Безответный крысёнок проявляет характер

      Её улыбка — будто озёрная кислота, растворяющая все печали. Её одобряющий взгляд разгоняет тревожные мысли, что гнездятся внутри демоническими ордами. Её чары велят повиноваться… И болтать без умолку, будто беспечный юнец, раз уж властительнице так угодно. Болтать о вещах, попросту недостойных её величия, и не сметь спрашивать, что же за извращённое удовольствие находит знатная дама, повелевая ничтожному простолюдину говорить о самом себе… Раскрывая то, чего Риззен никому бы не сказал, ведь нет во тьме дроу, способных долго выносить его болтливость! Кто слушал бы, как ему нравилось сочинять истории для самого себя? Кто спросил бы его, что самое невероятное приключилось с ним, когда он впервые создал сферу тьмы — едва не лопнув от важности, как если бы редкий дроу мог достичь успеха в столь простой задаче? Кому будет интересно, о чём Риззен думает, натирая до блеска полы в убогой лачуге? А ведь сколько невероятных мыслей терзает его хорошенькую голову! Он ведь думает не об одёжках и серёжках, как другие мужчины, а о том, как устроен мир! Не о том, как бы скорее найти щедрую покровительницу, а как нянчить эльфят, чтобы те выросли в сильных девочек и ценных мальчиков! И разве Риззен хоть раз ловил себя на мысленном перечислении уловок, к каким прибегают мужчины, чтобы вить из женщин верёвки, не давая доступ к своим прелестям, а лишь обслуживая по дому? Нет, Риззен бы никогда не опустился до подобного вероломства, ведь он знает, что чересчур недоступный мужчина становится общим — а это такая беда, что хуже и не вообразишь!       — Для черни ты говоришь довольно складно, — госпожа улыбнулась чуть менее надменно, чем при встрече, и Риззен засмущался, не зная, что ответить. Ласковое слово доводилось ему слышать и раньше, но… Но чтобы хвалили за талант! За складную речь, за красивые слова, каких ничтожному простолюдину знать неоткуда — а может даже и за дивный голосок! Ах, как же хочется верить, что госпожа изволит слушать его лепет, чтобы наслаждаться этим сладким, нежным, бархатным голоском! Как же хочется узнать её мысли… Что заставило блистательную особу внимать его, распоследнего оборванца, речам?       Риззен совсем забылся, чересчур ярко представив, как однажды госпожа услышала его пение, проезжая мимо лачужки верхом на ящере. Она, конечно же, пришпорила зверя и медленно, изнемогая от очарования, пробралась туда, откуда льётся столь нежная песнь, и…       Риззен закусил губу, забегав глазами. Это что же на него такое нашло?! И куда они идут?! Какие, к драучьей матери, могут быть дела у столь знатной, не трудящейся скрыть своего «блеска» дамы и… Нищей ловчихи крыс, живущей впритык к стене, ограждающей владения несчастной Матери Варты от варварш.       Блистательная госпожа бесцеремонно погладила Риззена по скуле, чуть приподняв его личико и взглянув так, что даже у дракона подкосились бы коленки. И ведь точно, он вспомнил! У госпожи с его родительницей какие-то не-мужского-ума-дела — так что не о чем беспокоиться, надо просто покоряться и делать, что велено!       Идти, куда сказали.       Развлекать беседой, как приказано.       Ни о чём не беспокоиться.       — И неужели не обманываешь?!       Его властительница остановилась, зацепившись внимательным ухом за что-то в хаотичных, бесконтрольных откровениях этого ничтожного, безродного юнца, что тяготится своим же собственным обществом. Риззен подумал было, что же вызвало у величественной дамы эльфёночий восторг, да такой, что хоть на месте скачи и в ладоши хлопай, — но…       Риззен поражённо вскинул на неё взгляд и тут же забыл, что было прежде в этих пронизывающих глазах, тёмно-зелёных, как… Как мерцающие огоньки фейри, если пытаться повторить в них цвет камня-изумруда! Или как Донигартен в рассказах рыбачек, в приступе отважного помешательства заплывавших далеко — туда, где пиримо не смеют казать своих пастей с клыками в пять рядов, где всегда тихо, и отголоски странного сияния доносятся со дна чёрных вод… Глаза у госпожи тёмно-зелёные, будто две чешуйки холёного ездового ящера, какого держат не для всадников, а для самок… слишком буйных и жестоких, чтобы дроу объезжали их, хотя бы подчинив заклятием, специально разработанным для контроля животных.       