Безответный крысёнок проявляет характер

      Как жаль было крошке Риззену расставаться с домом! Жаль, да ещё как — но ничего не поделаешь, так уж заведено. Эльфёнок не станет образцовым дроу, если будет цепляться за отцовскую штанину и прятаться за грозной матерью до самого своего взросления, когда мальчику неприлично быть ничьим, а девочка уже может сделать новых эльфят. Всех постигает эта участь, когда они перешагивают порог младенчества… Всех, кроме знати — но у знати свои беды. У них личные воспитательницы, им приходится охотиться на иблита, доказывая взрослость, их отправляют в школы на много-много лет — в общине же надо пробыть всего лишь до совершеннолетия, а затем ступай, куда знаешь и больше здесь не появляйся, не то худо будет. А может, за тобой придёт твоя мать, и тогда ты, растроганный, будешь рыдать пуще иблитского младенца — ведь надо же, родительница не забыла о твоём существовании! Полтора десятилетия прошло — а она не забыла!       Риззен утешал себя с того самого момента, как его завернули в плащ на вырост, заставлявший путаться в своих же тощих ножках, и отвели за руку, чтобы оставить неведомо где, не сказав ни слова на прощание. Высылка из хилой лачужки, стоящей поодаль от крестьянских домов — насколько это вообще возможно в отгороженных стеной владениях внутри города, — эльфята, едва перешагнувшие порог младенчества, в таком количестве, что не пересчитать по всем пальцам, и десяток взрослых с кнутами, стращающих новоприбывших, пока те не смеют не то что реветь — скулить… И долгие циклы Нарбондели, проходящие в простой, но монотонной работе, «уроках жизни» от надзирателей и неловких попытках эльфят ломать друг другу жизнь, лишь бы выслужиться и получить пару грибов поверх похлёбки из мха или дозволение спать, пока все работают… Что теряло всякий смысл, ведь спят все в одной пещере, пододвигая лежанки вплотную друг к другу, поскольку даже разведение костра, положенного лишь доказавшим свою полезность взрослым, едва ли спасло бы от зубодробительного холода.       Община казалась Риззену местом тоскливым и холодным, как ни посмотри — но, по крайней мере, здесь было очень тихо. Здесь было спокойно, ведь в этой части жили только мальчики. Девочки злее и сильнее, они пока что «не понимают», а потому их держат отдельно от мальчиков — вот, почему община спокойное место. Всем жилось неплохо, вот и Риззену тоже — он был всего лишь заморыш, закутанный в плащ на вырост, и довольствовался теми крохами, что случайно оставались после драки за еду, никогда не обижая других, как бы «другие» ни дразнили его, и ни с кем не споря. Подумаешь, мести двор лишний раз! Всё равно в отгороженном загоне для эльфят заняться решительно нечем. Подумаешь, спать в корыте с едой для рофов, уступив свою лежанку непонятно кому — зато «непонятно кто» не будет бить тебя палкой, пока ты спишь. Это девочкам только повод дай подраться — мальчики умеют разбираться без драки, по-другому, так что до безобидного, готового что угодно стерпеть эльфёнка дело было только рофам, в чьё корыто его выселили.       Риззен и вспоминать забыл, какие они, чужие сёстры, к тому циклу Нарбондели, когда мальчиков ни с того ни с сего провозгласили «парнями», а хозяек их нового, общего загона, «девицами», и надзирательницы с женской половины взяли эту хаотичную массу под своё крыло, позволив коллегам-мужчинам вернуться к «воспитанию» свеженабранной партии малышни.       Выживание вдруг перестало быть единственной заботой — отныне парни дрались за право находиться рядом с самой высокой и сильной, девицы рвали друг друга на куски, решая, где чья территория и кто чей «наложник», а затем первые встречали вторых и, в попытке понять, что же, в конце концов, друг с другом делать, заканчивали новой дракой. Это были больше не подрастающие дроу — это была стая существ, наполненных ненавистью ко всему, что движется, и странными, но неодолимыми желаниями.       В девицах было больше первого, а в парнях второго.       