Безответный крысёнок проявляет характер

      В общине, где растут простолюдины, эльфята рассказывают разное. Одним предстоит вернуться к сердитой женщине, держащей наложника на цепи, ведь иначе он сбежит, и след его простынет, а другие завидуют первым едкой, будто озёрная кислота, завистью — ведь что же это за радость такая, быть плоть от плоти слабовольной подсапожницы, разбаловавшей своего любимца так, что тот находит в себе силы лишь вымогать подарки да отлынивать от мужских обязанностей? Бывает послушаешь бедняжек, и твои глаза, огромные что летательные диски для матрон, обратятся в щёлочки, а в маленькой остроухой голове заработает неведомый и шумный механизм. Что же за обязанности такие? Следить, чтобы дома было чисто? Готовить много вкусной еды, чтобы жена не ушла туда, где её кормят вкуснее? Пеленать крохотных эльфят и петь им колыбельные, чтобы те не плакали, ведь женщинам не нравится, когда младенцы плачут? А может… И тогда твои острые ушки дёрнутся, прижавшись к лохматой голове, а щёчки нальются румянцем в цвет твоих алых глаз, и ты спросишь тихим, стыдливым шёпотом, прижимая ладошки к пылающему личику: «быть самым красивым?..».       Но таких семей, конечно, наперечёт — таких почти не бывает! Так уж повелось, что настоящие дроу подрастают в образцовых семьях, где всё как положено, а не страшно или по-иблитски. Вот, как называют это старшие: «сильная покровительница и хитрый приспособленец»! И живут такие взрослые обоюдным отвращением, готовые избавиться друг от друга, как только подвернётся случай — а всё, изумишься ты, почему? Да потому что, объяснят тебе тут же, нелегко бедной женщине, если муж рядом лишь от поиска лучшей, чем мать, опекунши… А мужчине, спроси любого общинного надзирателя, пока тот не машет плетью, и того хуже! Во много раз хуже, ведь «защитница» заглядывается на любого проходимца! (И здесь тебе, неразумному эльфёнку, лучше бы сразу спрятаться под какое-нибудь рофье корыто, уворачиваясь от файербола или пинка дырявым сапогом.) Как же иначе, когда тот — случайный проходимец — видишь ли, и глаз радует куда более изысканной красотой, и взгляд он, скромник этакий, перед всякой голодранкой опускает, будто перед грозной жрицей… и такого, понимаешь ли, умеет, что у толковых эльфят постарше уши от стыда становятся алыми, в тон глазам! И — как же иначе! — это чудо подземное уж наверняка, в отличие от опостылевшего супруга, не опустится до жалких мужских уловок, вынуждающих взять ответственность за его жизнь, а не выкрасть толпой и, наигравшись, бросить, где получится! А затем откуда-то вновь покажется самый старший и мудрый из мужчин, каких ты только видел своими большими, наивными глазами, и хитро усмехнётся, оглядев всё живое с презрительным превосходством. Любая женщина, тут же объяснит он, лжёт сама себе, ведь разлучник ей для веселья нужен — попользуется и вышвырнет. А терпеть подле себя она будет только отцов своих детей, пристойная похоть к которым за десятилетия почти переродилась в греховную привязанность, в этакое отвратительное иблитское непотребство.       Ты не станешь слушать дальше — убежишь поскорее и спрячешься, испугавшись вскользь упомянутых иблитов, и, может, вспомнишь, отдышавшись где-нибудь в потаённом уголке, что из всей ругани взрослых ты не понял ничего, кроме призыва страшных иблитов… Да и «похотей» никаких «пристойных» знать не знаешь.       Тяжело быть любопытным эльфёнком — слишком маленьким и слабым, чтобы тратить на таких исцеляющее зелье, — вот и приходилось малютке Риззену зализывать раны циклами Нарбондели напролёт, всхлипывая при мысли о бесчисленных надзирательских кнутах или об очередном карающем сапоге с дыркой на большом пальце. Чаще него, тихого и смирного «крысёнка», били только хулиганов или уж совсем пропащих — невовремя попадающихся на глаза. Как же не всхлипывать, нарываясь на праведный гнев самых стойких эльфят, как не жевать паёк с щемящей тоской, готовясь по-младенчески разрыдаться в три ручья? Зачем эльфят отдают в общины, почему не позволяют сбежать домой, в заботливые объятия отца, под суровый взгляд матери, в поле обзора всех, кого глава семьи прижила в своей слепленной из того, что было лачуге? Риззен всё бы сделал, лишь бы только вернуться туда раньше совершеннолетия, до которого, кажется, ждать осталось дольше, чем Мать Бэнр сидит на своём троне. Да только что может слабый эльфёнок, которого даже крохотные ящерки не боятся? И примут ли его, если надумает сбежать?       Нет, не примут. Все знают, что беглецов бьют палками и топят в кислотных озёрах — так же, как слабовольных особей, не сумевших в своём отцовском инстинкте оторвать эльфёнка от штанины.       Но почему бы не помечтать, вновь уставившись в стену пещеры, куда эльфят и зверей сгоняют на отбой? Почему бы не вспомнить младенчество, когда никто не запрещал петь и лепетать без умолку, да и — стыдно признаться! — никто никого не бил? Прекрасна была та жизнь — и ничего, что монеток не хватало на чистую одежду без дырок, а дохлые крысы очень даже годились в еду.

