Безответный крысёнок проявляет характер

      Тот, кто отказывает слабому полу в хитрости и уме, понятия не имеет, на что способен отец, ведомый интересом к судьбе эльфёнка. Проверить, живо ли дитя, ужаснуться виду выпирающих рёбер и крошащихся зубов, пронести целый шмат мяса, изловчившись не привлечь внимания ни единой плотоядной твари в округе… Отпоить исцеляющим зельем — лучшим, какое только позволят средства, — подбодрить униженного сына, лицемерно встав на его сторону, попутно обучая дочь, как сломать самого сильного и неприступного… Никто на памяти Риззена не ловил этих чересчур заботливых родителей — это было бы приговором для пойманного и поводом унижать «несамостоятельное отродье» до самой дряхлости, — но все знают, что такое постоянно происходит. За всеми, впрочем, успевали следить матери. «Это не потому, что им не всё равно», — объясняли надзирательницы, раздавая еду и собирая то, что осталось от слабых. — «Это потому, что, если вы, щенки, подохнете, они не получат с вас никакого проку». Мать спрашивает, жив ли он, не оставляя своего Риззена даже теперь, когда тот превратился из невинного малютки в порочное отродье, достойное провести вечность в слезах стыда и унижения! Подумать только, это будто щит для той невинности, что осталась в мерзком, отвратительном, грязном отродье! И — надо же! — всё вдруг вновь становилось нипочём, как в годы младенчества, когда Мать трепала своего Риззена по лохматой макушке, зовя хорошим мальчиком, Отец часами пел колыбельные, не задумываясь, дома ли его крохотный сынишка, знать не зная даже, сын у него или дочь, а сёстры брали на руки, дерясь в стремлении защитить доверчивое дитя. И пусть в сказках такого не бывает, даже в тех, что Риззен придумывал сам для себя — но это было лучше любой сказки.       Истории, правдивые да не совсем — любимое развлечение эльфят, но даже те, в ком юный возраст выдаёт только тень наивности во взгляде, то и дело собираются в тесный круг, на время оставляя свои неуклюжие интриги, и рассказывают по очереди, слушая с демонстративным отвращением, будто лишь неизбежная кара сниже заставляет их внимать полускладным россказням об ушлых нищенках, что возводят свои Дома. Или о мужчинах, торгующих красотой и молодостью, чтобы однажды сразить своими угасающими чарами богатейшую из матрон. Иногда о патрулях, где всем под силу победить пещерного урода безоружными и с закрытыми глазами, порой о героинях, награждённых властью и могуществом, а подчас и о героях, получивших не только прощение за свой пол, но и долгожданное место в фаворе у той, что смогла поработить его тело и душу, спасая от губительной самостоятельности.       Риззен любил сказки больше, чем любят их эльфята, едва вырванные из своих семей.       В жизни сказок не бывает, и нечего радоваться, если дражайшая родительница явилась забрать тебя из общины раньше положенного срока. Уж тем более нет повода для радости, если её сопровождает целая процессия, а во главе некая госпожа… На вид — вашего круга, но заметно старше тебя. Ветхие одежды коварно прикрыты добротным плащом, золотые коронки вероломно сияют из полубеззубой пасти, толстые пальцы усеяны перстнями, наверняка снятыми с убитых противниц и уж точно используемыми, как кастет.       Загадочная госпожа приветствует Риззена вялым, почти раздражённым взглядом, какой бросают на неубранную рабами рофью кучу посреди улицы, и первая попавшаяся под руку надзирательница, получив свою монету, хватает оторопевшего юнца за шиворот, справедливо рассудив, что тот скорее бросится под плеть, чем пойдёт навстречу по доброй воле.       В жизни сказок не бывает — Риззен держал это в уме, стараясь не думать обо всём остальном, когда его, невзрачного заморыша, закутанного в «кокон» сносившегося до дыр плаща размотали и отмыли в корыте на виду у десятка взрослых дроу, — и одна лишь богиня знает, сколько «эльфят» следило за этим, затаившись. Уж не волшебное ли это корыто, если заморыш-замухрышка выходит из него под восхищённый вздох толпы? Риззен не видел себя, подсвеченного парой синих огоньков фейри, в отражении мутной воды — он не стал бы разглядывать самого себя, когда, казалось, целый мир разглядывал его, лишённого не только ветхого «кокона», но и, под угрозой плети и материнского кулака, права хотя бы прикрыться руками.       