The Mask in the Mirror

Чжун Ли.... Чжун Ли — Рекс Ляпис. Предательство поражает его сильнее, чем любой физический удар. Он не может поверить, что провел целый час до этого, занимаясь самобичеванием от чувства вины перед этим человеком. А все это время Чжун Ли обманывал его, работая вместе с Синьорой за его спиной, разрабатывая сложный план, при этом оставляя его в неведении. Чжун Ли — бог. Чайльд провел месяцы в общении с богом. Он делил трапезу с богом, отчитывал его за отсутствие здравого смысла в отношении к деньгам, жадно слушал мифы и сказки, которые, как оказалось к незнанию Чайльда, были личным опытом. Он сражался с богом. Передал ли Чжун Ли свой гнозис до или после того, как они поссорились? Вначале Чайльд подумал, что его гордость была бы меньше ущемлена, если бы Чжун Ли был уже без гнозиса во время их сражения. Но, на деле, это уже не имеет значения. Он не может дышать. Он не может думать. Вот почему его коллеги ненавидят его. Вот почему они ему ничего не говорят. Он все равно слишком глуп, чтобы что-то заметить. Он ни на что не годен, кроме как на драку, и даже тогда... Чайльд чувствует, как в горле поднимается незнакомое напряжение, а глаза печет влагой. Он заставляет себя рассмеяться в пустоту комнаты, чтобы выпустить эмоции наружу. Он не будет плакать. Он не плакал с тех пор, как ушел из дома в 14 лет, а эта причина слишком нелепа, чтобы снова начинать. Но он слишком слаб, чтобы защищаться от эмоций. Слезы пузырятся в уголках глаз, и он яростно моргает. Это чувство будто не принадлежит Чайльду. И оно точно не принадлежит Тарталье. Оно принадлежит маленькому испуганному мальчику по имени Аякс, а он не видел этого юнца много-много лет. Есть причина, по которой его Царица ожесточила свое сердце перед миром. Эмоции бесполезны и тщетны. Они сдерживают сердце воина. Он не уступит им. Он ожесточится против всего этого. Ожесточится против Чжун Ли. И когда вернется в Снежную, больше никому не позволит себя так обмануть. На принятие этого решения уходит всего два коротких часа. Боль в конечностях и туловище несколько утихает с течением времени, но головная боль усиливается, и начинает накатывать клокочущей безнадежность и безысходностью. К тому времени, как в камеру входит миллелит с миской пресного риса и кувшином холодного чая, Чайльд успевает испробовать все известные ему техники диссоциации и терпит неудачу в каждой из них. При виде еды в его глазах снова появляется жжение, и он бьется головой о стол, чтобы остановить его. Остановить все это. Стражник ставит еду на стол и развязывает ему только одну руку. Затем он уходит. Чайльд пытается аккуратно сесть, но его бок протестующе кричит, и Предвестник содрогается от боли. Предвестник опускает взгляд и видит кровь, проступающую сквозь повязку. Это очень нехорошо. В конце концов, приподнявшись на локте, он находит неудобный угол, который, по крайней мере, не усугубляет рану. То облегчение, которое его настигает, когда холодный чай резко вливается в пересохшее горло, — это больше, чем он может вынести. Чайльд выпивает почти весь кувшин, но останавливает себя, когда желудок переворачивается, готовый извергнуть все обратно. Дышать. Нужно просто дышать. Чайльд не пробыл здесь и дня, и ему уже требуются все душевные силы, чтобы рано или поздно не заплакать. Неудивительно, что его мучают постыдные мысли о своей слабости. Я слишком глуп, чтобы что-то замечать. Я слишком слаб, чтобы служить моей Царице. Отбросить напускное высокомерие и гордыню, и кто он такой? Чья это маска: дурака, наполненного жалостью к себе и чувством бессилия? Это не то «я», которое он хочет видеть. Он тут же отступает от этой мысли. Может быть, он просто уже не может быть тем Чайльдом, если так сильно сомневается в своей силе. Тот Чайльд игрив, поддразнивает всех вокруг и юморит, защищаясь от каждого. Но сейчас юмор не поможет ему пройти через это. Ему нужна жесткая и непоколебимая уверенность Тартальи, маску которого он обычно приберегает только для жестокой битвы. Но разве это не битва? Битва с его похитителями. Он должен защищать свою гордость любой ценой, что бы ни случилось. Без этого он останется жалким мальчишкой, а Чайльд не может позволить этому случиться. Тарталья часто заставляет его чувствовать себя неловко. Не в своей тарелке. Он соткан из мечтаний о кровавой бане, о жестоком и беспощадном поле битвы, где враги Тартальи жестоко падают обезглавленными прямо перед ним. Чайльд может потерять себя в этой личности, в том себе, который пошел на поводу у темных инстинктов. Чайльд хочет стать сильнее и завоевать мир, а Тарталья может вести себя как садист на пути к этому. Это пугает его. Каждый дюйм, который Тарталья обретает в его сознании, отнят у доброго, любящего