Безответный крысёнок проявляет характер

Сальваторе Роберт «Темный Эльф»
Гет
Завершён
NC-17
Безответный крысёнок проявляет характер
автор
Пэйринг и персонажи
Описание
Жил-был не очень умный, но очень красивый мальчик по имени Риззен — и чем дольше он жил, тем больше жалел, что его не удавили в младенчестве.
Примечания
mama drow напоминает: дроу растут не так же, как люди. Эмоциональное развитие сильно отстаёт от физического (5 лет = конец младенчества, дровийские 40 равны человеческим шестнадцати, в 100 лет особь считается «неоперившейся», и т.д.). Первое свидание глазами его соучастницы, ёбарши-террористки: https://ficbook.net/readfic/12642802
Содержание Вперед

Потенциал злобы (4/7)

      Изгнание из общины проходит без церемоний. Взрослого дроу выставляют за ворота, из внезапной милости позволив забрать узелок с нехитрыми пожитками — если тебе есть, что забирать, помимо самодельной миски да истрёпанных одёжек, кое-как пошитых из своих же детских лохмотьев. Разве есть во тьме сила, что побудит взрослого дроу держаться за давно привычную «общину», остервенело цепляясь за частокол, как бы тебя от него ни отрывали в восемь рук? Разве было такое хотя бы раз за многие тысячелетия? Ведь, в конце концов, всем есть, куда идти.       Так они считали.       Риззен простоял поодаль от исторгнувшей его общины, наверное, полный цикл Нарбондели. Это не так уж страшно, если затаиться и спрятать своё хорошенькое личико, натянуть капюшон на сереброволосую голову, сгорбиться и не дышать лишний раз, чтобы редкие прохожие не реагировали на движение — или, заметив, одаривали презрительным взглядом и шли дальше своей дорогой.       Риззен понятия не имел, что делать дальше.       Только теперь, оказавшись на воле, он ощутил досадное единство с теми, кто ещё утренним свечением Нарбондели приписывал ему поистине самочью развратность, чтобы, утоляя моральный садизм, спровоцировать подругу на издевательства над дёрганным и смазливым тихоней. Теперь все переглядывались друг с другом, оставив былое, как ничтожные детские обиды, и думали об одном и том же.       «Община», если подумать, была отвратительным местом. Те, кому велено воспитывать «общих» эльфят, не всегда руководствовались жаждой взрастить новое поколение настоящих дроу, и отсутствие запрета надзирательницам хватать беззащитных юнцов (ведь запреты провоцируют себя нарушить!) не сильно облегчало участь.       Главная заводила впервые сделала что-то хорошее, рассмешив озадаченных товарищей по несчастью. Ей вдруг пришло в голову сравнить общину с корытом, куда скучающие эльфята бросают маленьких ящерок, всеми силами пробуждая у испуганных существ плотоядность, чтобы выжили сильнейшие — а затем выпуская на волю выживших, чтобы те проковыляли пару шагов на обожжённых лапках и перевернулись вспоротым брюхом кверху, ту же секунду привлекая полчища голодной живности, облепляющей ещё агонизирующее тельце.       Риззену показалось, что смех был скорее истерическим.       В конце концов, даже самые волевые из девиц, ещё утренним свечением смевшие не только называть общую территорию своей, но и давать сдачи надзирательницам, наплевав и на кнуты в руках, и на отточенное десятилетиями искусство «решать вопросы» там, где понимают лишь избиение до полусмерти и «дуэли», начатые исподтишка… Даже лучшие из лучших, дерзейшие из дерзких долго переминались с ноги на ногу, понятия не имея, что же делать дальше. Там, по внутреннюю сторону частокола, по крайней мере был знакомый мир, где исследован каждый угол, где абсолютно вся власть, и явная, и неформальная, имеет вполне конкретные лица (и порой их можно даже «начистить»!), где есть только то, чему позволено быть, а «каждый сам за себя» и прочие порядки всего лишь игра, далёкая от кошмаров настоящей жизни, как мечта принадлежать самой матроне далека от того, что ждёт простого мальчишку.       