Женщины и мужчины, каких он никогда прежде не видел, кружили у дрожащего от стыда юноши, расхваливая его удивительно складную фигурку — ведь это не дроу, это обсидиановая статуя, какой место в покоях самой матроны! Всё идеально в этом мальчике: там, где мужчину принято щупать, он мягок, там, где изящному наряду полагается кокетливо обнажать тельце, отчётливо проступают тонкие косточки… и мышцы, надо же, развились ровно до грани между нежизнеспособностью завтрашнего трупа и неприятной схожестью с мощью женского тела — ни отнять, ни прибавить! А эта кожа, матовая и гладкая, будто под ней нутро холёного принца, а не безродного мальчишки! А эти испуганные глаза, сияющие громадными рубинами так, что дух захватывает!..       Надзирательница, грозившая высечь до воплей банши за лишний вздох, восхищённо поминала чьего-то блудливого отца да драучью мать, перебирая то, что годами пряталось под засаленным капюшоном — да, в грязном корыте волосы не отмыть, и должна уйти вечность на то, чтобы распутать колтуны, но неужели эти космы и впрямь обрели с годами редчайший серебристый оттенок? Бесстыдный, неотрывный, откровенно пожирающий взгляд той, что пришла за Риззеном, обещая за него одно из своих трофейных колец, заставлял вспоминать молитвы — пусть богиня, если она и впрямь желает блага своим смертным паучатам, утянет Риззена в Бездну, ведь страдания в кругу похотливых демониц и те не так пугают!       И тогда случилось поистине сказочное чудо: та, которой он обещан, вспомнила, где у Риззена лицо!       Вот только ни приблизиться, ни ощупать, ни даже, из вежливости, посмотреть зубы, ей было не суждено. В безответном тихоне впервые в жизни проснулся стервец, не боящийся никаких плетей.       Хлопок по толстой руке, норовившей ощупать пригожее личико, отдался в повисшей тишине громом камнепада.       — Смотри да не трогай! — расхохоталась на это Мать, ловя своего юного строптивца в крепкие объятия. Риззен не слышал гогота, последовавшего за чьим-то «он тебе не по зубам». Гневный скрежет полубеззубой пасти «госпожи» ничуть не тревожил своенравного мальчишку, заключённого теперь в заботливый плен родительских рук и, будто в знак некоего уважения, укрытого материнским плащом. Риззена трясло, из глаз катились слёзы стыда и самой настоящей злости, и контраст между небывалым унижением и нежданной защищённостью едва оставлял силы на то, чтобы не разрыдаться в голос прямо перед врагом, как какой-нибудь мерзкий иблит. — Уж больно хорош стал, каков негодник…       — Гордая ты, я посмотрю, — неудачливая «госпожа» поигрывала желваками, пыхтя от злости и перехватывая боевой кнут в явных размышлениях, стоит ли оно того. Слишком много свидетелей, всех не перебьёшь, и Риззен, прижатый защитницей к худосочным грудям, едва ли переживёт попытку похищения. Товарный вид потеряет уж точно… И кому он тогда будет нужен? Разве безобразный мужчина стоит того, чтобы за него сражаться? Разве покалеченный юноша достоин того, чтобы принадлежать одной, а не быть игрушкой толпы — как те, что пытаются дать девицам отпор, не желая принести удовольствие «по-хорошему»?       — Я, может, и гордая, — Мать пожала плечами, успокаивающе гладя Риззена по голове, пока тот рыдал сквозь закушенную губу, готовя себя к худшему. — Но на что мне твои коврижки, когда за такое сокровище я нагребу горы золота?       Риззен знает точно: сказок в жизни не бывает, а если ты считаешь иначе, значит, ты просто не дослушал. Может быть, ему «сказочно» повезло привлечь внимание рассудительной женщины — та, представить только, поругалась, погрозила кнутом час другой, поплевала сердито себе под ноги, да и забыла о гордячке, какой демоницы в Бездне рады, и о сынке её потасканном… На редкость, если рассудить, уродливом и даром никому не нужном. Но кто сказал, что опасность миновала?       