брата Аякса, личности, к которой он всегда мечтал однажды вернуться. В его душе уже недостаточно места для трех масок. Но Тарталья может быть жестким там, где Чайльд пытается быть мягким. Тарталья плевать хотел на одобрение своих коллег или предательство друзей. И это то, что ему сейчас нужно. Смирись с этим!, — командует Тарталья сам себе. — Ты не плакал во время тысячи мучительных испытаний, и сейчас не будешь, жалкий щенок. Тарталья ест рис с удвоенной силой. Это не заставляет его чувствовать себя лучше. Во всяком случае, то, что он так долго не ел, а потом будто с издевкой проглотил миску риса, вызвало у него тошноту. Он ложится обратно и делает глубокий вдох. Чайльд уверен, он прогонит эту головную боль чистой силой воли. Через решимость воина. Точно так же, как та таинственная девушка научила его дисциплине и непоколебимой уверенности много лет назад в месте, о котором он отказывается думать. Эта невыполнимая, почти непосильная задача занимает его на следующие несколько часов. В конце концов стражник возвращается и забирает пустую миску и кувшин. Тарталья критически осматривает его, его темп ходьбы, походку, ищет слабые места в броне. Он не сопротивляется, когда его снова связывают, но дикое желание жжет все нутро при мысли о том, чтобы поднять свободную руку и одним чистым движением свернуть шею этому стражнику... Воображение чужих страданий на некоторое время блокирует его собственные. Мысли о том, что он мог бы сделать со своими похитителями, если бы сбежал. Месть, которую он мог бы обрушить на них за то, что они посмели поднять на него руку.... Чайльд бы напомнил сам себе, что они мстят ему за то, что он чуть не уничтожил их город. Но Чайльда сейчас здесь нет. Несколько часов спустя головная боль отступает до тупого стука. Стражник снова возвращается, развязывает его и пытается поднять на ноги. Это чертовски больно, но у Тартальи стальные нервы, и он это стоически переносит. Еще больнее обнаружить, что он едва может ходить. Тарталья еле шаркает вперед, ведомый стражником к другой двери. За ней находится уборная. Его оставляют одного на одну минутку, чтобы справить нужду. К сожалению, здесь нет ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия. Но он и не пытается бежать, напоминает себе Чайльд. После этого стражник привязывает его обратно к столу. Тарталья думает о том, чтобы немного подразнить его, напомнить, что он мог бы давно убить каждого, если бы захотел, но решает этого не делать. Сейчас, должно быть, уже ночь. Адреналин и паника достаточно ослабли, чтобы оставить Чайльда окончательно истощенным, как телом, так и разумом. Он неохотно проваливается в сон. Тарталья никогда не спит крепко, уже много лет, с тех пор как он вернулся из... Нет, он не позволит своим мыслям бушевать. Ему нужен сон, а не переживание полученных травм. Не сейчас. Он не помнит, как засыпает. Кошмары очень любят, когда он уязвим, они лелеют это время, заползают в каждый уголок его снов и мешают отдыхать. Чайльд думал, что сны будут о безликих миллелитах, совершающих с ним ужасные вещи, но вместо этого призрак с золотыми глазами преследует его, идущего по темной гавани Ли Юэ. Он пытается что-то найти и не может вспомнить, что конкретно. Призрак плывет впереди, тихо шепча ему что-то неразборчивое на ухо. Чайльд слепо следует за ним, влекомый этими сияющими глазами, теплой лаской его глубокого взгляда... Они прибывают к воде, когда мир извергается тайфуном. Его охватывает страх. Его унесет, разорвет на части волнами и ветром. Он разворачивается, чтобы бежать. И вдруг он оказывается в небе. Но Чайльд не падает. Он находится в центре мощного бушующего шторма, который вращается вокруг него, смыкаясь все плотнее и плотнее. Разбитые тела и обломки города кружатся вокруг. Град осыпает все тело. Повсюду сверкают молнии, пурпурные и яростные. Бесплотные крики эхом разносятся со всех сторон, жутко смешиваясь с воем ветра. Он ищет золотые глаза, но он один здесь. Ему холодно и одиноко, и ветер все сильнее бушует. Это твоя вина, твоя вина, твоя вина... Серый цвет волн окрашивается в кроваво-красный. Он чувствует во рту привкус железа. Электричество распирает все нутро. Ты думал, что сможешь сбежать от этого? Призрак гремит эхом, он шелестит ледяным и неумолимым шепотом. Ты уничтожишь себя. Ты уничтожишь все. Чайльд просыпается с задушенным приглушенным криком. Он понятия не имеет, где находится. Воздух влажный и холодный, и он дрожит и задыхается. Тарталья возвращает контроль над телом, прежде чем успевает запаниковать. Он в темнице Цисин. Он заключенный. Он спал, а это был всего лишь сон. Поддержание контроля может оказаться сложнее, чем он ожидал, особенно с учетом того, что даже его подсознание намерено предать его.