Там, за частоколом, ты могла похваляться находчивостью, признаваясь, что не разделишь участь своей жалкой, нищей матери, а учредишь торговый клан и быстро разбогатеешь, открыв сеть лавок в Манифолке (зря что ли считать научилась!). За частоколом ты мог смотреть на окружающих с брезгливостью, ведь твоё личико довольно миловидно, и тебя, конечно же, у самых ворот похитит какая-нибудь состоятельная госпожа, чтобы содержать в тепле и баловать. Внутри общины можно быть уверенной в своём будущем, твёрдо зная, что по освобождении подашься в бродяги и быстро обретёшь славу настолько лютой головорезки, что вскоре заинтригованная Мать Варта отправит к твоему лагерю лояльных проныр, что будут трясти перед твоим носом полным золота кошельком (а ты ухмыльнёшься, раздумывая, и продолжишь, как ни в чём ни бывало, поедать кусок рофьего сыра прямо с ножа, закинув свободную руку за голову, а ноги — на рабскую спину). В безопасности общины твоё главное развлечение — забираться повыше, искать место, откуда видно Нарбондель, а значит и бег самого времени, — ведь на воле ничто не помешает такому предприимчивому, миловидному умнице сколотить состояние на торговле своим юным телом, — и, конечно же, ты не только сможешь безнаказанно задрать баснословные тарифы, но и сформируешь личную охрану из очарованных поклонниц, чтобы ни одна негодяйка не посмела отнять деньги или, того хуже, надругаться, не заплатив.       И вот вчерашние грозы города вперемешку с роковыми искусителями делают над собой усилие, чтобы не жаться друг к дружке, пища от страха.       Вид такого близкого частокола с его запертыми изнутри воротами вдруг отдаётся в речах «эльфят» тем, что затравленный и дёрганный парнишка Риззен назвал бы «ностальгией»… Если, конечно, очередное подслушанное, но безумно красивое слово означает именно это, а не какой-нибудь постыдный недуг или то, чего ты никогда не скажешь в глаза, если желаешь уйти целым и невредимым.       Ещё утренним свечением Нарбондели кучка простолюдинок, нанятых стращать подростков кнутами, казалась самой страшной из бед, но теперь даже главная заводила то и дело косится на прибежище этих садисток с тревожной мольбой, будто эльфёнок, согласный больше никогда не досаждать взрослым своим рёвом, лишь бы те позабыли обещание заточить капризное дитя в светлой комнате. Ежедневная монотонная, порой бессмысленная работа, скудность пайков и прочие напасти вспоминаются с нежной тоской, ведь впервые с младенческих лет покинуть границы общины — это всё равно что быть выставленными из маленькой, тёплой, уютной лачужки в огромную, необъятную, ледяную пещеру, где страшны не столько ужасающие твари, сколько полное их отсутствие.       Вчерашние подростки жались друг к дружке кучкой, то и дело вспоминая дровийскую гордость и затевая драку, чтобы восстановить репутацию, но долго так продолжаться не могло.       Да, тебя не было дома полтора десятилетия, и как ты, вырванный из привычной среды младенец, мог бы запомнить дорогу обратно? Это невозможно, дорога домой безнадёжно забыта… Но ведь где-то это самой «домой» должно быть? Где-то в пределах владений Матери Варты ведь должен стоять дом, откуда тебя привели? Если он всё ещё есть, то ты обязательно найдёшь его, а если того дома не осталось, если те, кто знает причину, не скажут тебе ни слова, если ты обойдёшь все кабаки, но ни в одном женщина не окликнет тебя сыном или братом…       Но ты, по крайней мере, можешь попробовать.       Те, что устали ждать чуда, тоскливо поплелись на поиски родных лачуг, не смея даже думать, что же ждёт их при худшем исходе.       Другие не слишком терзались «ностальгией» по безопасной общине, где всё было просто и понятно. «Другие» быстро осмотрелись и бросились прочь роняя башмаки, ведь лучше сохранить лицо, постаравшись стать той самой головорезкой-отщепенкой, какую ты годами из себя строила, чем жаться к вчерашним жертвам скулящей массой. А если тебе не повезло родиться мужчиной, то ты помчишься за вчерашними обидчицами стрелой, ведь лучше ютиться у костровища, уступая свои прелести за самое дрянное, позволяющее забыться пойло и грибные споры, чем вернуться к той младенческой идиллии, что подстёгивала бороться и жить, пока ты не повзрослел достаточно, чтобы осмыслить ранние воспоминания.       Риззен зол на себя за то, что растерялся и струсил, не бросившись следом.       