Те девицы, что вытянулись быстрее всех, манили к себе сломавшимся голосом, изгибами крепкого тела и способностью возвышаться даже сидя — ради них парни забывали о природной стыдливости, следуя за новоявленной хозяйкой жизни, как толпа рабов-зомби, прилипая намертво, обнимая за что получится и готовые часами сидеть рядом, пытаясь если не облизать любимицу с ног до головы, то хотя бы прожечь её влюблённым взглядом. Те девицы, что росли не так быстро, приходили в ярость, оставаясь ни с чем — они пытались сбиваться в группы, намечая беззащитного «одиночку», но паучье наследие заставляло нападать на всё, что движется, и группы охотниц быстро забывали, что целью было завладеть «наложником», а не истребить друг друга.       Время шло, и с каждым месяцем необласканных, вынужденных сбиваться в группы девиц становилось всё меньше. В парнях, почти готовых выйти во взрослую жизнь, просыпалась небывалая грация, едва в поле зрения появлялась возможная зрительница — каждое движение становилось элементом изящного танца, и поражённая девица теряла голову, едва стоя на подкосившихся от страсти ногах, пылая в инфракрасном спектре и приближаясь к «танцору» едва ли не ползком, будто весь мир сжался до одного только искусителя, и даже иблитское войско в шаге от неё, даже процессия йоклол, преграждающая путь, даже обрушение многотонного неба прямиком на опустевшую от похоти голову не будут иметь для неё никакого смысла.       Другие парни рвали свои плащи, дрожащими руками набивая в свёртки ткани всё подряд. «Она будет добра ко мне, если я принесу еду», — повторяли те, не понимая, что делают и где находятся, а узелки их наполнялись всем, от камней до раздавленных ящериц. Большинству повезло и того меньше — странные желания побуждали их заявлять избраннице о своём присутствии как можно более явно, вороша её лежанку, руша её угол, откровенно нарываясь на неприятности, будто никакая расправа не будет страшнее участи остаться незамеченным.       Девицы не отставали от своих приятелей — самые настоящие приступы безумия захлёстывали их. Страсть к избраннику, позволяющему больше остальных, природная самочья агрессия, скудность пайков, никак не достаточных быстро растущим и в длину, и в ширину женским особям — всё это заставляло девиц бросаться на своих любимцев, кусая их слишком жестоко для «игры», пеленая их в плащи и одеяла, чтобы те не могли дать отпор, терзая бедолаг до тех пор, пока надзирательницы не прибегут на мальчишечьи крики и не огреют увлекшуюся чем потяжелее, принимаясь отпаивать страдальца исцеляющим зельем… и тут же сводя эффект на нет воспитательным кнутом, пока очнувшаяся девица пытается понять, кто она и как здесь оказалась.       Не всем парням везло догадаться бежать и звать на помощь — на кого-то находило ощущение исполненного долга перед самой природой. Такие чувства не сдержать в себе, это слишком велико, чтобы не выплеснуться счастливыми слезами и жуткой истерикой с требованием прикончить его, отслужившего своё, ради общих «паучат» — те, кто видел это, говорили о ступоре, сменявшим у девицы приступ каннибализма, а затем о заботе, маскируемой под безразличие — разве оставила бы та, которой и вправду всё равно, искусанного приятеля у своей лежанки, бросая ему, чахнущему, объедки и вновь вовлекая того в свои сети, едва он успеет оправиться?       Риззен этого не знал и не хотел знать. Кровопролитие с самого начала пугало его, странные желания отвращали, а навязчивые мысли о самой большой и фигуристой, жаждущей прижать к себе так крепко, что после этого можно будет радостно отдаться на съедение, вынуждали хилого заморыша всё больше забиваться в угол. Ну и пусть его бьют, пусть он умрёт от голода и холода, но эта жизнь всё больше казалась странной и неправильной. Риззен не хотел участвовать в драках — зачем, если его так или иначе прибьют, вопрос только кто и за что, — и сходить с ума он тоже не собирался, но как тяжело было взять себя в руки! Как хотелось выбраться из своего ледяного уголка, устремляясь к той, что сажает себе по мальчонке на каждое колено, умудряясь при этом целовать ещё нескольких, по очереди, и злиться на оставшихся, ведь те трогают, где велено, неубедительно, будто хотят трогать другую — и она такая большая и сильная, она могла бы удержать всех, если бы «все» сами не держались за неё… Как же хотелось быть рядом с любой, которая грубо