***

Большая часть следующего дня проходит в скуке. Стражник приносит ему ту же еду на утро, отводит в уборную и привязывает обратно. Тарталья проводит часы напролет, пытаясь очистить свой разум. Он слышал о технике, которую солдаты в Инадзуме используют, чтобы стать бесстрашными в бою. С помощью медитации некоторые могут отделиться от своей личности до такой степени, что они больше не чувствуют страха или боли. Чайльд никогда не мог принять этой концепции. Его мировоззрение очень сильно привязано к нему самому, и даже преданность его Царице стоит на втором месте по сравнению с сохранением его идентичности. Он отдал бы за нее свою жизнь. Но полностью потерять себя? Эта мысль вызывает беспокойство. Кроме того, это потребовало бы серьезного самоанализа, который может только навредить, особенно в данной ситуации. Чайльд обнаруживает, что не очень хорош в медитации. Его тело жаждет движения, борьбы, сражения. Его мысли беспорядочно путаются из-за травмы головы. В конце концов он сдается и пытается заснуть, но, в итоге, слишком измотан, чтобы погрузиться в желанную дрему. Наконец-то кто-то резко прерывает его скуку. Тарталья не вздрагивает при звуке открывающейся двери. Он полностью разворачивается только когда мимо проходит не обычный миллелит, а кто-то совершенно другой. Миниатюрная женщина в офицерской форме миллелита аккуратно закрывает за собой дверь. Потом она поворачивается, чтобы остро осмотреть его. Ее черные глаза странно пусты, а на поясе бликами играет гидро Глаз Бога. Чайльд хочет сказать что-нибудь дерзкое, но Тарталья заставляет его прикусить язык. Женщина подходит к нему и смотрит сверху вниз. Чайльд чувствует себя очень уязвимым под ее холодным, непроницаемым взглядом. Без предупреждения она проводит пальцем по ране на его боку, и он невольно шипит от боли даже при легком соприкосновении. — У вас идет кровь, — ее голос такой же пустой, как и ее глаза. Она держится с жесткой, военной выправкой и будто чеканит каждое слово. — Мне нужно проверить рану. Она продолжает снимать с него повязки. Чайльд ничего не может сделать, чтобы сопротивляться, и то, что делает девушка кажется слишком интимным в самом ужасном смысле. Он впервые видит свою рану. Порез неглубокий, около шести дюймов в длину, и недостаточно серьезный, чтобы его нужно было зашивать. Чайльд с радостью добавил бы этот шрам в его личную коллекцию регалий, если бы он не сопровождался болезненными воспоминаниями. Рана слегка кровоточит. Женщина отстегивает от пояса маленький горшочек и накладывает немного мази на порез. Это сразу успокаивает кожу. Она что, врач? У девушки, в самом деле, есть гидро Глаз Бога, который часто знаменует целителей. Но ее униформа явно противоречит этому. Она вешает горшок на место и разматывает несколько свежих бинтов. Тарталья наблюдает, как она с точностью применяет их, но ее взгляд неумолимо отстранен и будто впитал тысячу осколков. — Меня зовут Каода, — говорит она, когда заканчивает бинтовать его бок. — А вас? Он хмурится. — Ты явно уже знаешь мое имя, — его голос скрипит от долгого молчания. — Я знаю все ваши имена. Но как бы вы хотели, чтобы я вас называла? Она очень официальна. Он колеблется. Это что, какая-то игра разума? — Тарталья, — говорит он как напоминание самому себе. — Тарталья, — она словно пробует это слово на вкус. Ее мертвые глаза не отрываются от него. — Мне поручено привести в исполнение ваш приговор. — В чем... в чем заключается приговор? — В любом и всем, что я сочту нужным. Нин Гуан доверила это дело мне, — малейший, совсем легкий намек на свет вспыхивает в ее взгляде при упоминании Нин Гуан. — У меня большой опыт в этой области. Чайльд не может сдержать дрожь. Почему ее безжизненные слова оказывают на него такое пугающее действие? Он же Тарталья, и он не боится даже мастера пыток Цисин. — И что ты посчитаешь нужным? — осмеливается спросить он. Отсутствие глубины в ее глазах и голосе поражает его, когда она снова заговаривает: — Все, что поможет разгадать вас. Чайльд чувствует себя ужасно жалким, когда ее слова выбивают нечеткий выдох из его рта. Каода слегка наклоняет голову. — Я боюсь, что это может быть трудной задачей. Ваша репутация опережает вас, как и глубина ваших заблуждений. Нам еще многое предстоит разгадать. У него нет времени обдумать ее слова, прежде чем она призывает гидро и водный шарик разрастается между ее ладонями. Что она собирается с ним делать? На этот вопрос ему слишком быстро дают ответ.

***

Он умирает. Он уже должен был умереть. Но он не понимает, почему еще не умер. Конечно, он уже просто утонул, и это какая-то загробная жизнь, где он должен снова и снова переживать момент своей смерти в течение вечности... Вода подавляет глотательный рефлекс, заполняет нос и горло, которые горят сильнее, чем аукнувшиеся ему заблуждения. Вода давит на трахею и, конечно, он тонет, и тонет, и тонет и умирает прямо здесь, прямо сейчас, потому что задыхается, а тело бьется в конвульсиях, яростно и бесконтрольно, когда вода уходит все глубже и глубже, и глубже, и нет нет нет нет нет нет... С такой же легкостью вода выходит из его горла тугой струей. Это уже четвертый раз или пятый? Чайльд не может вспомнить, не может ничего сделать, кроме как истерически кашлять и отчаянно вырываться из оков, чтобы избавиться от всех капель воды, от любого намека на жидкость. Он задыхается и давится, а Каода просто стоит с мертвыми глазами и водяным шаром, зловеще плавающим в ее руках. Потребовалось так мало, чтобы разрушить всю его оборону. Чайльд всегда чувствовал, что контролирует ситуацию. Боль — это то, что нужно контролировать. Но что сейчас? Это потрясает основы всего, во что он верит. У Тартальи просто нет оружия для борьбы с этим. Вряд ли он незнаком с болью. У него больше шрамов, чем можно сосчитать. Он терпел ужасы того далекого места в течение нескольких месяцев, прежде чем смог просто поднять меч. Множество людей пытались причинить вред его телу. Но никто не пытался навредить его разуму. — Мы начнем с простых вопросов, — говорит Каода таким ужасающе отстраненным голосом, что Чайльд теряется. Она уже отбросила всю уважительность. — Как тебя зовут? — Ты знаешь мое имя, — бормочет он, закрывая глаза. — Твое настоящее имя. — Тарталья. — Нет. — Одиннадцатый Предвестник. — Нет. — Чайльд. — Нет, не лги, — ее холодный палец приподнимает его веко, и Чайльд дергается, чтобы отодвинуться от нее. — Хм, как ты себя чувствуешь? От этих слов он начинает смеяться, но смех переходит в приступ кашля. Его легкие адски горят. — Ты ответишь на все мои вопросы, — Каода говорит это так, как будто читает абсолютное будущее. — Это может быть вопросом времени, но мы с тобой придем к истине. — Почему т-ты задаешь вопросы, на которые уже з-знаешь ответы? — задыхается он. Она наклоняет голову. — Чтобы разгадать тебя. Я здесь для того, чтобы найти истину и развеять все заблуждения. Чтобы освободить тебя от твоей собственной лжи. Он понятия не имеет, что это значит. У Чайльда нет времени обдумывать это. Вода снова обрушивается на него. — Нет, нет, нет... Боги, нет... Но Каода, кажется, воодушевлена его протестом. Он снова тонет и на этот раз уверен, что это уже конец. Его взгляд темнеет, когда легкие взрываются от переполненности, а мозг молит об освобождении. Самое ужасное то, насколько медленно это происходит. Он может чувствовать, как тьма надвигается подобно неизбежному цунами, приходит, чтобы стереть все, чем он является, и оставить на своем месте только пепелице. Это заставляет впасть в истерику и опустошает. — Откуда ты родом? — Из Снежной. — Из какого города? — Морепесок. — Сколько человек в твоей семье? — Пошла к черту о... Вода попадает ему в рот, в нос, вливается в горло. Вода заполняет легкие до отказа... Чайльд не уверен, когда наконец теряет сознание. Это не освобождение, а пустота от потери мыслей, но, по крайней мере, ему не снятся кошмары. Когда он просыпается, то слышит тихое дыхание рядом с собой. От испуга он быстро замедляет свое собственное. Нельзя позволить ей узнать, что он проснулся... Использование элемента бесконечно. Для того же электро и пиро это все имело бы смысл. Они голодные и разрушительные. Но гидро? Прохладная, успокаивающая природа гидро, вода, которая лечит, вода, которая дает жизнь, — все это превращается в ложь. Конечно, его собственное существование противоречит этому стереотипу. Чайльд покончил с десятками жизней с помощью гидро. Он никогда не был целителем, только убийцей. Но он также никогда не думал, что то, что он считал близким союзником, может быть обращено против него подобным образом. Она специально выбрала это, его собственную стихию? Одна только мысль о воде сейчас вызывает у него приступ паники в груди, и он чувствует, как учащается дыхание... — Ты проснулся. Тихий шепот раздается над самым ухом и рыдание сдавливает ему горло, потому что он слишком слаб, чтобы остановиться. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... — Продолжим? Вода — это все, чем он является многие годы. Он потерялся в глубинах океана. Но сейчас удушье, ужас, и черная стена водной глубины и обрушившегося на него цунами — вот она — реальность. Нет ничего до и не будет ничего после. — А ты сильный. Он бьется в конвульсиях на столе, едва слыша ее слова. — К этому моменту большинство теряет рассудок. Но ты отказал мне в этом удовольствии, — холодная рука приподнимает его голову за влажные волосы и удерживает от тщетной попытки отвернуться. — Я знала, что это будет непросто. — Я ответил на все вопросы, — он не может выносить ее прикосновений. — Какое имя тебе дали при рождении? Новые волны ужаса проходят через грудь. Потому что он не может ответить на этот вопрос. Все личное, что он ей дает, — это оружие против него самого, Он здесь, чтобы защитить свою гордость. И поэтому она... Она встает с места. — Возможно, нам следует попробовать что-то другое, — когда она открывает дверь, два миллелита встают по стойке смирно. Они были там все это время? Когда они входят в комнату, он сразу все понимает. У одного из них пиро Глаз Бога, а у другого — электро. Конечно.

***

Чайльд никогда не участвует в пытках. Это территория других Предвестников, настоящих шпионов, которые лгут, строят козни и добывают информацию, любыми ведомыми и неведомыми им способами. Он же всегда послан только для честного боя. Ну, по правде говоря, он тоже не всегда честен, но у него есть стандарты. Чайльд не любит сражаться с теми, кто слабее его, и изо всех сил старается сопротивляться своим темным инстинктам, которые требуют ненужной крови. В настоящей дуэли главное — честь. Пытки — это коварно, бесчестно и жестоко. Он знает, что Снежная — варварское и дикое место по сравнению с другими регионами Тейвата. Возьми тот же Фонтейн: у них сложная правовая система с присяжными заседателями и адвокатами. Он думал, что в Ли Юэ будет примерно так же, учитывая бесчисленное множество их обширных юридических текстов, касающихся торговой политики. Но, очевидно, правовая система на Чайльда не распространяется. Его первый крик раздается через две минуты после череды пользователя пиро энергии. Электричество всегда было жестоким и