со всем этим делать?