***

      «Душа в душу» — вот, как назвали бы это страшные иблиты. «Душа в душу» — именно так живут его родители, чьих имён несмышлённый Риззен так и не спросил. Мать, ловчиха крыс, и Отец, принесший ей три эльфёнка. Старшие сёстры велели закрывать уши и убираться прочь, когда Мать укоряли в неспособности завоевать своё место во тьме. Старшим сёстрам очень не нравилось, когда об Отце говорили, будто любая другая давно вышвырнула бы его из дому, потоптавшись на нём в грязи — не то что «эта», готовая всюду волоком таскать бесполезное нечто и хвалиться, что у неё есть личный самец. Старшие сёстры вспыхивали злобой, как две искры, упавшие в сухой мох, когда Матери смотрели вслед, зная, что она не догадается ответить… но гнев старших сестёр остывал быстрее, чем остыло бы тело наглянки, смевшей взглянуть на очередного мужа матроны, и едва ли они могли объяснить себе, почему. Наверное, потому что таковы были их родители — слабая женщина и немощный мужчина. А может быть, из-за того, что ни одна из сестёр не переставала ощущать себя женщиной, когда немощность Отца, не способного справиться с простейшими поручениями, вынуждала их браться за мужскую работу. Не потому ли они живут на самой границе владений Матери Варты, мудрой матроны Дома До’Урден? Не за то ли их держат подальше от настоящих дроу, что сами они зваться дроу не достойны?       Как хороши были годы младенчества, как изумительно Отец следил за тем, чтобы малютка Риззен никуда не исчез из колыбели! Он в этом был так хорош, что впору говорить о таланте, ведь не каждый, когда его посадят у колыбели, сможет завести такую дивную песнь. У Риззена, конечно, тоже есть талант, самый настоящий, с младенчества — иначе сидеть бы ему тихо, прижав ушки и закрыв глаза ладошками, чтобы его не было видно, боясь тяжёлого взгляда Матери и переглядок смущённых сестёр, когда те заставали дуэт. Риззен, конечно, ничуть не боялся — кто же будет бояться, когда ты уже выучил так много слов, что можно сплести их вместе, и на глупый страх совсем не остаётся сил! Тут впору хлопать в ладоши, едва не переворачивая украденное для тебя корыто — радоваться вместе с Отцом, часами тянущим свою монотонную колыбельную, пока с его развязавшейся челюсти свисает ниточка слюны до самого пола, и обрубок языка выпадает наружу, если голова неудачно клонится вбок. Веселиться да в ладоши хлопать оттого, как хорошо вместе получается!       Мать говорила, что Риззен хороший мальчик — невзрачный, глупенький, слабенький, и сам по себе ни за что не выживет, но и с такого прок будет. Он же видит, что Мать и сёстры вынуждены заниматься неженскими делами, пока немощный Отец часами стоит лицом к стене, напевая колыбельные для подросшего сына и вороша пальцами в грязных перчатках под своей повязкой на глаза, чтобы выгрести гной и плодящихся личинок — вот Риззен и пытается поскорее вырасти, чтобы приносить как можно больше пользы. Как такого умницу и не трепать по лохматой голове, что есть сил?       — Ишь какой, мужчина в доме, — хвалила Мать, а Риззен улыбался во все молочные зубы, смущённо прижимая мокрую тряпку для мытья полов к её подобию на своём тощем тельце, — это я хорошо придумала, что оставила тебе жизнь, — а затем она оборачивалась к дочерям и добавляла так гордо, будто настоящая матрона, как Мать Варта:       — А вы мне что говорили? Вы говорили, что проще беднягу, ну, «того». Ну замухрышка, ну дурачок — а гляньте, какой помощник! А ластится-то как… Паучок ты мой трёхлапый…       — А послушный-то какой… — умилённо вздыхала Старшая, отрываясь от ржавой фляги.       — Послушный, — соглашалась Младшая так уверенно, что взгляды всех женщин дома обращались на неё. — Он мужчина, — добавляла она почти мрачно, не то осуждая остальных женщин, не то оправдывая себя, и её слова как будто объясняли всё во тьме. Риззен, правда, пока не понимал, вот и оставалось ему улыбаться во все молочные зубы, обнимая Мать за бесконечность заплаток, нашитых поверх ни разу не стиранных лохмотьев, и с радостью идя на руки к сёстрам, едва те успевали позвать.       — Подрастёт, — говорила с улыбкой Старшая, заплетая растрёпанные волосы единственного брата своими вечно трясущимися руками, — и на него кто-нибудь да позарится, я тебе точно говорю.       