болезненным, но он слишком привык к электрической боли. Он терпел эту агонию в течение многих лет. Но пиро — это что-то новенькое. И оно намного мучительней. Он был бы лучше подготовлен к подобной пытке, если бы еще имел силы, если бы вода не разрушила все его мыслимые и немыслимые эмоциональные щиты. Он бы хотел не издавать ни звука и покорно молчать, но они даже не дали ему ничего, что можно было бы закусить, поэтому Чайльд остервенело кричит в холодный воздух, теперь горько оседающий на его коже, пахнущей гарью от свежих ожогов. Это не смерть. Точно не она. Смерть была бы утешением. Это же просто мучение, чистое выражение самой боли. Мир вокруг окрашивается в красный и пылающе алый, и он сгорает вместе с ним. Каждое прикосновение огня — это новый пик агонии, сеть оскорблений— ожогов, посягательств, которая теперь простирается по всему телу — рукам, груди, ногам, ничто не ускользает от горячего пламени. — Как тебя зовут? Вот он, пик. Это действительно так. Сколько еще сможет выдержать его тело? Гораздо больше, чем его разум, потому что последний окончательно погружается в истерию, в хаос, одновременно знакомый и такой губительно пугающий... — Как тебя зовут? При следующем прикосновении пламени крик Чайльда резко, надрывно прерывается от того, что он прикусывает язык. Горячая кровь, заливающая ротовую полость, почти приносит облегчение, когда огонь отступает. Теперь он действительно тонет. Чьи-то руки перемещают его в сидячее положение, когда он начинает задыхаться и выплевывает кровь, скопившуюся во рту. Воспоминание о воде, наполняющей его легкие, слишком свежо, и он реагирует слишком остро, кашляя так сильно, что кажется, будто напряг все выжившие мышцы в ослабшем теле. Эти же руки заставляют его открыть рот, и он дрожит слишком сильно, чтобы сопротивляться, просто обмякая, Его глаза закрыты, когда кто-то вытирает всю кровь у него изо рта. Через минуту язык уже перестает неистово кровоточить. Они укладывают его обратно. — Может быть, нам следует... — в голосе миллелита слышится беспокойство. — Он еще не ответил мне, — Каода бесстрастна. — Продолжаем. Снова огонь. Агония пламени на этот раз ощущается на чувствительной коже под его подмышкой. Чайльд кричит, пока не срывается голос, и из горла начинают вырываться задушенные хрипы, будто ему вырывают трахею. — Как тебя зовут? Снова, и снова, и снова. Это, должно быть, длится минуты, но кажется, будто это часы всепоглощающей боли. Наверняка они уже сожгли каждую частичку его тела... — Как тебя зовут? Иногда наступают моменты силы. В них Тарталья вспоминает, кто он такой. Он помнит свою гордость, понимая что это временно, что он сталкивался и с худшими вещами. Но потом оправдания вновь заканчиваются. — Только ты сам можешь положить этому конец, — говорит Каода. — Все, что мне нужно услышать, это имя. Еще одно прикосновение пламени, каждое из которых превосходит по силе предыдущее, снова превращаются в агонию. Он не может, не может, не может, не может, это слишком, он не может, не может, не может этого сделать, он... — Аякс — хрипит он. — А, — Каода не выглядит довольной. Она не похожа ни на кого, кого ему приходилось встречать раньше. — Кто придумал имя? — Мой отец. — Расскажи мне о нем. — Нет. Через некоторое время его крики окончательно становятся бесплотными. Кажется, что он снова теряет сознание, паря где-то в глубоком море красных вспышек. Он никогда раньше не испытывал ничего подобного. Так много боли, сконцентрированной в его теле на протяжении уже долгого времени. Может быть, он смог бы вынести это, но только без воды. Воспоминание о том, как он тонул, разрушает любой фундамент, на котором он мог бы выстроить моральную защиту от пыток. — Ты любишь своего отца? Перед глазами мелькает постаревшее лицо, теплая улыбка, спрятанная в пышной бороде отца. Но затем голубые глаза старика расширяются, и в них мелькает дикий, неподдельный страх. — Аякс? Он резко приходит в себя. Чайльд не слышал этого имени уже много лет. Он пытается сосредоточиться на человеке, стоящем перед ним, но ее лицо расплывается. Кто она такая? — Аякс, ты любишь своего отца? — Конечно, — почти беззвучно шепчет он. — Я надеюсь, что ты не лжешь мне, Аякс. — Я не лгу. — Твой отец любит тебя? Тысячи воспоминаний проносятся в его мозгу, как разматывающаяся катушка ниток. Счастливые и грустные, радостные и горестные. Какой странный вопрос. Комнату снова охватывают огонь и крики. — Когда ты видел его в последний раз? Огонь, подобный льду, ищет ласки на его коже. Как обморожение, боль морозного детства в Снежной... — Аякс. — Я не знаю, — хнычет он. — Я не знаю, не знаю... Повисает мгновение тишины, а затем снова раздается этот голос: — Хм. Это только начало, — мерзко скрипит стул. — Я думаю, что на данный момент это пока что все. Аякс даже не может почувствовать облегчения. Его рассудок уплывает. Он погружается в галлюцинации. В воздухе висят густые хлопья снега. Шквалы пурги обрушивались на все вокруг, покрывая мир белым полотном. Такой красивый цвет. Как свет луны, такой чистый и непорочный. Лишь одна капля красного омрачает эту белизну. Она сверкает на свету, и Аякс очарован этим. Ничто не может быть сейчас прекраснее, чем красное пятно, расползающееся по идеальному белому снегу. — Что ты наделал? Ужас в глазах отца отвлекает его. — Ты чуть не убил их! Так вот что это. Кровь. Всего лишь кровь на снегу. Его сердце наполняется тихой безмятежностью, когда он наблюдает, как растет пятно. — Аякс, помоги мне! Мы должны отвезти их ко врачу. Он не понимает. Это было так красиво. Как мог отец