Когда остались только самые отчаянные и всем осточертевшая, трижды ненавистная и уже совсем не «ностальгическая» община за спиной, то случилось такое чудо, какого не узреть после молитвы. По владениям Матери Варты разошлась, наконец, весть, и у частокола начали собраться простолюдинки, выглядывая в затаившихся тут и там юных особях собственные черты.       Риззен смотрел на это и не верил своим глазам.       Вчерашние грозы общины, зажимавшие несозревших парней гогочущей толпой, умилённо хлюпали переломанными в драках носами, пока женские особи постарше расцеловывали их в обе щеки, а затем досаждали соседкам с требованием взглянуть и восхититься, какая «драконица» у гордой матушки выросла.       Те, что ещё вчера заочно отвергали простолюдинок, торгашек, солдаток, и прочих недостойных особ, желая принадлежать матроне или, на худой конец, принцессе, бросались теперь к самым непримечательным женщинам, валяясь у тех в ногах, расцеловывая юбки в заплатках и готовые идти следом хоть ползком, хоть будучи бесцеремонно схваченными в охапку и переброшенными через плечо — лишь бы только забрали!       Риззен смотрел на это, и не находил места даже для привычной злобы, какая все эти годы усталой тенью плелась за ним, окончательно оттеснив болезненные воспоминания о невинности — физически спасённой, но как будто отобранной уже так много раз, что Риззен заслуживает всех своих мучений. Может, эти явившиеся к частоколу женщины, называющие себя матерями подросших «эльфят», самозванки? Может, не так уж искренна их показательная гордость за выжившее чадо? Может, они пришли не для того, чтобы забрать своё дитя домой, а чтобы обмануть? Чтобы присмотреть себе молодую помощницу покрепче или юного наложника покраше? А может, никакой это не обман, а договор — намёк, поданный грозным взглядом, милость, прочитанная между строк, взаимовыгодное предложение, озвученное украдкой? Может ли быть, что юная женская особь, уходя за взрослой женщиной, готова служить и принадлежать ей, как матери, ведь это такая малая цена за право жить не на улице, прикасаться к чужим запасам, принадлежать хотя бы к какой-то общности? Может ли быть, что юноша, забывая свою гордыню, бросается за неизвестной проходимицей не потому, что она и впрямь его родила и вскормила, как сама уверяет, а слыша в этом предложение, сокрытое за благовидным предлогом? Может ли быть, что такой юноша готов идти за любой поманившей, здраво рассудив, что игры закончились, и всё вдруг стало эльфёночьей сказкой: и высокое заступничество принцессы, и демонстративное обожание торговки, и грубая ласка солдатки… Здесь и сейчас есть только простолюдинка, обычная ремесленница… В конце концов, она ведь даже не нищая — да у неё платье почти без заплаток, и самый настоящий пивафви на плечах! Может, она умеет выгодно обменять то, что богиня послала ей, раз уж на её плечах пивафви! Может, она умеет раздобыть то, что плохо лежит, или выбить это силой? Разве так уж плоха подобная партия?       А может, дёрганный заморыш Риззен надумал себе лишнего, исходя подавленной злобой на всё живое.

***

      Вчерашние подростки то пускали в ход свою примитивную врождённую магию, пытаясь спрятаться, то бросались к каждой простолюдинке, что, наслушавшись досужих разговоров, заявилась взглянуть, нет ли, случаем, в этой неприкаянной стае её собственных порождений. Риззен отстранённо наблюдал за всем этим, считая минуты в полной апатии, в неведении, что же делать и как жить дальше. Шёл второй цикл Нарбондели с начала взрослой жизни. Некоторые смиренно ждали своих матерей, готовя впечатляющие речи для гордой родительницы и прочих домашних, как если бы заурядная отправка в общину, постигающая всех незнатных младенцев, оказалась вдруг уделом избранных, что хоть песни по завершении слагай. Другие молились, и Риззен мог догадаться, что они делают это в желании успокоиться и отвлечься, не навлекая на себя насмешек. Третьи…       Третьи были такими, как Риззен.       