схватит, взглянув, как на горячий пирожок, похищенный у надзирательницы, и спеленает в кокон из чьих-то плащей, и придавит всем весом своего сильного тела — или притянет к себе за волосы, слишком нетерпеливая, чтобы тратить время на приказ обнять или потрогать. Она сделает всё сама, ничуть не заботясь о том, чтобы не напугать дрожащего юнца — такого крохотного и хрупкого рядом с ней, даже при том, что он уже вырос, а она продолжает расти, становясь всё больше и сильнее, — и пусть это будет страшнее любого избиения, пусть это будет частью избиения, пусть придётся ходить с отчётливо видимыми в инфракрасном спектре следами на шее и запястьях, с распухшей от её неумелых поцелуев нижней губой, со сломанным носом, с пустым взглядом, может, даже без пары зубов…       Риззен забивался в угол, не смея и думать о том, как волнуют его эти образы. Ему было противно от самого себя — он старался об этом не думать, но картины в его голове становились ярче, подробнее, страшнее — и чем страшнее они становились, тем тяжелее было о них не думать. Его уже не прижимали к себе, как желанную добычу — он был добычей, и на него охотились. Его не сажали себе на колени — его ставили на колени. Его не гладили по голове, как делают это с послушными мальчиками — его таскали за волосы, и он был виноват сам, ведь как может быть не виноват тот, кто не сумел ни убежать, ни защититься?       Желания становились всё страшнее, отвратительнее, и Риззен был в ужасе, ведь то, что мальчики прячут под плащами, с ним спорило.       Телу нравилось, так нравилось, что приходилось ему помогать — а затем безутешно рыдать прямо в свои осквернённые ладони. Презрение к себе накладывалось на страх, обращаясь ощущением вины перед всем миром, слишком глубокой и беспомощной, чтобы, как это делают осторожные дроу, обращать её в ярость и срываться на более слабых. Никто не должен был знать! Как можно позволить узнать?! Мужчина не должен такого делать — всем известно, что эта штука внизу придумана для женщин, чтобы те могли получать удовольствие и новых детей, и как может хороший мужчина трогать себя «там», своими собственными руками, когда вокруг стаями бродят те, что готовы разодрать на куски первого встречного, лишь бы засунуть в себя его штуку и попрыгать на ней? Все узнают, и девицы общины придут в бешенство, мать и сёстры откажутся от порочного мальчишки, богиня накажет — может быть, отдаст демоницам, вместе с теми отступниками, что дают своё главное сокровище иблитским самкам, — а может, Ллос сделает так, что Риззеном завладеет самая жестокая женщина, завладеет навсегда, и это будет страшнее, чем самые ужасающие видения, накатывающие снова и снова, заставляя трогать себя в отвращении и слезах, боясь затем выйти из своего тихого уголка, ведь постыдная тайна совершенно точно написана у него на лице! И все узнают, и самые агрессивные девицы увидят в этом личное оскорбление, сорвав с тихого заморыша обветшалый, приросший намертво плащ, чтобы жестоко проучить — Риззен не переживёт этого, он сам наложит на себя руки, и тогда богиня уж точно повелит терзать его своим демоницам, обрекая на вечность унизительных пыток!       А затем общину вели в часовню, и Риззен прятал лицо за ворот плаща, чтобы никто, кроме богини, не видел его счастливых слёз. Взрослые дроу так красиво пели религиозные гимны — это будто подслушать беседу старших, где так много неведомых, изящных слов… Будто попасть туда, где читают художественные свитки вслух, будто услышать песни — порой фривольные до румянца, отдающегося в самые кончики острых ушей! — доносящиеся с далёких фестивалей, какие богиня порой разрешает в свою честь, и ты узнаёшь о дроу, посвятивших себя искусству… Будто вновь испытать тот восторг, что дарили отцовские колыбельные, заставляя улыбаться во все молочные зубы и хлопать в ладоши от радости — но восхитительнее на несколько порядков, ведь только литургии под силу оторвать от всего подземного, устремив прямиком к тому слою Бездны, где живёт богиня, ничуть не рассерженная ничтожными прегрешениями своего глупого паучонка — разве иначе позволила бы она слышать подобную красоту и тихо, одними губами, повторять за хором древние слова молитв?