помешать этой сцене? — Что случилось, папа? — Ты чуть не убил этих людей! Он поймет это позже, после того, как будут принесены извинения, после того, как город успокоится. Когда его родители будут сидеть напротив него в тишине их гостиной. — У нас нет выбора, — сказал его отец. Военный строй приведет тебя в порядок. Приведет его в порядок. Он плохой. Он был плохим ребенком. — С Фатуи ты будешь в безопасности, — сказала его мать. — Они помогут тебе исправить... это, — она указала на него жестом, будто отмахнулась. Помогут исправить. Его любящие родители посмотрели ему в лицо и сказали, что его нужно исправить. Они были напуганы. Аякс видел это в их глазах. Они боялись его. Они держали его младших братьев и сестру в стороне, позволяя лишь с любопытством наблюдать за происходящим. — Я понимаю, — тихо говорит Аякс. — Я доставляю слишком много хлопот. — Если бы ты просто... рассказал нам, что с тобой случилось, может быть, мы смогли бы помочь. Глаза его матери наполнились слезами. — Может быть, мы могли бы это исправить. Исправить это? Аякс не хотел это исправлять. Бездна показала ему, кем он был на самом деле. Что он мог сделать. Показала то, кем он должен быть. Поэтому он ушел. Он присоединился к Фатуи с ужасом в глазах отца, все еще запечатлевшимся в его сознании. Незабываемое зрелище для ребенка. — Папа, прости, — шепчет Аякс так, чтобы его не было слышно. Ты подарил мне мечту. Я хотел быть похожим на героев твоих историй. Я убежал, чтобы доказать тебе это. Бездна приняла меня и дала мне силы осуществить эту мечту. Вот кто я такой. Разве ты не можешь теперь любить меня таким, какой я есть? Вот почему его младшие братья и сестры никогда не узнают, что он делает, чем занимается. Кто он такой. Он должен защитить их хрупкий мирок заблуждений, который может лопнуть в любой момент с осознанием того, что их брат — монстр, а мир полон демонов. Он только хочет защитить их от этой суровой реальности. Аякс сделал только то, что должен был, чтобы стать сильнее. Положил мир к ее ногам, чтобы они могли освободить человечество от тирании богов. Но это все ложь, да? Кровь так прекрасна на снегу. Чайльд сделал то, что сделал, потому что ему это понравилось. Может быть, именно поэтому он оказался здесь. Может быть, он этого заслуживает. Может быть, его нужно починить. Он мерцает глубоким, неопоримым красным цветом среди искр снежинок. Они никогда не могли понять. Он скучает по снегу. Аякс чувствует снег вокруг себя. Этот горько-сладкий холод, бодрящий и освежающий. Он будит его. Холод ударяет по его разгоряченной коже. — Что они с тобой сделали? — Этот голос — глубокий, но похож на чей-то знакомый гул. А эта рука прохладой ложится на его лоб. Только это не снег. Он чувствует тонкий аромат цветов шелковицы. Чайльд яростно вздрагивает, чтобы вырваться. Рука означает новую боль. — Это я, — голос мягкий и успокаивающий, — Чжун Ли. Я не собираюсь причинять тебе боль. О, у него все еще галлюцинации. Но это последнее, о чем он хотел бы галлюцинировать. — Отвали, Чжун Ли, — бормочет он галлюцинации, его надтреснутый голос хрипит. — Я был в порядке, пока ты не ворвался в мою жизнь. — Селестия, какой ужас. Мне нужно развязать тебя. Ты можешь сесть? Аякс почти кричит, когда сильные руки соприкасаются с его измученной кожей. Галлюцинация поднимает его со стола и ставит на землю, спиной к стене. Он издает приглушенный визг при каждом контакте. — Все в порядке, теперь я здесь, — кувшин щадяще встречается с его губами. — Выпей немного чая. — Серьезно, умоляю, прекрати, — говорит Чайльд своему разуму. — Я не хочу его видеть. Кого угодно, только не его. — Я действительно здесь, Чайльд, — четко говорит галлюцинация. — Я уверен, что ты чувствуешь себя преданным сейчас, но, прошу, просто выпей немного чая. — О, послушайте, Ваше Величество, мистер Моракс, господин, у меня все в порядке, так что вы можете уже отвалить от меня. Кувшин резко отстраняется от губ Аякса. А голос перед ним делается тише и мрачнеет: — Так она тебе рассказала? Чайльд открывает глаза. Черт, это уже не галлюцинации. Чжун Ли действительно здесь. Он сидит рядом с ним на полу, выглядя более напряженным, чем Чайльд когда-либо видел его. Рядом с ним стоит поднос с миской риса и кувшином чая. — Ты здесь, — шепчет он. — Да, я здесь, — глаза Чжун Ли в смятении осматривают все тело Чайлда, но ему слишком больно, чтобы чувствовать себя неловко прямо сейчас. — Рекс Ляпис, — очень немногие факты все еще доступны его расстроенному разуму, но он выковыривает их из остатков рассудка. — Больше... нет, — Чжун Ли тяжело сглатывает. — Полагаю, я должен тебе кое-что объяснить. — Она рассказала мне, — Чайльд ловит себя на том, что безумно хихикает. — Вы с ней два сапога пара, да? Чжун Ли выглядит все более обеспокоенным душевным состоянием Чайльда. — Не хочешь попробовать выпить чаю? Я принес лекарство. Чайльд бросает взгляд на кувшин в руках Чжун Ли. Жидкость. Снова. — Я... я не могу, — говорит он, отстраняя его. — Я... Одной мысли о воде, стекающей ему в горло, достаточно, чтобы снова вызвать дикую панику. Он успевает поднести сильно дрожащую руку к лицу, и горячие слезы начинают заливать его глаза. — Все в порядке, — тревога в голосе Чжун Ли не помогает справляться с эмоциями. — Не нужно пить. Давай просто... посидим. Он протягивает руку, но Чайльд так сильно отшатывается, что тот сразу же убирает ее. Через какое-то время Чайльд обретает контроль над своим дыханием. По крайней мере, паника придала ему ясность, развеяла путаницу его галлюцинаций. Он держит руку на лице на случай, если слезы