Основания для жизни

      Человек лежал на земле ничком, волосы его рассыпались по траве, плотной завесой загораживая лицо. Трава была пожухлой и мягкой, но все же руки лежащего с такою силой впивались в ее стебли, что костяшки пальцев побелели от напряжения. А трава меж тем побелела от чуть тронувшего ее инея. Предутренний воздух был холодным. Хотя небо уже окрасилось в молочно-серый цвет, но солнце еще не показало свои лучи над горизонтом, тем более его свет не пробивался сквозь густые ветви деревьев. Наконец лежащий шевельнулся и, издав тихий мучительный стон, чуть приподнял голову. Среди спутанных волос показался темный напряженный глаз и бледная кожа. Потом он все же отпустил из пальцев сухие травы, за которые хватался, словно ища опоры, оперся на локти и с трудом сел. Поднес руку ко лбу, потом опустил — и теперь смотрел в пространство прямо перед собою.       Он сидел на небольшом, покрытом густой растительностью сухом бугорке возле толстого древесного ствола. На самом деле, земля вокруг была голой, влажной и изрезанной выпирающими из нее кривыми корнями деревьев, так что, можно сказать, он устроился на этом бугорке вполне уютно. Рядом с этой небольшой возвышенностью чуть потрескивал костер, что-то варилось в котелке, а возле костра на большой коряге сидел юноша, одетый в черные, изящно подчеркивающие красоту его фигуры, одежды. Его длинные чуть волнистые волосы были забраны в высокий хвост, а красивое лицо отливало удивительной белизной. Он смотрел задумчивым взглядом на огонь, но услышав, что лежавший напротив него человек зашевелился, он поднял глаза и взглянул на него с любопытством. Потом чуть улыбнулся, и кажется, хотел что-то сказать. Губы искривились в усмешке, в которой засверкали злые искорки. Видимо, он хотел сказать что-то колкое и причинить боль. Но тут он поймал взгляд своего очнувшегося от тяжелого сна спутника — и словно бы осекся. Ухмылка сошла с лица, губы дрогнули. Должно быть, вид проснувшегося был слишком изможденным, а глаза его были наполнены даже не болью, но скорее просто какою-то непроглядной тьмой. Не то что этому горделивому юноше впервые пришлось бы ранить того, кто уже изранен, или бить того, на ком уже не осталось живого места, смеясь громко над тем, кто молит о пощаде. Прежде это даже доставляло ему удовольствие. Но сейчас он не смог. Он не хотел больше причинять боль. Даже самую небольшую. По крайней мере, он не хотел причинять боль этому человеку.       Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Ло Бинхэ наконец спросил:       — Ты доволен тем, что увидел во сне?       Шэнь Цинцю опустил глаза и уперся взглядом в огонь. Потом вновь поднял взгляд и ответил только:       — Да. Спасибо тебе.       «Спасибо тебе». Сердце юноши неожиданно подскочило в груди, когда он услышал эти слова. Не был ли это первый раз, когда учитель поблагодарил его? Этот человек, который ненавидел его с такой силой, что ни одного доброго или хоть сколько-нибудь мягкого слова не сказал ему за всю жизнь, и которого он сам ненавидел с такой силой, что готов был подвергнуть самым чудовищным мучениям, какие только мог изобрести. Этот человек, более всего на свете мечтавший уничтожить его, жалевший лишь о том, что не смог этого сделать, и твердивший одно: «я ненавижу тебя». Мог ли он хоть за что-то, хоть когда-то сказать ему «спасибо»? Да, конечно, все изменилось теперь. Этот человек больше не ненавидел его, и сам пришел к нему с просьбой — о да, он не постеснялся его о чем-то просить! Что же удивляться, что теперь, когда просьба была выполнена, он благодарил? Благодарил того, кто однажды едва не запытал его до смерти, но теперь все-таки выполнил эту просьбу. Просьбу, которую в двух мирах мог выполнить только он… Принесло ли это его учителю счастье? Успокоение? Прощение? Забвение? По крайней мере, ученику это принесло два слова: «спасибо тебе». И теперь, неожиданно, услышав это, он сидел, не смея дышать.       Учитель тоже не шевелился. Он вновь смотрел на огонь, сжимая пальцами ткань одежды. Лицо его было худым, а губы почти бескровными. Да он и весь был бледным как смерть, ни кровинки. Должно быть, ему было слишком холодно спать на открытом воздухе в морозную ночь. Это мощному молодому демону, полному внутренней энергии, холод был нипочем. А несчастному, измученному, лишенному сил человеку он должен был доставлять массу неприятностей. Когда учитель попросил Ло Бинхэ предоставить ему пространство своего сна для встречи с человеком, который давно уже умер в этом мире, однако, кажется, оставался живым в мире другом, неожиданно раскрывшем перед демоном свое странное существование, конечно, никто из них не думал о том, чтоб выбирать место. Некоторое время они просто шли вглубь леса и прочь от дворца, где теперь должно было в течение длительного времени происходить странное таинство по возрождению древнего демона, отца Ло Бинхэ, Тяньлан-цзюня — таинство, которое затеял его сын — а учитель неожиданно помог в осуществлении. Они углубились в лес, где как раз их застали сумерки, так что дальше они идти не стали. Когда их застали сумерки, они остановились там, где были. Учитель, словно какою-то магией мгновенно затянутый в сон, покачнулся, сидя на земле, и едва не упал, так что ученик взял его на руки и перенес на этот небольшой сухой бугорок. А после и сам затерялся в дебрях своих сновидческих миров, чтоб найти того, кого так жаждал видеть его учитель.       