The Mask in the Mirror

— Доброе утро, Аякс, — у них с Каодой уже появляются свои ритуалы. — Может, начнем там, где остановились? Тарталья, потому что он всегда начинает как Тарталья, молчит, уставившись в потолок. Владелец электро Глаза Бога тоже здесь. К счастью, электро не оставляет таких же ожогов, как пиро. Следы на теле Тартальи, должно быть, уже настолько сильны, что его похитители не хотят больше рисковать. Вчера, когда он был близок к состоянию сознания, кто-то наложил мазь на его раны. По крайней мере, он так думает, потому что чувствует запах мяты. Но обезболивающего ему не дали. — Я думаю, мы так и сделаем, — отвечает за него Каода. — Расскажи мне больше о своем родном городе. И дальше все по сценарию их ритуалов, Тарталья начинает с решительного молчания. После, только бог знает, скольких дней, проведенных здесь — это все, что у него остается. Ночь ненадолго придает сил. А утро приносит непроницаемое лицо Каоды и новые пытки. В какой-то момент маска Тартальи трескается, Чайльда тоже. Маска Аякса трещит по швам, и какая-то сырая версия его самого остается обнаженной, даже без маски, на которую можно положиться. Затем ночь исцеляет его, а утром все начинается с самого начала. — О боже, Аякс, — Каода на что-то отвлекается. — Ты снова оставил еду нетронутой. Тарталья сглатывает и смотрит в потолок. — Ты должен поддерживать свои силы, иначе мы ничего не добьемся. Он пристально смотрит на нее. Каода кивает другому миллелиту. Они развязывают ему руки и рывком приводят в сидячее положение. Он пытается просто повалиться на пол, но их хватка на его обожженной коже слишком болезненна и сильна. Он вынужден сесть, чтобы к нему перестали прикасаться. Ком риса что есть мочи суют ему в руки. — Ешь, — говорит Каода. Несколько дней назад они обнаружили, что попытка запихнуть еду ему в горло не сработала. Чайльд не хотел есть, и мысль о воде повергла его в истерику. Не раз они прижимали его к земле и запихивали рис прямо ему в рот, но он просто задыхался и бился в конвульсиях, пока они не вытаскивали густой сухой ком, застрявший в глотке Чайльда. Дело не в том, что он хочет умереть. Это не вопрос сопротивления. Чайльд уже не контролирует свои инстинкты, и одной мысли о еде и воде достаточно, чтобы его затошнило. В конце концов, Каода понимает, что, как и со всем остальным, единственным рычагом давления на Чайльда будет угроза физического наказания. Поэтому он ест свой рис. Единственное, что хуже его животных страхов, — это то, что они могут с ним сделать, если он не отправит это в рот дрожащими руками. А что касается воды, у Каоды есть простое решение этой проблемы. Учитывая ее особый набор талантов, протолкнуть воду в его пищевод достаточно просто. Обычно подобное доводит его до крайности, поэтому она приберегает это напоследок. Когда он заканчивает с рисом, стражник привязывает его обратно. Есть ли в этом смысл? Не похоже, что он мог бы что-то сделать, даже если бы захотел. Но сидячее положение тоже отнимает у него все силы. — Расскажи мне о своем родном городе, — Каода не упускает ни секунды их времени. Тарталья смотрит в потолок, еда неприятно ощущается в желудке. — Сколько у тебя братьев и сестер? Чайльд продолжает пялиться. — Чем занимаются твои родители? Чайльд просто пялится. — Аякс, не будь ребенком. Нет никакой необходимости в этом мелком бунте. Маленьком бунте? Но это все, что у него есть. В ответ на его молчание другой миллелит делает шаг вперед. Он не собирается с духом, и от этого становится только хуже. Чайльд расслабляется, делает последний глубокий вдох, прежде чем чувствует, как электричество ударяет по всему телу. Когда-то он думал, что привык к электрической боли. Но, в конце концов, заблуждения — это не стабильные вещи. И это уже не имеет значения по его собственной вине. Изначально нужно было выстраивать механизмы защиты, а не полагаться на привычку. Это