Силуэт Матери, крадущейся навстречу выросшему отпрыску, заставил Риззена закусить губу, едва держась на подкосившихся от страха ногах. Да, он это заслужил — другая и вовсе убила бы, узнав, что её сын, спасаясь от домогательств, распустил о себе такие слухи, что теперь он ни одной женщине, даже самой пропащей, даром не нужен. Не нужен даже даром! Никому не нужен! А ведь он «красивый мальчик», «обсидиановая статуя для спальни матроны», «жемчужина, затерянная среди гор рофячьего навоза», и прочие комплименты, расточаемые у его беззащитного, обнажённого тела под бесчисленными взглядами в угоду женщине, зашедшей его посмотреть! В угоду той, что даже не хотела его, даже не желала сделать своим наложником, а всего лишь искала себе постоянного юношу — потише и подешевле. Риззен много думал об этом, не находя в себе сил заснуть даже после долгой, изнуряющей работы: будь его несостоявшаяся госпожа хотя бы той, что желала подчинить его для постели… Если бы она ни разу ему ничего не подарила, если бы не сказала за всю жизнь ни одного приятного слова, укоряла во всём, не водила бы за собой, стыдясь его недостаточной красоты… Нет, он бы всё равно сбежал с ней. Он бы сбежал и укрылся там, где она скажет, будь он ей интересен хотя бы как дразнящий шмат мяса. И пусть Риззена посчитают наивным, но разве наивность — не подходящее юноше качество? Пусть его называют наивным, но после всего он по-прежнему верит, лелея свою мечту, что где-то во тьме есть женщина, способная хотеть юношу за то, каков он есть, а не потому что под рукой не нашлось более доступных шлюх!       Риззен сбежал бы с этой женщиной. Обязательно бросился бы следом, оставив всё ради неё… Он был бы ей безгранично предан! Так бы случилось, — именно так, обязательно, непременно!..       Риззен бы сбежал с ней, обязательно… если бы не то обстоятельство, что ей был нужен любой, а не Риззен. Если бы не та досадная случайность, что требовала вплести в историю какого-нибудь бедняжку, чья мать имела бы не только сына подходящих лет, но и бездноподобную дыру в кошельке.       Риззен сбежал бы с той женщиной, чего бы это ему ни стоило… Если бы она, желая посмотреть товар лицом, не выставила избранника на всеобщее обозрение, заинтересовавшись невинным юношей лишь после того, как все вокруг вдоволь налюбовались его непорочным телом. Этот удар был страшнее всего, ведь нет для молодого мужчины большего горя, чем так глупо продать своё целомудрие.       После этого Риззен стал отвратителен и порочен. Отныне он защищался, как мог, упиваясь пожизненным целибатом. После слухов, какие он в отчаянии распустил о себе, ни одна женщина не захочет взять ответственность за его жизнь, приведя «увечного и больного» в свой дом. Хуже того, теперь не найдётся и той, что возьмёт в привычку наведываться к его матери, чтобы овладевать прямо там в обмен на подарки и деньги, как честная возлюбленная!.. Но, на самом деле, это даже хорошо. Пусть Риззен сломал себе жизнь, но, по крайне мере, беспринципные, охочие до сношений сёстры по общине принялись обходить посрамлённого десятой дорогой, будто не они совсем недавно зажимали забитого недотрогу, пытаясь сорвать с него одежду и сотворить свои гнусные дела, пока тот отбивался, кусаясь и норовя выцарапать обидчицам глаза — ведь это всё, что может безоружный мужчина.       Год назад Риззен, конечно, рассуждал совсем по-другому.       Год назад он трепетал от ужаса, попутно задаваясь вопросом, с каких-таких пор община стала проходным двором, и почему взрослые женщины заявляются в «загон для эльфят», как к себе домой — но о подобном плохо думается, когда разгневанная родительница, прознав о твоих методах самозащиты, налетает разъярённой демоницей, желая преподать тебе урок.       Мать била Риззена перед всей общиной — била так, что надзирательницы, это садистское отребье, оттащили обезумевшую женщину от душераздирающе вопящего месива, в каком уже едва узнавался прелестный юноша редкой красоты. Крепкий женский кулак уродовал тонкое личико, град ударов и пинков увечил тельце и дробил рёбра, а ржавая вода в корыте, так годящемся для спонтанного решения утопить негодное отродье, быстро приняла бурый оттенок. Риззен пытался дышать (получалось не очень), слушая от скрученной родительницы, как ошиблась она, не удавив идиота, едва ей открылось, что слабоумный выродок весь в своего отца. Слушал и пытался не представлять, что будет, если до неё дойдут слухи о рабыне, будто бы поймавшей и обесчестившей Риззена при выдуманном здешними сплетниками побеге. Мать убьёт его, и это наверняка будет меньшим, что она сделает — но может ли быть что-то страшнее смерти? Может ли такое сделать дроу? Простой смертной оно, наверное, не под силу, а «непростой» не позволит богиня. Ллос никогда не накажет мужчину за осквернение высшей расы, если он такого не делал, а Риззен знает, что он этого не делал! Может, он мерзкое, порочное отродье, но он не осквернитель расы. Даже у порочных отродий, вроде него, есть границы!       