Слишком буйных и жестоких — но по-прежнему желающих самца. Желающих изо всех сил, сверх своего короткого терпения, не боясь гибели в своей похоти… Для того, чтобы похваляться своей победой. Для того, чтобы взять своё, утолить свой инстинкт, хладнокровно убить дроу, что встанет на защиту прелестного трофея, ограждая бездумного, подчинённого заклинанием самца от ненасытной насильницы.       Риззен заворожённо смотрел в её тёмно-зелёные глаза, чуть приоткрыв сладкий, чувственный ротик, и оторваться не мог — а как понял, что нарывается, то в панике опустил взгляд, не зная, как просить прощения. Разве можно так безрассудно вести себя, провоцируя не просто женщину, а самую что ни на есть жрицу! Как же теперь быть?! Падать в ноги и молить о пощаде, клянясь, что это был не вызов, что это не приглашение одолеть и остервенело взять по праву сильной?! А вдруг ей не понравится такое внезапное раболепство после щепотки дразнящей дерзости?! О нет, принцесса ведь с него теперь кожу снимет живьём!       Риззен почувствовал, как вновь подкосились ноги. Как принцесса поймала его, не позволив пасть перед ней. Как она сжала его по-мужски тонкие плечики, будто не зная, что делать с этим прелестным тельцем — то ли сотворить какое-нибудь грязное дело, то ли встряхнуть, приводя в чувства.       Риззен просил у неё прощения. Риззен молил о праве искупить своё ужасное прегрешение — свою отвратительную привычку задерживать принцесс в пути, размышляя о своём вопиющем поведении. Риззен славил её милость, — её, наверняка вусмерть уставшей от кровавой усобицы, от этой свирепой и внезапной борьбы за трон, от чудовищного несчастья! От ужасного вероломства первой жрицы Дома, что посмела сгубить полную жизни и здоровья Мать Варту, чтобы самой занять трон! От ужасного вероломства той, чья голова, наконец, выставлена на всеобщее обозрение, как случится это со всеми многочисленными сёстрами великой Мэлис, пока в семье не останется ни одной могущественной женщины, кроме неё самой, пока выжившие не принесут присягу, пока сыновья, братья и прочие шлюхи Варты не будут разделены между верными сподвижницами, пока блистательная Мэлис не займёт трон Дома До’Урден, что так долго ждал её крепкой руки на своём подлокотнике!       Захлестнувший было кошмар рассеялся, будто иллюзия неумелого мага, потерявшего концентрацию. Кажется, что и не было ничего… Может, Риззен сошёл с ума от гордости, общаясь со столь значительной особой с глазу на глаз?       — Я имею ввиду, — заговорила принцесса Мэлис мягче, решив, видимо, что напугала беззащитного паренька, — неужели писаный красавец, вроде тебя, и совсем ничей?       — Я «чей», — дерзнул возразить Риззен… И осёкся! Надо же, он не только глуп, он ещё и неловок! Ему только и остаётся что радоваться умилению благодушной госпожи, прижимая ладошки к пылающим в смущении щекам. Ох уж эта юнцовая глупость! «Совсем ничей», это не значит «сирота». «Совсем ничей» говорят о мужчине, если тот настолько уродлив, что даже воровка его невинности скорее откупится и велит убираться прочь, чем захочет принять его ласки ещё раз.       И всё-таки Риззен не только осёкся, но и закусил язык. В какое ужасное положение он себя ставит, вынуждая госпожу задавать подобные вопросы! Будь его отец в своём уме, он бы обязательно научил сына никогда не говорить с женщинами о невинности. Нетронутый юноша — изумительная добыча, ведь женщины тщеславны, и для них нет ничего лучше, чем быть первой хотя бы в самой элементарной из дисциплин — в надругательстве над слабым полом. Это было бы не так обидно, если бы использованный мужчина не терял своей ценности. Искусность, красота, готовность ублажить за «спасибо» и даже личная преданность — всё это, конечно, хорошо, но лишь чистый, не осквернённый самочьей грязью самец будет по-настоящему желанной добычей.       — Что за безответственные нынче женщины! — негодовала госпожа, по-своему толкуя его признания. Риззену показалось, что она не совсем искренна в своём осуждении, но кто он такой, чтобы не верить принцессе? Кто он такой, чтобы верить во что-то, кроме её слова, блуждая по её владениям?       В абсолютной тишине.       Вокруг — тьма, приятная дровийскому глазу и непроницаемая для беглых иблитов. Непроницаемая тьма и абсолютная, подозрительная тишина… Риззен мог бы подумать, что это странно — как так вышло, что его сверхчувствительные уши не улавливают ни шороха паучьих лапок, ни эхолота летучей мыши, ни хотя бы шума крестьянских жилищ, до которых рукой подать (порой буквально)! А как же замок, в котором всё время происходит что-то такое, что слышно с самого края владений? Как же казармы, полные шальных мордоворотш и мужчин, получивших по клинку в нежные ручки, чтобы издалека армия Дома казалась более внушительной? Как же…       …Только слабый огонёк, сотворённый принцессой ещё в начале пути, будто бы от желания наслаждаться красотой проводника. И всё-таки Риззен смышлёная мужская особь, раз уж даже с этим туманом в голове он прочёл между строк: госпожа изволит лишний раз подчеркнуть своё необычайное могущество, пренебрегая собственной безопасностью, когда менее самоуверенные дроу предпочитают «раствориться во тьме». Увеличь силу этого демонстративного заклятия в десять раз, и невольно вспомнишь лучину, что слепит до рези в глазах.       …Только слабый огонёк и крысы, пищащие под ногами. Только эстетика окраины владений До’Урден, и ничего больше.       — Да где они, негодницы, такому научились! — злилась принцесса пуще прежнего. — Совращать таких милашек и бросать! Надеюсь, тебе хотя бы заплатили?!       Всё существо принцессы свелось к сочувствию, но Риззену от её слов стало неприятно.       — Никто меня не совращал, госпожа, — ответил он непривычно дерзко. От обиды всё внутри перевернулось, и Риззен сам поверил в свою ложь.       — Совсем никто?! Никогда?! — то, что вспыхнуло в её глазах, должно быть знакомо составителю нерабочего заклинания, когда тот обнаруживает ошибку в самом начале метрового свитка. Риззен прижал уши, решив было, что его ударят, но тревога оказалась ложной. — Бедный мальчик… Эти женщины не безответственны — они слепы… Как эти крысы.       Одна из крыс пронзительно завизжала под её яростным сапогом, оглушив своим воплем безмолвную округу. Риззен хотел было поправить, что крысы вовсе не слепые — уж кому не знать, как сыну той, что отлавливает этих тварей, храня город от эпидемий… Но исправление казалось неуместным, и страх, на редкость приемлемый, был не причём.       Принцесса чуть было не схватила его под локоток, готовая бегом волочь с собой, но быстро переменилась в своём решении. Риззен мог бы подумать, что же такое происходит, но магический туман в и без того наивной голове быстро дорисовал картину властительницы, отложившей поиск новых врагов до лучших времён. Она, конечно же, очень не хочет напугать столь невинное и доверчивое создание, а заодно потерять поддержку тех, кому он принадлежит — вот и вся разгадка! Да, это так, и никак иначе… Пусть о принцессе Мэлис говорят ужасные вещи, но на самом деле она, конечно же, не такая. Нет ни капли правды в слезах её бесчисленных жертв… В конце концов, разве иначе не овладела бы она прекрасным Риззеном, едва увидев его? Разве позволила бы ему произнести хоть слово? Если она такова, как о ней говорят, то почему Риззен видит перед собой…       …Почему он видит перед собой ту, кому так хочется объяснить своё нежелание ввязываться в страстный союз? Почему она спрашивает и спрашивает — порой даже не открывая рта? Почему в её невысказанных речах такое, что впору броситься в утешающие объятия, позабыв, с кем говоришь? Позабыв о нраве настоящей дроу, что не опустится до греховной забавы по прозванию «сочувствие»! Позабыв о том, что говоришь с принцессой! С дочерью матроны — что старше тебя в четыре раза, что вот-вот примет сан высшей жрицы, став той, с кем приличествует говорить лишь пав ниц, — и давно приняла бы сан, если бы…       Если бы что?       — Ну что ты, крысёнок, — спешно проворковала принцесса таким слащавым голоском, что даже малое дитя почувствовало бы неладное. — Ты, конечно, умница, что так боишься женщин.       Она взглянула Риззену прямо в глаза, и тот не заметил её плотоядного оскала. Риззен покорился тому, что она с ним делает, вдруг ощутив, как слёзы беспомощного ужаса подступают к горлу.       За миг до того, как чары вновь подействовали, нечто открылось Риззену. В тёмно-зелёных глазах принцессы отразилась Бездна, и Риззен как никогда осознал: демоны будут на её стороне. Богиня заступится за ту, что потратила полстолетия, обучаясь правильно мыслить и жертвовать от всей души — но никак не за никчёмную мужскую особь. Сиюминутное удовольствие Мэлис всегда будет превыше жизней расходных жертв. В конце концов, заслуживает ли спасения Риззен, позволяющий всемогущей госпоже играть с собой, как дикая кошка с крыской?       — Вот скажи мне, дружок, неужели ты никогда не испытываешь желания?       …играть, распаляя неуёмную самочью похоть.       — Желания?.. — переспросил вновь очарованный Риззен, оберегая остатки своего похищенного целомудрия. Он будто ничего не понял, как один из тех благовоспитанных юношей, что заслуживают утешительного слова, если над ними надругались — но вот беда, притворщик из Риззена никакой! Кто же поверит в твою невинность, если при слове «желание» у тебя глаза делаются огромные, как летательные диски для матрон, а хорошенькое личико пылает пуще огненной сферы? Как же стыдно признаться, ведь… Ведь «это» по-прежнему случается!       Это случается, это всегда будет случаться, и это отвратительнее ночных «объятий» сестры, когда та является вопреки мольбам убраться прочь, вопреки тому, что Риззен всегда кусает её руку, зажимающую рот, и каждый раз пугает её общинными историями об уродцах, выходящих из чрева тех, кто пользуется беззащитностью сыновей и братьев!       Это отвратительно, то, что происходит с ним — отвратительно! Риззен хочет, чтобы этого никогда не случалось, чтобы жажда срочно отдаться кому-то не вынуждала его убегать и прятаться, закусывая одну свою ладонь, чтобы не издать лишнего вздоха, а второй беря то, что послушный мужчина обязан давать женщине!       — И о чём же ты мечтаешь, когда отдаёшься самому себе? — продолжила госпожа, ласково улыбаясь во все зубы. Отпираться бессмысленно, Риззена видят насквозь, и то, что он себе позволяет… Он остановился, комкая ткань своей штопанной камизы, лишь бы не закрыть вновь этими самыми руками горящее лицо, и глубоко вздохнул, обращая молитвы к Бездне, чтобы та затянула его сквозь разверзшееся дно подземелий. Бездна почему-то не ответила, предоставив это принцессе. «Ну же, не стесняйся», поторопила она. Её голос был ласков до кома в горле, а милейшая просьба отдавалась в разуме набатом, парализуя волю, будто яд паучихи, вонзившей хелицеры в тельце отслужившего самца.       — Она… — Риззен запнулся. Только что он был уверен, что может произнести это вслух, ведь что способно пойти не так? В том, чтобы открыться принцессе Мэлис, нет ничего зазорного. Если принцесса желает проникнуть в самые постыдные уголки его души, то Риззен с радостью их откроет. Даже если слёзы беспомощного ужаса всё же пролились из глаз и теперь мешают говорить. — Моя властительница грубо хватает меня, как раба или животное. Моя госпожа срывает одежду… С нас обоих. Она хватает меня так сильно, что я не могу даже кричать. Я заслуживаю это. Она всегда говорит, что я заслуживаю, потому что… Потому что если не скажет, то я… Я не… Не смогу…       Риззен сорвался, не зная подходящего слова. Его трясло, он бормотал полуразборчиво, хлюпая носом и оправдываясь — ведь все знают, что женщине свойственно причинять боль, а мужчина не может называться мужчиной, если ему неприятны собственные страдания. Женщина причиняет боль, а мужчина боль терпит. Это заложено внутри, это «инс-тинк-тив-но-е», это вещи, которые не зависят ни от Риззена, ни даже от Мэлис!       — Иначе я… — продолжал он, рыдая в голос. — Не смогу… Не смогу отдаться себе до конца! Потому что женская особь всегда берёт грубо! Унизительно и грубо! А меня так, потому что я… Потому что я доступный, на мне одежда доступного, и я выгляжу, как доступный! А если она меня другим отдаёт, то… То сама тоже смотрит, и мне всегда так страшно, что даже не больно уже, а… И ещё я… И после… И всегда… Потому что…       Последние слова не отделить от всхлипов, но Мэлис это ничуть не расстраивает.       — Разрази меня свет… — произносит принцесса почти по слогам, и Риззену вдруг становится стыдно. Так стыдно, что даже не страшно! Совсем не страшно вскинуть голову, тряхнув серебристыми прядями, выбившимися из кое-как собранного хвоста, и нагло взглянуть прямо в её глаза! Да, теперь принцесса Мэлис знает, кто он такой, и нет больше смысла лелеять свою давно утраченную невинность! «Доверься своей госпоже, своей всесильной, милостивой защитнице», велит нечто давящее, но Риззену это уже не нужно. Он ведь показал своё истинное лицо, он теперь может не бояться ни смерти, ни чего похуже!       — Я, госпожа, всегда любил слушать, что говорят другие, — Риззен не понимал, что прямо сейчас смотрит ошалелым взглядом в её тёмно-зелёные глаза, готовый пуститься в бегство из Мензоберранзана, а может даже из Андердарка, чтобы сгинуть там и не осквернять своим мясом пауков, гораздых пировать любыми брошенными останками, если на те ещё не покусились змеи. — А другие говорили, что многие… Что парни, которые… Которым страшно в первый раз…       Утихшая было истерика вновь достигла эльфёночьих размахов. Риззен мог бы удивиться тому, что Мэлис применяет свои издевательские способности, чтобы утихомирить, чтобы услышать ещё больше откровений развратного юноши — но он поразился совсем другому. Если то, что говорят об этой женщине, правда, то почему же она продолжает глумиться над ним вместо того, чтобы повалить на землю и жестоко изнасиловать, как он того заслуживает?! Если её воля так сильна — хотя бы в жажде растянуть удовольствие! — то, может, она и вправду заслуживает повелевать многими сотнями дроу и рабов?!       — Ч-что женщина может совсем по-другому если… Что признайся ей в невинности, и… И п-просто, — попытка дышать полной грудью, унимая рыдания, лишь придала более жалкий вид. — Та, которой тебя хочется, возьмёт невинного юношу, как трофей, а та, которая платит за невинность, как за сыр в торговой лавке… Ей не надо опережать других и… И хватать поскорее, чтобы стать первой… Чтобы оставить больше синяков… и своих меток! Та, которая покупает, будет нежна, потому что ей не осквернить тебя вперёд всех нужно, а поиграть с неопытным телом! И я… Я боюсь, но…       — Ты хочешь стать шлюхой?! — принцесса и не потрудилась скрыть запредельной радости. В любом случае, дрогнувшие уши выдали бы её с головой.       Риззен сразу узнал это слово. Так называют мужчин, когда они дают повод. Какой повод? А это не важно. Риззена всегда так называли, даже если он ничего плохого не делал. Просто он оказался куда более красивым, чем нужно для тихой жизни — вот и всё.       Но уже несколько месяцев, с самой общины, его никто так не называет.       Даже та, что имеет право бросаться подобными словами, насилуя брата.