Учитель встретился с этим человеком. Встретился лишь для того, чтобы сказать: он узнал правду и теперь больше не держит на него зла. Ни на него, ни на кого больше в этом мире. Он просто хотел сказать об этом. Чтобы его друг не пребывал в неведении. Это так важно иногда — что-то сказать. Если бы его друг сказал ему прежде, почему не пришел за ним, как обещал, — может быть все в этом мире пошло бы иначе. Но он не сказал. Теперь учитель, вероятно, не хотел повторить той его ошибки.       Но он рассказал этому ни о чем не подозревающему другу о своих злоключениях и о том, насколько ужасен стал мир, в котором важные вещи не были сказаны. Мир, в котором он остался жить, хотя ему никогда в нем не было места. И он хотел сообщить об этой своей беде также и той реальности, из которой он и в самом деле исчез. Вот за это именно и хотел Ло Бинхэ подшутить над ним. Но не смог. В конце концов, этот человек имел право жаловаться. Он имел право страдать. И теперь он имел право недвижным взглядом смотреть на огонь.       — Тебе холодно? — спросил Ло Бинхэ. — Хочешь есть? Пока ты спал, я приготовил кое-что: поешь.       Шэнь Цинцю повернул голову, но не произнес ни слова. Однако, когда Ло Бинхэ, приподнявшись со своего места, протянул ему плошку с кашей, он взял ее в руки и съел пару ложек. Потом остановился, все еще держа ее в руках.       — Не нравится? — поинтересовался Ло Бинхэ.       Тот покачал головой отрицательно и вновь поднес ложку ко рту, сделал один глоток, и снова остановился.       — Очень нравится, — пробормотал он, в то же время отставляя почти нетронутую миску.       — Не хочешь есть? Ты замерз. Двигайся сюда, ко мне, ближе к костру.       Шэнь Цинцю кивнул и действительно подвинулся ближе, для чего сполз со своего сухого травяного бугорка, но совсем недалеко, и сел теперь на сырую землю, чуть ближе к огню, по-прежнему глядя на пламя неотрывным взглядом.       Ло Бинхэ вдруг стало странно: почему он сейчас выполняет то, что советует ему сделать ученик? Пытается поесть, хотя не хочет или же не может есть, пытается подвинуться, хотя это ничуть не делает воздух вокруг него теплее: он лишь покинул удобное сухое место на траве. Почему он так покорно попытался хотя бы отчасти выполнить эти приказания? Потому что за то время, что ученик держал его взаперти, подвергая непрестанному насилию, он привык подчиняться? Или потому, что дал обещание в ответ на исполненную просьбу предоставить себя в полное его распоряжение? Или просто из благодарности? Или, может быть, он действительно не против был бы поесть — но не смог, и придвинуться ближе — но просто остановился на полпути?       Тогда Ло Бинхэ шевельнулся, наклонился, обнял своею сильной рукою худую фигуру учителя и сам придвинул его к себе. Тот нисколько не сопротивлялся. Напротив, оказавшись прижатым к Ло Бинхэ, он неожиданно положил голову на его плечо. Положил и замер. Сердце ученика вновь подпрыгнуло в груди. Но в это же время он почувствовал, как что-то словно бы обожгло его. И это было тело учителя. Сухое до шелеста и слабо дрожащее. У него был жар, его лихорадило. Так вот, видимо, в чем была причина его покорности: это крайняя слабость и настигающая болезнь. Должно быть… должно быть этому истощенному человеку, измученному, иссушенному, да еще только недавно едва не пожертвовавшему собой, чтобы помочь ученику возродить его отца, — вероятно как раз в надежде, что тот после тоже выполнит его сокровенную просьбу, — этому человеку все-таки вовсе не стоило спать на морозе, даже если речь шла о том, чтоб странствовать во сне по иным мирам. Тело его просто не могло этого выдержать. После того, как он не умер много лет назад от всех тех издевательств, которым подверг его ученик, казалось, можно было забыть, что этот несчастный еще просто может заболеть. И тем не менее, было очевидно: он болен. Он лежал, прижавшись к плечу демона, словно в поисках крупицы тепла, без движения.       Странно, но сейчас Ло Бинхэ не испытывал к нему ничего — ни ненависти, ни обиды. Ничего кроме какой-то надрывной щемящей нежности. Он обнял его покрепче, чтобы согреть, и укутал в свой плащ.       Он не видел, что глаза человека, которого он прижимал к груди, все еще открыты, что он все еще видит, что с ним происходит, что он смотрит в пространство перед собою, а по щеке его к переносице ползет медленная слеза.