И тем не менее, теперь — спустя год после линчевания — эта разочарованная женщина явилась, чтобы забрать затравленного сына обратно, в свою нищую, слепленную из того, что было, лачугу.       Риззен мог бы отвлечься от прочего, сосредоточившись на гнетущей необходимости перейти с общинной похлёбки из мха — а может и пары грибов, если проявишь себя редкостным негодяем! — на пожирание дохлых крыс, ведь та, что обязана их отлавливать, ловко отличает чахлую, заражённую особь от чистой, сытной и упитанной тушки. А какие перспективы открываются перед возвращением в дом, где тряпку для мытья полов легко перепутать с собственной одеждой! И до чего приятно будет сгнить в лачуге, заселённой тремя слабовольными неудачницами и одним тронувшимся калекой!       Но все эти мысли были чужды Риззену. Как бы он ни пытался задействовать внутренний резерв злобы, получались лишь печаль да горькая обида, уж такой он дроу.       Дорога домой прошла в тягостной тишине. Риззен обречённо плёлся за пышущей злобой Матерью, накинув на голову капюшон, закутавшись в плащ так, чтобы видно было лишь глаза и кончики пальцев, и даже приказ самой Матери Варты не заставил бы его оторвать взгляд от своих десять раз прохудившихся сапожек. Безразличие последних месяцев, та помесь злости уставшего бояться и полное изнеможение, от какого впору не замечать камни, летящие в спину — от всего этого не осталось и следа. Будущее… Какое оно? Богиня безумна, её воля непредсказуема, её мир хаотичен — все знают это, но как быть тебе, не видящему смысла, стоящего за этими словами? Оборванки становятся почтенными госпожами, если они слишком умны для прозябания в грязи, бесполезные мальчики пробиваются в завидную жизнь, если они способны очаровать состоятельную даму, а те, что наделены талантами, или хотя бы хитростью, или, по крайней мере, яростным отвращением к «прошлой» жизни… Всякий, кто достоин зваться дроу, может выгрызть себе место во тьме, с какого бы дна ни началась его убогая жизнь!       Но что делать никудышному тебе? Как быть, если ты недостоин зваться дроу?..       Что делать, если ты бесполезный мальчишка, сын нищей ловчихи крыс, разочарование даже для такой матери? Как быть, если ты всего лишь забитый тихоня без амбиций? Как выжить, будучи и развращённым отродьем, что само же брезгует своим обществом, и несчастным созданием, что немеет под женским взглядом, оседая по стенке и нащупывая камень поострее в готовности защищать остатки своей призрачной невинности?       Риззен хотел бы унестись, куда глаза глядят. Таких, как он, убивают на самом пороге бродячей жизни — если бестолковое создание не загубит себя само, угодив в примитивнейшую из ловушек… и скорее богиня бросит своих смертных детей на растерзание коварным дартиир, чем Риззен спасётся от участи зарабатывать телом — но к чему рассуждения о смелости, когда её у тебя не хватает на взгляд, оторванный от земли? Взгляд на ту, что забирает тебя обратно, в родной дом: она зла, разочарована, ей до конца дней своих не забыть, как ты лишил её огромного состояния, обеспечив сказочно прекрасному себе славу больного, увечного, негодного для сожительства убожества. А тебе попросту некуда идти, и ты даже не хочешь думать о том, что остаток жизни придётся искать спасения под крылом разъярённой женщины, молясь на её милость…       Риззен думал об этом циклами Нарбондели напролёт, едва приходя в себя для коротких, неразборчивых ответов на вопросы тосковавших сестёр, и не смея сопротивляться их заботе. Он позволил Старшей, так любившей когда-то заплетать его своими вечно трясущимися с перепоя руками, отрезать под корень безнадёжное гнездо колтунов на его голове, а затем собирать быстро отрастающие волосы в низкий, как это принято у простолюдинов, хвост, превращая расчёсывание в одной ей понятный ритуал. Он не смел дышать, пока Младшая отмывала его, обещая сильно наказать за хотя бы тень робкого «я сам» во взгляде, а затем давил из себя слова благодарности, когда она повелела облачиться в новую одежду. После дырявого, засаленного до корки плаща и потёршихся лохмотьев штопанная камиза и вульгарно обтягивающие штанишки казались одеянием, достойным принца — и надо же, его тонкие косточки и вправду проглядывали там, где мужской одежде положено кокетливо обнажать тельце.       