невероятно интимно. Это личное и совершенно разрушительное. Все перед глазами жутко темнеет и наполняется пульсирующими огнями, достаточно яркими, чтобы ослепить. Ушные раковины тонут в оглушительном треске, который является единственной хорошей аналогией для физического ощущения, которое вообще можно представить. Это начинается с невыносимого покалывания, которое усиливается до тех пор, пока все тело не застывает в волнах абсолютной агонии, мышцы сокращаются так сильно, что он дико дергается в своих оковах. Тарталья задается вопросом, чувствовал ли это кто-нибудь из его жертв, когда он использовал Глаз Порчи. Он надеется, по крайней мере, что их духи, если и преследуют его, то хотя бы чувствуют какое-то удовлетворение, наблюдая, как он страдает прямо сейчас. Он даже не может дышать, пока это происходит, не говоря уже о том, чтобы кричать. Требуется несколько секунд, чтобы электрические толчки прекратились после того, как миллелит немного ослабляет силу. — У тебя были увлечения в детстве? Наконец мышцы расслабляются. Чайльд измучен последствиями, его мозг ошеломленно клокочет, а тело расслабляется и обмякает. — Нет смысла притворяться, будто ты без сознания. Они продолжают это в течение нескольких минут, прежде чем Чайльд ломается. — Какое твое самое счастливое воспоминание из детства? — Мы... ходили на подледную рыбалку, — бормочет он онемевшими губами. У него кружится голова, а голос будто отделен от тела. — Мой отец и я. — На подледную рыбалку? — Ты... прорубаешь дыры во льду. И ждешь. Час за часом. Иногда рыба вообще не клюет. — Почему это твое самое счастливое воспоминание? — Он... рассказывал мне истории. Развлекал. Было весело. — Какого рода истории? Воздух был пронизывающе холодным, но это было ничто по сравнению с теплом, расцветающим в сердце мальчика. — Аякс? Его стоический отец оживляется во время своих рассказов. Факт это или вымысел, но он относится одинаково к своим историям. Он плетет самые фантастические небылицы — истории о героях и драконах, битвах и храбрости. — Ты слышишь меня, Аякс? — Это были лучшие годы моей жизни, — говорит отец. — Годы приключений. Конечно, я не жалею, что остепенился и завел вас, детей. Но есть что-то в том, чтобы держать меч в руке и чувствовать ветер за спиной... Вода брызжет ему на лицо. Сдавленный, непрошеный крик возвращает его к реальности. Холодные руки Каоды ощущаются на его лице, ее пальцы раздвигают его веки. — Ты понимаешь, где ты, Аякс? Реальность трещит по швам. Он проваливается сквозь лед, в воду. От холода у Чайльда перехватывает дыхание. Он замерз, застрял подо льдом, он тонет в обжигающем потоке. — Тарталья, — говорит его отец. Нет, это не может быть его отец; голос женский и бесстрастный, и это имя никогда не слетало с уст его отца. — Проснись. — Я... я не могу, — он уверен, что паникует. Грудь сжимается, и Чайльд не понимает, как вообще может дышать подо льдом. — Ты можешь, — ледяная хватка на его лице усиливается. — Сосредоточься на моем голосе. Открой глаза. Глаза? Какие глаза? Разве может он видеть здесь, в глубинах океана? — Послушай меня, — командует голос. — Ты в безопасности. Ты можешь дышать. В безопасности? Он тонет. Рыбы плавают вокруг него в водном торнадо, и у каждой лицо его отца. Да, именно так! Именно такая гордость отражается на лице отца, когда Аякс дергает леску, на конце которой оказывается большая рыба. — Может быть, тебе стоит стать рыбаком, сынок. Вся рыба будет бояться тебя. Он смеется. — Не так сильно, как рыбешки боятся тебя, папа. Его отец берет рыбу и убивает ее одним точным ударом ножа. — Я думаю, что ты, возможно, нашел свое призвание. Эта рыба накормит нас сегодня вечером. Он ерошит волосы мальчика. — Прекрати! — хихикает Аякс. — Твоя рука пахнет рыбой. — Да ладно! — Отец сует руку мальчику в лицо, и Аякс падает, пытаясь увернуться. Какое-то мгновение они борются, и мальчик смеется от