вернутся. — Что ты здесь делаешь? — Его изломаный голос ужасно скрипит, а больной язык затрудняет речь. — Я пытался навестить тебя с тех пор, как мне сказали, что держат тебя здесь. — Почему, — и Чайльду приходится проглатывать жжение, — Позаботился бы обо мне? — Мы друзья. — Ты не можешь так говорить, — шепчет он. Чжун Ли пересаживается ближе к нему. — Мы оба должны были сыграть свою роль, и между нами, действительно, не было полной честности. Но вне работы, я думал, у нас сложилась хорошая дружба. — Очевидно, нет, раз ты помог арестовать меня и пред... — Чайльд не может произнести это слово. — Я и понятия не имел, что они сотворят такое! — Чайльд никогда не слышал, чтобы Чжун Ли был так близок к потере самообладания. — Я думал, будет проведен честный суд. Я понятия не имел, что Синьора не сможет договориться о твоей свободе. Чайльд не знает, что на это ответить. Он слишком устал, чтобы разбираться с этим. — Кроме того, — нерешительно говорит Чжун Ли, — я изначально спешил в Золотую Палату, потому что... беспокоился о тебе. Вот оно. Теперь Чайльд действительно собирается зарыдать. Восьмилетняя полоса прервана. Он сильно прижимает ладони к глазам и хрипло говорит: — Что, черт возьми, это должно означать? — Путешественник вернулся, а ты нет. Я подумал, что, возможно, ты ранен. Я хотел убедиться, что ты в порядке. — И благополучно арестован. — И, да, я хотел убедиться, что ты сдался с как можно меньшим насилием... — Ты просто хотел помешать мне причинить боль кому-либо. — Или самому себе, — он вздыхает. — Почему ты так решительно настроен доказать, что ты мне безразличен? — Сейчас тебе немного трудно доверять. — Я... мне жаль. Я действительно прошу прощения. Чайльд наконец поднимает на него свой взгляд. — За что? За то, что вырубил меня? За то, что меня арестовали? Или за то, что лгал мне месяцами о своей личности и этой операции? — Я сожалею, что причинил тебе боль, — его янтарные глаза серьезны до глубины души. — Это последнее, что я когда-либо хотел сделать. Чувство жжения возвращается. Чайльд этого просто не вынесет. Это то, через что он уже проходил, и теперь Чжун Ли снова заставляет его чувствовать, что ему дозволено плакать. Когда в последний раз кто-то говорил ему что-то подобное? Его собственные коллеги вышвырнули бы его, как мусор, при первой же возможности. А его семья... нет, он больше к ним не вернется. Не может быть, чтобы Чжун Ли действительно заботился о нем. Он просто пытается избавиться от собственного чувства вины. Они не друзья. Они едва знают друг друга. Чайльд никогда не был знаком с Рекс Ляписом, а Чжун Ли никогда не встречался с Тартальей. Чайльд воздвигает высокий барьер между собой и мыслью о том, что Чжун Ли заботится о нем. Потому что это нелепо. Это просто невозможно. — Я все еще... не могу доверять тебе, — говорит он. — Я понимаю. С минуту они сидят в тишине. Чжун Ли прислоняется спиной к стене и обхватывает руками колени. Это странное, уязвимое положение. Чайльд никогда не думал, что увидит этого человека в такой позе. Но он никогда и не думал, что Чжун Ли увидит его таким. — Так... могу я осмотреть тебя? — хрипит он. Когда их разговор медленно затухает, глубокая боль возвращается, пронзая все тело — она везде, везде болит, каждая клеточка стонет. Чайльд безвольной куклой сидит, прислонившись к стене, боясь пошевелить даже мускулом, боясь взглянуть на свое собственное тело. Глаза Чжун Ли изучают его, и в их золотистой глубине столько всего, чего Чайльд никогда раньше не видел. Страх. Беспокойство. Темная нежность. И искра ярости. — Плохо. — Какое-то... серьезное увечье? — Мне бы стоило проверить, но, похоже, они были осторожны, чтобы не... — он сглатывает. — Что они сделали?.. Чайльд качает головой. Он не будет говорить об этом. — Я принес лекарство, — Чжун Ли достает пузырек. — Обезболивающее из аптеки. Это опять жидкость. Чайльд снова отворачивается. — Я в порядке. — Не в порядке. — Я не могу. Это... это жидкость, — он делает судорожный вдох. — Пожалуйста, я не могу. Чжун Ли выглядит так, будто хочет спросить, почему, но, к счастью, не делает этого. — А если я положу его в рис? Ты можешь съесть. Верно, ему же принесли еду. Чайльд смотрит на рис, но его желудок скручивается. — Я... не думаю, что что-то сумеет задержаться во мне. Чжун Ли не спорит. — Могу я проверить твою температуру? Минуту назад ты весь горел. Чайльд кивает. Чжун Ли подносит руку без перчатки к его лбу. Чайльд чувствует, как его внутренности сжимаются от этого прикосновения, но заставляет себя расслабиться. Чжун Ли не причинит ему вреда. Прохладная рука на разгоряченной коже заставляет задрожать. — Ты очень горячий, — говорит Чжун Ли, задерживая руку. — Это может быть жар. — Я уверен, что это просто из-за ран, — бормочет Чайльд. — Тело исцеляется и все такое. Рука Чжун Ли задерживается на мгновение дольше, в его глазах появляется что-то странное, натужное. Затем он смотрит вниз. — Ты... прожил долгую жизнь, да? — говорит Чайльд. — Более шести тысяч лет. Чайльд старается не думать о последствиях такого огромного числа. — Ты когда-нибудь... проходил через что-то подобное? — Не совсем. — Всегда был на стороне победителей? — Можно и так сказать, — исторические анекдоты обычно льются из Чжун Ли, как дождь из грозовой тучи. Но сейчас он затихает. — Я чувствовал сильную боль, но не долгое время. Чайльд думает обо всех ужасных войнах прошлого, о тысячах богов, убитых Мораксом. Как могло крошечное существование Чайльда сравниться с этим? И все же он здесь, сидит рядом с ним, прислонившись к холодной стене. — Я