Риззен сиял в улыбке, что огонёк фейри, оборачиваясь на сестру, отчего недоплетённая коса рассыпалась, а Старшая, вот ведь смешная, принималась, ничуть не злясь, рассматривать брата, как чудную фигурку из глины. «Мальчиком не помрёт», бормотала она как будто для себя, горячо шепча что-то о пустоцветах и старых юношах, с болью в глазах, косящих от странной воды из фляги. «В обиду не дам, ты слова-то мои попомни», обещала она самой себе, ведь то, что срывалось дальше с её заплетающегося языка, могла разобрать лишь она одна.       — Бывает, ну… Вспомни слова жрицы из матроньих дочерей… Вчера же на пустоши слушали, — Младшая силилась что-то объяснить, поглядывая на Риззена так, будто весь отбой она не могла сомкнуть глаз, наслушавшись сказок об огненном шаре над еретическими землями. — Мужчины — драгоценные камни. Ты готова отдать много, но… Но это пока они хороши собой… Что-то про огранку… Огранку какую-то, и… Тихий… нрав?..       — Наш камушек всем приглянётся, — обрывала её Старшая раздражённо, а Риззен вдруг обнаруживал себя на коленях у Младшей. Та заставляла брата поднять личико и поворачивать его вслед за рукой, будто пытаясь разглядеть получше. Риззен любил эту игру — как не любить игру, когда с тобой играют старшие?       — Так и я о чём! Если вдруг чего, то…       И тогда оставалось лишь хлопать большими глазами, взирая на сестру с открытым ртом. Она говорит так много — но что же она говорит? Это, наверное, заклинания — не шар тьмы и левитация, а такие, что знают лишь важные господа в богатых мантиях и при посохах, каких можно увидеть только прошмыгнув к стене, ограждающей владения славной Матери Варты от всяких варварш… или когда эти господа приходят к самой матроне, со свитой, чтобы помогать. Зачем Мать Варта зовёт магов помогать? У неё нет своих магов, только много-много жриц — ведь богиня так её любит, что посылает дочь за дочерью, а если получается сын, а не дочь, то он идёт учиться в Мили-Магтир, чтобы стать воином, потому что в Магик его не отдают.       А может, никакие это не заклинания? Может, это слова не для магов, а для жриц? К чему бы иначе вспоминать среди них дом, куда уходят девочки, чтобы стать жрицами? Зачем подбрасывать туда мальчика, не ставшего ничьим мужем — не годящегося нянчить эльфят и служить жене, как настоящий, гордый и свободный мужчина? Зачем бросать такого мальчика у «дома» для жриц — или ещё одного дома, другого… Для всех женщин, раз уж даже его сёстры ходят туда «развлекаться»? Хотел бы Риззен спросить, что ему, пусть даже взрослому, делать в таком доме! Если ходят туда только женщины, то значит, внутри что-то страшное, и живущего там мальчика уж точно ни одна не заберёт в свой дом, чтобы он мог готовить еду и нянчить эльфят… Вот только нечто врождённое, явившееся во тьму раньше самого Риззена, мешало вставить хотя бы слово среди сбивчивого потока мысли сестры, совершенно завораживающего в своей загадочности. Сложные названия, чьи-то имена, слова, каких ни эльфёнок, ни даже большой мальчик знать не должен… Деланая тревога на девичьем лице трещала по швам, обнажая не то хитрую, не то мечтательную ухмылку, и Риззен оценивал эту игру, хихикая и жалея, что до пола далеко, и попрыгать от радости не получится.       — Кончай дуру корчить, — обрывала её Старшая так сурово, что восторженный младенец цеплялся за ближайшую из сестёр и самовольно закапывался в защищающие объятия. — Наш увечный папаша-недоумок и тот тебя насквозь видит, я-то уж подавно. Держи себя в руках и думай головой. Нам одного урода в семье хватает… Вернее, двоих, — и тогда, после сказанного об отце и брате, её хриплый голос надламывался, и что-то менялось в её взгляде. Это можно было бы считать печалью, если бы оно не заставляло чувствовать себя защищённым, будто мышонок в паутине, — да я бы никого к нашему пареньку не подпустила, его же, того, это самое… Да как он сам-то, без нас?!       И так не терпелось сёстрам защитить своего крошку Риззена, что они готовы были тянуть его друг на друга, разрывая на части, а сам он разве что в ладоши не хлопал от радости — это же так замечательно, остаться со своими сёстрами до конца жизни, а не уйти, как мальчики постарше, к чужим!