восторга. — Но я хочу быть воином, — лепечет Аякс, когда они снова обращают свое внимание на лески удочек. — Как и ты! Его отец становится серьезным. — Это не такая уж завидная жизнь, сынок. За каждой захватывающей историей стоят месяцы тяжелой работы, тяжелой жизни. Будучи рыбаком, ты получишь гораздо меньше травм. — Мне все равно! Я буду величайшим воином в мире! Улыбка его отца выражает эмоцию, которую мальчик не может понять. — У твоих старших братьев и сестер тоже была эта фаза. Когда-нибудь ты поймешь, что неприятности не так увлекательны, как кажутся. Но Аякс так и не понимает. И годы спустя, когда его отец наблюдает, как он швыряет в грязь солдат, намного старше и обученнее, чем он сам, Чайльд видит только печаль в глазах старика. Где он сбился с пути? Когда пылающая гордость сменилась темным ужасом? — Тарталья, очнись. Вот оно, это имя. Имя смерти и насилия, столь чуждое добрым нравам его семьи. Они никогда не видели в нем самого худшего. В его письмах смутно говорится о характере его работы. Но Чайльд уверен, что слухи дошли до них, когда он стал одним из самых влиятельных людей в стране. Его репутация распространилась бы даже на их тихую приморскую деревушку. Но они никогда не услышат этого от него самого. Слухи опровергаемы, а сам он никогда не сможет разбить их сердца правдой. Если бы они увидели его во всей его ужасной силе, они бы отвернулись. Если бы они когда-нибудь увидели его перевоплощение, то поняли бы, что их сын действительно потерян во тьме. Он — монстр, которого они никогда не смогли бы полюбить. — Чайльд, мне нужно, чтобы ты дышал. — Нет, нет, нет, нет, пожалуйста, я... мне так жаль, пожалуйста... Удар, пронзительный, глубокий удар прямо в сердце, наполняет его ясностью боли. Он задыхается, распахивает глаза и видит, что Каода стоит над ним со своим привычно мертвым, безжизненным взглядом. — Довольно эффективно, — она опускает точеный кинжал, который держит навершием вниз. — Уже можешь дышать? Чайльд в слишком сильном шоке, чтобы осознать, что произошло. Его грудь тяжело вздымается, а глаза неистово обшаривают темное помещение. Где он сейчас? — Посмотри на меня, — ледяные руки снова сжимают его лицо. — Сейчас будешь дышать вместе со мной. Готов? Чайльд настраивается на нее голос. Все остальное погружается во тьму. Она считает, делая глубокий вдох. — Через... два, три, четыре. Вдох. Выдох... два, три, четыре... Через несколько минут, с ощущением, что его засасывает вихрь со дна океана, он выныривает на поверхность. Зрение Чайльда проясняется, и оцепенение медленно проходит. У него болит грудь. Она ударила его? — Очень хорошо, — безжизненные глаза продолжают изучать его лицо и тело. — Ты доставляешь неудобства, — Каода обменивается взглядом со стражником. Чайльд — он же Чайльд? — чувствует, как горячие слезы наполняют его глаза, и он уже не в силах остановить их. Обычно он вполне способен игнорировать галлюцинации. Но сейчас он даже не может сосредоточиться на них, понять, что ему привиделось на этот раз. Чайльд никогда не терял контроль так быстро, так внезапно, как сейчас. Такой и была цель Каоды? — Чайльд, — лицо Каоды заполняет все его поле зрения. — Мы не можем допустить, чтобы ты так легко сломался. Ты не способен отвечать на мои вопросы в таком состоянии. Он так слаб, что почти говорит: «Мне жаль, но какого хрена?», — но Чайльд не сожалеет ни о чем, что она с ним делает. — Ты когда-нибудь учился арифметике? — спрашивает она. Это вопрос с подвохом? — Да, — говорит он. — Значит, ты можешь считать по числам кратным тринадцати? — ...