Риззен мог бы гордиться собой — никто во тьме не знает его, но все знают, что с ним что-то не так, и желающей сберечь свою женственность лучше держаться от него подальше… Риззен мог бы гордиться собой, не обдели его богиня сильной волей. Да, он всего лишь мужчина, а с мужчины и спросу нет! С такого никудышного так уж тем более, но…       Но как мог он удержать язык за зубами, когда Старшая так нежно перебирала его серебристые волосы, целую вечность облекая в слова обещание собирать их в косу, когда они отрастут? Она была так спокойна, так не по-женски заботлива… Так осторожны были её руки, и так мягки слова, будто одна только мысль о причинённой брату боли тревожила её больше, чем Риззена пугала сама боль!       Будто Риззен вдруг обрёл то, о чём и мечтать не смел. Самую настоящую союзницу. Самую истовую защитницу.       С такой союзницей можно просто быть собой, доверяя каждому слову. С такой защитницей можно ничего не бояться, доверяясь всецело.       Старшая вернулась из кабака, вновь просадив всё, что заработала, но Риззен готов был поверить каждому слову её неумелых оправданий. Конечно, так тяжело перепродать снаряжение, подобранное у очередного поверженного Дома… Само собой, случается, что весь твой улов сводится к одному лишь пробитому кожаному доспеху, и лишь поэтому — никто не спорит! — тебя не было дома несколько циклов Нарбондели. Ты можешь быть тайной советницей самой Матери Варты, теневой королевой города, предводительницей рейда на Поверхность и поверенной всех высших жриц в одном лице — лишь бы твоё присутствие дарило ощущение защищённости, а прикосновения приносили спокойствие, от какого недолго заснуть, свернувшись калачиком прямо в твоих руках.       Мать больше никогда не била его. Зачем ей бить своего Риззена, когда он само послушание?       — Если б только ты не ославил себя… — причитала она, и с каждым словом Риззен натирал полы всё злее. — Да самки б по твою честь мою лачугу разнесли! Собой-то как удался, ты смотри! — под её взглядом хотелось утопиться корыте. — И послушный, что мой раб-зомби, — она игриво ударяла Отца, никакого не «зомби», по щеке, пока тот лежал, раскинув руки, как его положили, и беспомощно хрипел. Риззена раздражало это, раздражало не меньше, чем вид её наплевательски обнажённой груди и папоротниковой самокрутки в её пальцах, какую делают себе подростки, не имея денег даже на грибные споры, свято чтимые самым убогим отребьем. — И есть в тебе, чтоб ты знал, чего не хватает самцовому племени. Вот есть же, ну, самцы себе на уме, есть такие, с кем не знаешь, кто из вас самка, потому что говорят без спросу, а есть…       — Я смог бы стать магом? — вдруг спрашивал Риззен, не выдерживая неведомо чего. — Освоить что-то большее, чем шар тьмы или огни фейри.       — А тебе на кой? — Мать и не думала наказывать за то, что перебил.       — И правда, — Риззен прижимал уши, цепенея от собственной наглости.       А затем наступала ночная смерть Нарбондели, и в Младшей просыпалась поистине иблитская забота. Риззен… Ценил. Как не ценить ту, что всего лишь переживает, как бы милый, беззащитный братик не помер от ночного холода — ведь мужчины слабы, а значит, им ничего не стоит замёрзнуть насмерть, если какая-нибудь самоотверженная женщина не вызовется греть бедняжку своим телом! Младшая очень добра, она прощает Риззену его истерики, когда тот, неблагодарный, позволяет обнимать себя только со спины — всё равно рано или поздно юноша, уставший от работы по дому, прекратит брыкаться и уступит её навязчивой заботе. Понимающая Младшая ничуть не злится, когда «малыш» огрызается из-за того, что она, такая беспокойная, начинает ёрзать, с боем перекидывая ногу о его бедро — она лишь