тысячелетиями боролся за то, чтобы сделать свою страну безопасной, стабильной и процветающей. С вашей помощью, я думал проявить доказательства, что они могут позаботиться о себе и без меня. Но это... — он указывает рукой на торс Чайльда, на который все еще отказывается смотреть. — Я верил в Нин Гуан. Я точно не хотел видеть ее такой. Бессмысленному и беспощадному насилию нет места в Ли Юэ. — Я не уверен, что она знает, что происходит, — Чайльд, по какой-то причине, защищает ее. — Тогда я прослежу, чтобы узнала, — темная ярость Чжун Ли усиливается. — Я положу этому конец. — Она многое потеряла из-за меня. — И что? — Не могу представить себе, каковы ее затраты на инфраструктуру, — отшучивается Чайльд. — Чайльд, о чем ты говоришь? — Я причинил боль людям. Очень многим людям. — Все, что ты сделал в Ли Юэ, было только с моего разрешения, — блеск глаз Чжун Ли теперь направлен на него. — Я бы вмешался, если бы все вышло из-под контроля. — Все и вышло из-под контроля... — Я верил, что ты не зайдешь так далеко, чтобы кого-то убить. — Ты серьезно? — живот разрывает от боли, когда он смеется. — Что же заставило тебя думать, что я бы никого не убил? Это моя работа. Я убил сотни людей. Невинных, хороших людей. — Ты слишком строг к себе. — Я — оружие из крови и плоти, рожденное и воспитанное для убийства и свержения правительств. Это все и есть я, — его и без того скрипучий голос ломается в конце фразы. — Это не все, что в тебе есть. — Не говори мне ничего хорошего, — потому что Чайльд не сможет этого вынести. Одно приятное заявление Чжун Ли уже чуть не сломило его. — Ты хочешь сказать, что заслуживаешь этого? — Чайльд старательно избегает встречаться взглядом с Чжун Ли. — Чайльд, я убил тысячи, десятки тысяч. — Ты защищал свой народ. — Я совершал бессмысленные зверства. Я был пешкой в игре Небес. Неприятно чувствовать кровь на своих руках, но отвечать насилием на насилие — это не решение. Я думал, что научил этому свой народ. Бессмысленные зверства? Разве в старых историях есть упоминание об этом? — Ты не можешь сравнивать мою жизнь с жизнью архонта, — бормочет Чайльд. — Я просто говорю, что ты ничего не сделал, чтобы заслужить это. Чайльд позволяет мгновению тишины повиснуть тонким полотном над ними. Что это за безымянное чувство, сжимающееся у него в груди? Как жалость к себе, но более темная, более ядовитая. — Я в порядке, сяньшэн, — непрошеные слезы снова наворачиваются на глаза. — Ты не обязан мне помогать. — Неправда, — голос Чжун Ли тверд как камень. — Даже если бы я не чувствовал себя в долгу, я не мог бы стоять в стороне и позволять им так с тобой обращаться. — Не беспокойся обо мне, — Чайльд пытается храбро улыбнуться, но, вероятно, это выглядит жалко со слезами на его глазах. — Я уже беспокоюсь, Чайльд. Я всегда беспокоился о тебе. У Чайльда перехватывает дыхание. Что это значит? Всегда беспокоился, что склонность Чайльда к саморазрушению приведет к сопутствующему ущербу? Он не может ответить. Чжун Ли перемещается так, чтобы встать перед ним на колени, глядя ему прямо в глаза. Чайльд неловко ерзает, но не может отвести взгляд. — Я освобожу тебя. Я обеща... — Не обещай! Я знаю, как ты относишься к контрактам, — его смех явно фальшивый и пронизан болью. — Кроме того, как ты можешь убедить Нин Гуан, не раскрывая своей личности? — С помощью дипломатии и разума. — Не уверен, что она готова прислушаться к голосу разума. — Тогда я заставлю ее послушать, — любой отказ умирает от настойчивости в глазах Чжун Ли. — Я сделаю это для тебя, я кляну... — Не клянись! Не заключай никаких контрактов, которые тебе придется потом разорвать. — Что заставляет тебя думать, что мне придется их разорвать? Потому что это невозможно? Чайльд не может себе представить, что что-то, кроме самого отчаянного шага, сможет вытащить его отсюда. И Чжун Ли, на самом деле, не настолько заботится о нем, чтобы зайти так далеко. Никто не собирается его спасать, а ложная надежда сейчас может только навредить. Но Чайльд только качает головой. — На самом деле, сяньшэн, я переживал вещи и похуже. Я просто отсижу свой срок и все. Он видит, что Чжун Ли ему не верит. В конце концов, это Чайльд сейчас сидит прямо перед ним, обмякший, жалкий и сломленный. Паникующий при мысли о воде. Отказывающийся от еды. Когда Чжун Ли только пришел, у Чайльда были галлюцинации. Он явно сложил плохой образ о своем состоянии. — Я знаю, что ты мне не доверяешь, — медленно говорит Чжун Ли, — но я уже заключил контракт с самим собой. Контракт, по которому я должен любыми способами вывести тебя отсюда, — на сдавленные протесты Чайльда он спешит продолжить. — Я никому не позволю причинить тебе боль. Я буду защищать тебя, даже если ты сам этого не захочешь. — Почему? — шепчет Чайльд. Что он сделал, чтобы заслужить такое? — Мне нужна причина? Да, да, нужна. Очень нужна, потому что у Чайльда прямо сейчас болит сердце, и он не знает почему. Прежде чем он успевает заговорить, раздается стук в дверь. Глаза Чжун Ли с тревогой вспыхивают. — Я поговорю с Нин Гуан сегодня же, — он на мгновение хватает его за руку. — И я вернусь, как только смогу. Дверь открывается с грубым скрипом. — Время вышло, — Чжун Ли отпускает руку Чайльда и встает. Стражник входит в комнату, переводя взгляд с одного мужчины на другого. — Я клянусь, — говорит Чжун Ли, когда миллелит жестом указывает ему на выход. Его янтарные глаза цепляются за Чайльда до тех пор, пока дверь между ними не захлопывается. Оставшись сам с собой на один лишь мучительный момент, Чайльд позволяет единственной слезе скатиться по его лицу.