Нет, после сорвавшейся передачи мальчика в наложники жизнь вовсе не заиграла разноцветными огнями фейри! Нечасто матери отдают мальчиков прямо из общины — не чаще, чем мальчики уходят по своей воле, поддавшись на уговоры подруги, обещавшей, как в балладах о «союзах, основанных на страсти», поддерживать союз до самых посмертных мук. Подумаешь, сделка не состоялась… Кто сказал, что она не состоялась? Да, Риззен остался в общине, посмотренный и брошенный — но кто поручится, что загадочная госпожа извне всего лишь «посмотрела»? И разве есть во тьме юноша, что сумеет пройти мимо потасканного паренька, не излив свою обиду на жизнь? Риззен возразил бы им, возразил да ещё как — ведь это обидчики, а не он, позволяли себе развязно стонать, загнанные девицами и облапанные там, где и подумать стыдно!       … А если Риззен такой опытный, что даже пауки об этом лапками перестукиваются, то почему бы девицам не проверить слухи? Отчего не взглянуть на то самое сокровище под лохмотьями, за какое госпожа, обретшая за считанные месяцы легендарные черты, поговаривают, готова была дом продать и уступить все свои несметные сокровища, лишь бы по достоинству оплатить такое… Достоинство?       И лишь богиня знает, чем бы это закончилось, не догадайся загнанный в угол Риззен выпалить пару красочных слов, некогда вырванных из грязных сплетен старших.       — Это, ну, такое проклятие, — считанные минуты спустя объясняла всем рьяная искательница мужских сокровищ, в суеверном ужасе оттряхивая похотливые лапы.       — Не проклятие, а болезнь, дура, — возражала другая авантюристка.       — То-то госпожа его попробовала и бросила, — ехидно соображал очередной поборник юношеской добродетели, пока первые две выясняли на кулаках, кто же из них дура.       — А я знаю, как было, — влез в разговор ещё один ненавистник распущенных юнцов, и всё внимание тут же обратилось на эту истину в последней инстанции. — Крыс пытался бежать! Миновал все кнуты, перелез ограду… А там беглая рабыня… Затаилась и поджидает… А затем как набросится, и!.. Сам видел, клянусь!       Риззен слушал себе из-за угла, ничуть не беспокоясь, что его снова схватят. Ну поймают, ну и что? Безразличие нарастало с каждым словом, но это было вовсе не похоже на смирение. Что-то новое затерялось среди этого «равнодушия» — что-то, уверяющее своего носителя в способности схватить ближайший камень и размозжить им череп первого же, кто посмеет приблизиться на расстояние длины ездового ящера. Вечное «за что мне всё это?» вдруг превратилось из жалости к себе в вопрос, требующий точного ответа — и ответ приходил. «Сам виноват» было ему ответом, ведь дроу должен быть сильным… А лучше умным. Ещё лучше — хитрым! Живущим от заговора до интриги! Изворотливым, как ящерица, оставляющая хвост в руках ловчихи! Плетущим интриги с такой ловкостью, будто он паучиха, а тайные делишки — ловчая сеть!..       Дроу может быть жалким, на сколько сил хватит, лишь бы только умение выживать с лихвой перевешивало все недостатки, — а что же Риззен? Он с самого начала был слаб, и телом, и умом — ведь кто же, как ни он, будет подпевать мычанию слабоумного отца-калеки? Кто найдёт поистине иблитскую заботу в сестринском обещании справить этакого замухрышку в бордель? Кто будет без ума от красивых слов, звучащих в разговорах старших — ведь в мрачном мире так мало красоты! Кто будет липнуть к частоколу с каждым перебором лютни, звучащей на городских фестивалях — и не ведая, сколько мужских криков перекрывают дивные песни о крепких, страстных союзах! Может быть, «перекрывают» буквально…       Кто полюбит лицемерные песни и глупые сказки так, что научится отличать друг от друга руны, вырисовывая их теплом своих пальцев?! Кто будет заниматься всеми этими глупостями, когда надо бороться за своё место во тьме, жить постоянной грызнёй и плести интриги, будто получаешь от этого удовольствие?! Конечно, спору нет, Риззену далеко до образцового дроу — он ведь и ящерицу обмануть не может, и естественный отбор он прошёл чудом, и нет в нём ничего, кроме, оказывается, редкой красоты!       Да и та обернулась сущим проклятием в столь неумелых руках.       Жизнь быстро вернулась в прежнее русло, и драук бы с ней.