да. — Хм. Тогда начинай считать прямо с нуля. — Зачем? — Это сохранит твой рассудок и не позволит впасть в галлюцинации. Чайльд просто безвольно кивает. Все что угодно лучше, чем его искаженные воспоминания-галлюцинации. — Начинай, — твердо говорит она. Он прерывисто вздыхает. — 0, 13, 26, 39… — Сначала будет легко, но скоро тебе придется сосредоточиться. Продолжай считать что бы ни случилось, иначе, ты знаешь, будут последствия. — 52, 65, 78, 91… — Очень хорошо. На них опускается пронзительная тишина, пока Чайльд продолжает медленно считать. Это никак не облегчает боль, нарастающую во всем теле. Его мышцы все еще надрываются от боли и ударов. Но это помогает дышать ровно, в такой момент любой ритуал полезен. Чайльд не впадет в галлюцинации. Он уже не будет думать о своей семье, как того хочет Каода, пытающаяся заставить его выдать всю информацию. Чайльд больше не доставит ей такого удовольствия, не будет паниковать снова и снова. Но любая решимость меркнет, как свеча на ветру, и быстро гаснет. Вся надежда, которую дал ему Чжун Ли, уже мертва. Он сказал, что вернется, как только сможет, но прошло уже несколько дней. Слезы вновь текут из глаз Чайльда, пока он продолжает считать. Нескольких добрых слов от Чжун Ли было достаточно, чтобы поддержать его, но теперь память о них — самая жестокая из всех возможных пыток. Чжун Ли уже никогда не придет. Никто его не спасет. — Сколько людей ты убил? — спрашивает Каода через минуту. Какой смысл это скрывать? Все, что он говорит ей, оборачивается оружием против него самого. Чайльд не думает, что вообще может сопротивляться в этот момент. — Я не знаю, — бормочет он. — Я никогда не вел счет. — Тогда их жизни, должно быть, не имели для тебя большого значения. — 351, 364, 377… — он ответит на ее вопросы, но он не обязан слушать ее слова. — В этой камере я приняла 76 гостей, — говорит Каода. — Воров, убийц, врагов государства. Каждый из них совершил преступление, достаточно ужасное, чтобы поместить их сюда, но ты — самый особенный гость из них всех. Никто не нуждался в моих услугах так сильно, как ты. — 390, 403, 416… — Ты что-то кричал пару минут назад, — говорит она. — Кажется, для тебя это гораздо полезнее, чем отказываться отвечать на мои вопросы. Что он кричал? Что она слышала? Только цифры сдерживают нарастающую панику в его груди. — Я понимаю твои страхи, — говорит она. — Это действительно трудно принять. — Ч-что? — Твой род деятельности. Твою жажду крови. Нормальным людям трудно это принять, — в ее голосе нет и намека на злобу. Она говорит так, как будто представляет объективный факт. — Твоя семья не приняла бы тебя, если бы узнала правду. — Узнала что? — Считай, Аякс. Он сглатывает. — 429, 442, 455... — Если бы они знали, что ты натворил. То, что ты убиваешь людей даже без приказа. Как в твое последнее преступление. Ты бы с легкостью разорвал этот город в клочья, не заботясь ни о ком. Не потому, что тебе приказали, а потому, что ты сам этого захотел. Откуда она может это знать? — Это неправда, — шепчет он. — Я не хотел причинять боль жителям Ли Юэ. — Ты, конечно, можешь настаивать на этом, но я думаю, что мы оба знаем, какую правду скрывает твое сердце. Ты убиваешь, потому что тебе весело. Ты сеешь хаос, потому что тебе это нравится и доставляет удовольствие. — Я... я не... — Считай, Аякс. — 468, 481, 494… — Ты сам знаешь это в себе. Ты просто не хочешь смотреть фактам в лицо, но ты их чувствуешь. Ты не защитник невинных. Ты не борец за справедливость. Даже если ты убиваешь по веским и правильным причинам — это простое совпадение. Ты обычный убийца. И тебе это нравится. — 507, 520, 533… — Тогда понятно, почему ты так сильно хочешь скрыть эти части себя от семьи. Они были бы в ужасе от того, что ты такое. Тихие слезы текут вместе с цифрами. — 546, 559, 572... — Ты веришь, что каждому человеку уже прописана судьба? Чайльд, кажется, уже привык думать об этом. Это то, что он всегда говорил себе, как мантру. Ему суждено завоевать мир. Это все упрощает. Но сейчас он неуверенно качает головой. — Если ты, действительно, так считаешь. Если ты когда-то верил, будто тебе суждено совершить что-то важное, теперь, несомненно, твое представление, должно быть, искажено. Твоя