***

      — Крысёнок, очнись! — позвала принцесса почти нараспев, маскируя своё нетерпение под благодушие, и Риззен опомнился, подняв на неё ошалелый взгляд своих больших алых глаз. Он вдруг заметил, что дрожит, обнимая свою тонкую фигурку обеими руками, как если бы сильно замёрз, а принцесса смотрит на это, улыбаясь так, что взаимностью ответил бы даже камень, вдруг почувствовав, до чего уютным стал этот мир! Риззен, конечно, тоже улыбнулся — он вытер глаза рукавом, не понимая, откуда взялись слёзы на его милом личике, а заодно убрал выбившиеся серебристые пряди от лица, вспоминая, где он и как здесь оказался. Разве не было последним, что он помнит…       Что было последним?       Кажется, он налакался пойла, самовольно пробравшись к ржавой фляге старшей из своих сестёр, чтобы затем пойти и накричать на младшую. Да, пойло плохо влияет на слабый пол — но с ним не страшно!       А может, это было давно.       Вот только рядом оказалась Она… Та, что, будучи совсем некрупной для женщины, всё же возвышается над Риззеном почти на голову. Та, чьи большие, холодные глаза редкого зелёного цвета, а волосы причудливо завиты, и жреческое одеяние прикрыто пивафви только со спины, и то лишь потому, что иначе какие-нибудь головорезки не стерпят запредельной наглости и преградят дорогу, вопрошая, кто же это ходит, не скрывая своей персоны, а значит уверовав в бессмертие.       Риззен не видел Её обычно демонстративно подчёркиваемой женственности — сильных рук, широких бёдер, пышной груди, — всего этого было не разглядеть за относительной аскетичностью жреческих одеяний. Риззен знать не знал, что обычно Она разгуливает в таких платьях, что даже её жертвы брезгливо морщатся, находя силы для колких замечаний. Риззен не слышал о Её привычке сорить богатством, то украшаясь, как юноша на выданье, то бросая подачки, чтобы взглянуть, как чернь будет за них драться.       Риззен не сразу понял, кто же это перед ним, а затем неприлично долго раздумывал, стоит ли падать на колени, чтя дочь самой матроны, или столь позднее признание будет воспринято как насмешка — а госпожи убивают за гораздо меньшее!       Но Мэлис не убила его.       Мэлис велела следовать к Риззену домой, пылая в инфракрасном спектре… Хотя Риззен был уверен, что недавно видел её в цвете. Он даже откуда-то знал, что глаза у неё при свете вовсе не красные, как у всех, и что они подобны Бездне, откуда рвутся на волю демоны.       Но была одна мысль, перекрывавшая в своей убедительности бесконечный поток вопросов. Госпожа сбережет своего беззащитного раба лучше, чем все опекунши вместе взятые. Риззен, очарованный магией и величием спутницы, твёрдо знал, будто родился с этим знанием: до тех пор, пока принцесса Мэлис рядом, никто не посмеет тронуть его.