прижимает негодника к себе, крепко зажимая ему рот и подминая под себя, и дело с концом. А то, какие посещают Риззена «сны», когда тело медленно пробуждается на разгаре утреннего свечения — это лишь его, порочного отродья, вина, но никак не заботливой Младшей. Разве может родная сестра сотворить то, что порочный Риззен себе придумал, бесстыдно оговаривая заботливую родственницу? Разве добьётся он защиты у их общей матери, взирающей с укором на Риззена, а не на жертву его оговоров? Какая женщина поверит хнычущему от обиды юноше, если тот, дрожа от беспомощности и умилительной злобы, не может даже толком объяснить, что же сделала с ним «растлительница»?       Старшая не так усердствовала в заботе о единственном брате, но она никогда не жалела своего главного сокровища, позволяя прикладываться к ржавой фляге сколько душе угодно. Ей можно признаться, смеясь над своей глупостью, как долгие годы воспитания в общине ты спасался, подслушивая чужие разговоры — нет, вовсе не по любой достойной дроу причине, просто тебе нравились красивые слова, а говорить с тобой никто не хотел, да и стал бы ты сам терпеть восторженного дурачка, больше впечатлённого великодушием сказочной матроны, что подобрала скромного юношу для страсти на века, чем «чудесами» обыденной жизни? Ей можно, ужасаясь своей порочности, пересказать общинные истории… о магах, что, бывает, приводят себя в негодность «насовсем», и тогда женщина, будь она трижды всемогущей высшей жрицей, не сможет взять тебя, как мужчину. Да, богиня сурово карает грешников, восстающих против своей жертвенной, «ублажающей» природы в угоду тщеславному желанию навсегда остаться невинным юношей — но ведь Ллос не станет наказывать за то, что иногда ты дерзишь об этом думать?       …Ей можно, напившись вусмерть и плача навзрыд, жаловаться, как ты не любишь, когда тебя «обнимают» во сне, ведь тебе совсем не холодно, и зачем другой сестре приходить на чужую лежанку, когда у неё есть своя, а у Риззена так мало места, что взрослой женщине там попросту не уместиться! Ведь ей же так неудобно, что она постоянно ёрзает, и прижимается так близко, что становится тяжело дышать! А к утреннему свечению… Конечно, Младшая, такая заботливая, пытается не разбудить никого, кроме Риззена (и тому позволила бы спать, будь у простой девчонки способ подчинить мужчину, если тот не бодрствует!). Она пытается быть осторожной, старается не задушить — ни своим непомерным весом, ни в то время как пеленает верхнюю, ненужную половину одеялом. Она трогает его там, где сестра не должна трогать брата, она ложится поверх него… Она оплетает его ноги своими, чтобы не брыкался (как будто он мог бы её сбросить!). Она велит не хныкать и быть «послушным малышом», то угрожая, то обещая быть ласковой в обмен на его послушание. Она пытается держать своё слово, упиваясь правом насиловать нежную и неопытную плоть, она шепчет в остренькое ушко слова благодарности за то, что Риззен сохранил для неё непорочность, за то, что никому ничего не рассказывает, за то, что прощает ей «неудачи», когда самочья агрессия берёт верх, и «малыш» закусывает губу, из последних сил сдерживая крик боли — ведь, если он привлечёт чьё-нибудь внимание, то Младшая убьёт его. Риззен никак не мог отвергнуть по-дровийски переразвитый инстинкт самосохранения, но каждый раз, беззвучно рыдая под удовлетворённой сестрой, он задавался одним и тем же вопросом: неужели в лачуге, где крохотные комнаты отделены тряпками, а личное пространство немногим превышает общий обеденный стол… Неужели никто и вправду ничего не замечает?!       Можно рассказать своей старшей сестре, своей преданной союзнице и верной защитнице всё, а затем очнуться с провалом в памяти, отрывая тяжёлую голову от её бедра, не сразу понимая, почему она задрала платье до самой талии. Можно получить воспитательную затрещину и выслушать обвинения за столь нелепую попытку соблазнить. Можно сидеть перед ней на коленях, отрицая очевидное, утешаясь клятвой, что ничего не было, что клочок серебряных косм в её хронически трясущейся конечности — это какое-то недоразумение, и сознательная Старшая, конечно, отвергла блудливого брата, что так бесстыдно предлагал себя.       