судьба — не что иное, как смерть и страдания. — 585, 598, 611… — Ты веришь, что сила дает тебе право быть моральным уродом? Он качает головой, слезы текут по щекам. — Почему я тебе не верю? У тебя такой взгляд. Это высокомерие в каждом зрачке, которое говорит, что этот мир принадлежит только сильным, среди которых ты на вершине, — она наклоняется ближе. — Теперь ты чувствуешь себя сильным? Он закрывает глаза. — 624, 637, 650... — Ответь мне. — Я не чувствую себя сильным. — Верно, — она откидывается назад. — Ты не силен. И не очень умен. И ты никому не нужен. — 663, 676, 689… — Ты лишил сотни прекрасных людей шанса на жизнь. Твоя жизнь — это пустая трата времени. — 702, 715, 728… — И если ты думаешь, что крио Архонт выбрала тебя, потому что ты был сильным, знай, что это огромное заблуждение. Ты для нее всего лишь пес. Бешеная псина, которую раззадоривают и спускают на врагов. Кто может любить бешеную псину? — Это неправда, — наконец шепчет он. — Она выбрала меня. — И где сейчас твоя богиня? Она даже не пыталась что-то сделать, чтобы спасти тебя. Ты всего лишь расходный материал. Он бьется в своих оковах, чтобы закрыть уши, но руки просто не дотягиваются. Он сбился со счета, цифры поплыли, потому что Каода, кажется, нашла оружие намного хуже физической боли. — Никому нет до тебя дела, — говорит Каода. — Твоя семья может посылать приятные письма, но они отвернутся от тебя, как только узнают правду. И можно ли их винить в этом? Нет, нет, нет, нет...! Он слышит собственные рыдания. Чайльд ударяется головой о стол, пытаясь сделать что угодно, лишь бы заглушить ее слова. — Ах, нет, Аякс. Ты не можешь сам ранить себя, — ее руки подобны тискам на его голове. — Мне что, нужно сдерживать тебя? Ему все равно, ему все равно, ему все равно... Чайльд отчаянно пытается вырваться из ее хватки, но безрезультатно. Со вздохом она кивает владельцу электро Глаза Бога. Нет, нет, нет... ПОЖАЛУЙСТА! Но электричество возвращается. Ему хочется закричать, но каждая мышца скована болью. А потом он уже слишком слаб, чтобы поднять голову. Слишком слаб, чтобы даже открыть глаза. — Как твои дела со счетом? Чайльд не знает. Он падает в глубину моря. Пожалуйста, пожалуйста, просто отпусти меня, позволь мне погрузиться во тьму... — Нет, Аякс, тебе нельзя отключаться. Разве ты уже усвоил свой урок? Тьма кружится вокруг него. Чайльд чувствует себя больным. По его телу пробегают электрические разряды, достаточно слабые, чтобы не причинять боли, но достаточно сильные, чтобы не дать ему уснуть. — Скажи мне, что ты усвоил? Он просто подавляет рыдание. — Тебя кто-нибудь любит, Аякс? — Н-нет, — шепчет он. — Скажи это полностью. — Меня никто не любит. — А ты заслуживаешь жизни? — Я не заслуживаю жизни. — Хм, очень хорошо, — он вздрагивает, когда чья-то рука касается его волос. Она гладит его почти с любовью, в то время как голос остается мертвым. — Мы наконец-то добились прогресса. Каода встает и жестом подзывает другого миллелита. — Ты можешь поспать. Мы вернемся позже. Последняя цифра — 728. Продолжай считать. 728, 741, 754, 767… Его разум продолжает тяжело нашептывать Чайльду цифры, когда он погружается в сладкое освобождение тьмы.

***

Но, по факту, ему не дают настоящей передышки. Несколько часов дремоты не возвращают ни капли сил. Чайльд не осмеливается погрузиться в настоящий сон, потому что в нем его наверняка будут ждать страшные кошмары. Но даже когда он пытается отдохнуть, слова Каоды плавают по периферии его подсознания, требуя входа. Его разум слишком разрушен, чтобы отрицать их. Чтобы изобразить какую-то фальшивую браваду. Она разбила его последнюю маску, и теперь все, о чем он может думать, это то, что она права. Его семья не любит его таким, какой он есть. Могут ли они любить подобное? Он всегда знал об этом, провел последние восемь лет, пытаясь спрятаться от правды. Можно ли их