Конечно, ничего не было. Никакая «союзница», никакая «защитница» не исполнилась бы порочных желаний, выслушивая пьяную исповедь изнасилованного юноши. Уж точно ей бы не пришло в голову поставить его на колени и принудить к чему-то ужасному. Риззен снова всё «придумал».       Можно поверить в это, сосредоточившись на гудящей от похмелья голове и списывая тошнотворно-кисловатый привкус во рту на остатки паршивого пойла вперемешку со ржавчиной фляги. Это научит держать язык за зубами — хотя бы не болтать.       Быть тем, из-за кого слабому полу отказывают в уме, порой очень обидно — но как может остаться во тьме хотя бы одна прекрасная история, когда жизнь не терпит никакой красоты? Красота должна быть уничтожена, чистота замарана, невинность растоптана, а тот, кто желает в этом убедиться, может спросить сестёр Риззена, ведь они в этом преуспели побольше многих! И те выслушают, снисходительно ухмыляясь каждому слову твоего пересказа самой прекрасной из всех когда-либо слышанных историй.       Это была бы изумительная история, останься она сказкой, а не былью: Отец сбился с пути истинного, он говорил о богине страшные вещи, он отказывал женщинам, оберегая свою независимость, и позволял себе драук знает, что ещё… Этот несчастный, совсем выжив из ума, пытался бежать в дикие пещеры, чтобы погибнуть там, но не достаться ни одной! Повезло же ему, что его отговорили и спасли — вот ведь счастливец! Это Мать спасла его — ценой вырванного языка и выжженных глаз, но спасла же, образумила… Разве есть что-то чудеснее женщины, берущей под опеку запутавшегося, смиренного и сломленного мужчину? Разве есть что-то прекраснее мужчины, давшего жизнь троим детям своей благодетельницы, не переставая радовать их мать безукоризненной покорностью?       — Да ты совсем дурачок, — сочувственно вздохнёт Старшая, и обнимет покровительственно, прижмёт к своей вздымающейся груди, будто ей и впрямь жаль. — Мать ты нашу видел? Ну и кого она могла… «Образумить»? Да таким она его взяла, таким! Какая, говорят ей, разница, отдать запытанную тушу нищей девке незнамо зачем или так в яму кинуть, чтоб помирал, пока умирается! Ты думай головой, не иблита же ей было подбирать!       Эти слова разбивали Риззену сердце. Нет ничего более разочаровывающего для юноши, чем узнать, что его мать — никакая не героиня, а так… Вообще никто. Она не правит домом железным кулаком, и дочерей она едва ставит на место, и муж у неё «зомби» вовсе не потому, что великая госпожа может позволить себе любую выходку… И никакая это, раз уж на то пошло, не «великая госпожа», а скорее наоборот.       Зато теперь многое встало на места. Как же иначе могло получиться, что молодая особь, до сих пор не забывшая общину, взяла под опеку старика с дряблым телом и пожелтевшими от слабоумия волосами? Теперь понятно, отчего здоровая женщина держит рядом калеку, способного стоять у стены по нескольку часов, не откликаясь ни на какое имя… И на что женской особи тот, кто едва ли был красив, прежде чем его изуродовали истязаниями — даже это вдруг стало как на ладони. Одно лишь было невдомёк Риззену, озлобившемуся, наконец, во весь свой потенциал: на то, зачем женщины подбирают мужчин, он способен, или Мать применяет для этого магию?       — По-твоему, это всё? — Младшая перетянула брата на себя, и Риззену вдруг показалось, что он способен ударить её со всех своих сил, будто мужчина может мстить за себя не только в полуправдивых «сказках», и любые кошмары с лихвой окупит миг, когда вечная жертва выпускает коготочки, показывая характер! Обращаясь из боязливого юноши, что предпочёл бы лишнему прикосновению вечное одиночество, в дерзкого, непокорного стервеца, знающего себе цену — и цена эта выше некуда!       — Ты думаешь, за ту дрянь, что он наворотил, ему просто вырвали язык и выжгли глаза? — Младшая поддела лицо брата своими толстыми, сальными пальцами с жёлтыми, грибковыми ногтями, установив зрительный контакт, отчего небывалой дерзости след простыл. — Для начала… Он всегда в перчатках, ты, что ли, не заметил? Он в перчатках этих, сколько я себя помню, а знаешь, почему?       Риззен пришёл в себя, благодарно целуя руки Матери, так вовремя разогнавшей сборище.
Вперед