винить? Нет, конечно, нет. Они не заслуживают такого ужасного сына, как он. Он всегда доставлял неприятности еще до того, как попал в то место. Его всегда сравнивали с прилежными старшими братьями и сестрами. Вечно ввязывающийся в драки, получающий травмы, дерущийся даже в школе. Но это было нормально. Тогда это было нормально. Потому что, должно быть, были и есть еще тысячи таких маленьких мальчиков, как он, сорванцов, нарушителей спокойствия, которые не могут усидеть на месте. Его родители справлялись с этим, заботились о нем, относились к нему с добротой. Это было так привычно, всего лишь этап, и Аякс перерос его. Он заботился о Тоне, Антоне и Тевкре. Он усердно помогал с работой по дому. Отец обучал его подледной рыбалке. Он медленно учился ответственности, как и любой ребенок. Но то место лишило его любого шанса быть нормальным. Чайльд не хочет об этом думать. Каода еще не слышала от него о том месте, но если она узнает, все кончено. Он никогда не будет говорить об этом, ни с кем... Его самый отточенный навык — разделение своей души на части. Его многочисленные жизни, его три маски, разная личность для каждой ситуации. Вот как он выживает. Чайльд никогда не думает слишком много о морали. Тарталья этого просто не допускает. Чайльд же определился с некоторыми стандартами много лет назад и придерживается их, не задумываясь. И Аякс в ужасе от самого этого вопроса. Это простое оправдание, чтобы сказать, что все, что он сделал, было сделано для его Царицы. Не только маска Тартальи, но и вся его самооценка проистекает из того факта, что она выбрала его. Она увидела его, она утвердила его, и она избрала его из тысяч. Она одна заставляла его чувствовать, что это нормально — быть тем, кем он был, продуктом и распространителем насилия. Но как это может быть оправданием прямо сейчас? Дело в том, что, когда он наконец сталкивается с фактами лицом к лицу, Каода оказывается права. Как часто он смотрел на свое отражение, на злобную усмешку Тартальи, и испытывал отвращение при виде этого? Он знал, что внутри него была тьма, что Бездна запятнала его, но решил игнорировать это. Я не заслуживаю того, чтобы жить. Эта мысль никогда до этого не приходила ему в голову. А почему она должна была приходить, если его жизнь была прекрасным блеском крови на снегу? Охотник не считает себя преступником, когда убивает кабана. В сердцах сильных нет места заботам слабых. Именно эти нечистые и злые мысли привели его сюда. Сейчас он не может отделить одно от другого. Все рухнуло в одну гигантскую кучу, и Аякс не может спрятаться от грехов Тартальи. Вместо этого он сворачивается в клубок, проваливаясь в черную дыру, возникшую в самом центре его сердца. Глубокая тяжесть тянет его вниз, в место, где он никогда раньше не был, место, где каждый сознательный момент отмечен жестокой болью. И это причиняет гораздо большие страдания, чем физическая боль. — На каком числе ты сейчас? — спрашивает Каода. Он не заметил, что она все это время стояла там. Время стало темной вещью. Память вспыхивает и гаснет, такая же мимолетная, как тельца хрустальных бабочек. — Я... не знаю, — бормочет он, прекрасно понимая последствия. Каждый раз, когда ему приходится начинать все сначала, электричество возвращается. — Так не пойдет, Аякс, — говорит она. — Мне нужно, чтобы ты оставался с нами. — Мне очень жаль, — шепчет он со слезами. — За что? — спрашивает она. — За все, за все, пожалуйста... — За твои преступления? За недостатки? — Да... — Хм. Для начала, неплохо, — возможно, она наконец-то пожалеет его, потому что затем Каода продолжает. — Почему бы тебе не начать с 1534? Это последнее число, которое я слышала от тебя. Или, может быть, он, в конце концов, стал слишком хрупким для ее обычных методов. — 1534, 1547, 1560… — А теперь скажи мне, у тебя есть друзья? В его голове мелькают лица. В детстве у него были друзья, даже тогда, когда он начинал обучаться в Фатуи. Но сейчас? У него много подчиненных, но на этой стадии их отношения заканчиваются. Он думает о Путешественнике, который, вероятно, ненавидит его. И о Чжун Ли... Чжун Ли, который поклялся спасти его, но не пришел... — Нет, — говорит он. — 1573, 1586, 1599... — Не уверена, что ты говоришь правду. — Я... я думал, что у меня есть друг, — шепчет он, сдерживая эмоции в голосе. — Но он предал меня. — Кто-то здесь, в Ли Юэ? — Да, — отвечает он. — 1612, 1625, 1638... Чайльд боится, что она будет спрашивать дальше. Он не может говорить о Чжун Ли, не может думать о Чжун Ли. Но она, кажется, удовлетворена. Может быть, она уже догадалась, о ком он говорит. — Ты когда-нибудь чувствуешь себя одиноким? Он крепко зажмуривает глаза. — 1651, 1664, 1677... — Аякс? — Да, — говорит он, — все время. — Тогда этот друг, должно быть, был для тебя особенным. Был. Так и есть, но Аякс не может этого сказать. — 1690, 1703, 1716… — Он знает, кто ты такой? Что ты натворил? — Да, он знает, — отголосок силы возвращается в голос Аякса при мысли об утешительном взгляде Чжун Ли и его яростных словах. Ты ничего не сделал, чтобы заслужить это. Но так же быстро эта сила исчезает в черной дыре в его животе. Что с Чжун Ли? И где он сейчас? — Хм, — он уверен, что Каода чувствует его мысли. — Расскажи мне о нем. Чайльд знает о последствиях. Он знает о них слишком хорошо, но мысль о разговоре о Чжун Ли более болезненна, чем все, что Каода могла бы с ним сделать. — Нет, — говорит он. — Аякс, — вздыхает она. — Мы уже обсуждали твои отказы. Он держит глаза закрытыми. 1729, 1742, 1755.... — Что ж, Аякс, я старалась быть нежной. 1768, 1781, 1794… Рядом с его ухом раздается булькающий звук. Чайльд пытается подавить крик паники, и он вырывается из его рта рыдающим стоном. Прошло так много времени с тех пор, как она в последний раз использовала воду. Может быть, она просто пытается напугать его. Но Каода никогда не использует пустые угрозы. — Я буду вести отсчет с пяти. И ты расскажешь мне о своем друге до того, как я достигну нуля. Пять. 1807, 1820, 1833… — Четыре. 1846, 1859, 1872… — Три. Это не по-настоящему. Это не реально. Существуют только цифры. 1885, 1898... — Два. Он слышит, как кто-то смеется ужасным, булькающим звуком. Это он сам? 1911, 1924... — Один. 1937, 1950, 1963… — Ноль. Чайльд кричит, когда вода касается его губ, но потом просто не может дышать. Он не может слышать, не может видеть, не может думать. Это снова возвращается в пучину, медленно движущееся цунами, пришедшее, чтобы смыть его, уничтожить все, и ничто не может быть хуже, чем сокрушительная волна отчаяния, нарастающая глубоко внутри... Прости, говорит он темноте. Это моя вина, все это... Глубокий, напряженный голос отвечает ему. Ты ничего не сделал, чтобы заслужить это... Неприятно чувствовать кровь на своих руках, но отвечать насилием на насилие — это не решение. Это справедливость, Чжун Ли. Я действительно заслуживаю этого. Я не виню тебя за то, что ты не пришел. Я никогда не должен был ожидать этого от тебя, что бы ты ни обещал. Я не заслуживаю от тебя даже капли доброты. И ты был так добр со мной... И он кружится в водовороте, опускающимся все ниже и ниже, глубоко во тьму, такую чистую, что она может быть Бездной... — Чайльд, могу я одолжить 128 тысяч моры? — 128 тысяч?! Зачем тебе так много нужно? И что значит «одолжить», можно подумать ты планируешь их вернуть? — У меня сюрприз. Чайльд пялится на богато украшенную шкатулку в руках Чжун Ли. — Для тебя, — говорит он. Внутри лежит пара самых красивых палочек для еды, которые Чайльд когда-либо видел. Изящное, смазанное маслом дерево украшает замысловатый узор в виде дракона и феникса. Чжун Ли внимательно наблюдает за ним с серьезным выражением лица. Чайльду хочется рассмеяться. Чжун Ли просто пытается заставить его научиться пользоваться палочками для еды? — Это… для этого нужны были эти 128 тысяч? — слабо спрашивает он. — Да. Глаза Чжун Ли прикованы к нему в изучающей манере. Какой реакции ждет Чжун Ли? Или здесь какое-то секретное послание, которого не доходит до Чайльда? — Это уже слишком, сяньшэн, — говорит Чайльд. — Я даже не могу использовать их должным образом. — В том-то и дело, — говорит Чжун Ли. — Теперь у тебя нет оправдания. Ты должен учиться. Чайльд не может с этим поспорить. Возможно, за это уплачены его собственные деньги, но жест невероятно щедрый. Чайльд снова достает их в ресторане Ванминь и начинает возиться, внимательно наблюдая за Чжун Ли. Он никогда в жизни не чувствовал себя более униженным. Взгляд Чжун Ли добрый, но Чайльд замечает, как в мужчине бурлит невысказанный юмор. После того, как нефритовый мешочек разваливается в его руке и Чжун Ли прикусывает губу от удовольствия, Чайлд со вздохом откладывает палочки. — Ты знаешь, я люблю твою культуру, — говорит Чайльд. — Но это очень жестоко с твоей стороны. — Жестоко? — Глаза Чжун Ли сияют. — Разве уважение к традициям это не то, чего ожидают от дипломата твоего уровня? — Я не понимаю, что я делаю не так. — Ну, будет лучше снять перчатки, пока твоя хватка не улучшится. Сначала ты должнен разработать мышцы, которые позволят хорошо двигать отдельно средним и безымянным пальцами. Ты не сможешь держать приборы должным образом, если пространства между этими пальцами будет слишком маленьким. — Вот так? — Чайльд поднимает руку в попытке скопировать Чжун Ли. — Нет, — говорит Чжун Ли, явно стараясь не улыбаться. — Твои мышцы к этому не привыкли. Я продемонстрирую. Он потянулся через стол, взял сопротивляющуюся руку Чайльда и развел его пальцы в стороны должным образом. — Нужно научиться держать руку открытой. Чайльд закашливается, почувствовав, как лицо краснеет. — Это такой удар по моей гордости, сяньшэн. Ты оскорбляешь мышцы опытного фехтовальщика. — Возможно, — с добротой размышлет Чжун Ли, все еще держа Чайльда за кисть. — Может быть, это помогло бы, если бы ты думал о палочках для еды как об оружии, которым еще предстоит овладеть. Тогда это дало бы надлежащую мотивацию. Чайльд стонет и подносит свободную руку к глазам. — Это слишком неловко, — говорит он. — Мы не можем попрактиковаться наедине, не в людном месте? Как бы в подтверждение его слов, у их стола появляется Сян Лин, держа в руках очередную порцию блюд, выбранных Чжун Ли. Ее глаза расширяются при виде их переплетенных рук. Чжун Ли откидывается на спинку стула. — Спасибо тебе, Сян Лин. — Я добавила немного концентрата слизи слайма, — говорит она с блеском в глазах. — Вы один из тех, кто осмелился это попробовать. — Конечно, — любезно говорит Чжун Ли. — Традиции важны, но так же важны и новшества. Чайльд не уверен, что добавление концентрата слизи слайма в блюдо считается новшеством, но он улыбается в ответ. Когда Сян Лин ставит еду, ее взгляд цепляется за новые палочки для еды Чайльда. — О, ничего себе! — Говорит она. — Они такие красивые! Улыбка Чайльда становится настоящей и яркой. — Это подарок от Чжун Ли, — говорит он и поднимает их на уровень лица, чтобы показать поближе. Ее глаза становятся еще шире, когда она видит на них узор. Сян Лин смотрит на Чжун Ли, и в их глазах мелькает какое-то общее понимание. Сян Лин хихикает и прикладывает руку ко рту. — Наслаждайтесь едой! — Говорит она, убегая и все еще смеясь. — К чему это она? — спрашивает Чайльд. — Ничего особенного, — говорит Чжун Ли. Чайльд замечает, что его щеки розовеют. — Давай вернемся к практике. Подумать только, всего несколько недель назад все было нормально и счастливо. Каода никогда не узнает от него правды. Правды о том, что у него никогда не было такого друга, как Чжун Ли, и никогда больше не будет. Те месяцы мира и покоя, которые они провели вместе, закончились. Чжун Ли — это ни что иное, как сладкое воспоминание. И во всем опять виноват только сам Чайльд.