Цифры перемен

Гексаграмма 31: 咸/ xián/ Сянь/ «сострадание»

ГРОТ — Откуда мне знать тебя Хэ Тянь — акула. Зубастая хладнокровная рыбина, что кружит рядом, когда чует кровь. Это почти смешно, потому что у Рыжего и правда зачастую то сбиты костяшки, то ободраны локти, и почти наяву видится, как мажористый ублюдыш принюхивается и находит его по запаху мелких царапин и синяков. Он вечно крутится рядом, источая вонь дорогих духов, снисхождения и навязчивой обеспеченности. У них не может быть никаких общих дел, у них, блин, вообще нет ничего общего, но почему-то Хэ Тянь каждый день оказывается поблизости. И — каждый раз эта мысль вызывает навязчивую паранойю неясного характера — ничего не требует взамен. Он, сука, галантен до тошноты, и насколько же навязчив. На него не действуют ругательства, проклятья и угрозы. В ответ на кулаки он вполне способен ебнуть в ответ (рука у него тяжелая, поставленная), а потом как ни в чем ни бывало гладить по спине, в ожидании, пока Рыжий не выкашляет от боли легкие. Гуань Шань всерьез думает уйти из школы, сруливает с уроков, ходит окольными путями, но Хэ Тянь каким-то магическим образом все равно находит его, закидывает тяжеленную ручищу на плечо и тащится рядом, лучится что твой пятак. Воняя своим идиотским Лакостом, или чем он там пользуется. Поэтому — да, он чрезвычайно ебучая акула, которая вполне может откусить тебе жопу, если будешь слишком залупаться. За пару недель Рыжий проходит все стадии принятия, после каждой стабильно скатываясь в гнев. Масла в огонь подливают дебильные его дружки, один из которых совершенно, органически невыносим, а второй… второго Рыжий однажды случайно чуть не грохнул, и диалог после этого как-то не складывался. Впрочем, Мо Гуань Шань никогда и не был силен в том, чтобы заводить друзей. И тем ему было удивительнее, как эти двое (Хэ Тянь со своей богемной ебаниной выносился из уравнениия за скобки) так просто взяли и приняли его — то, чего не делали люди уже очень-очень давно. Рыжий пытается договориться с собой, проявить рациональность: ну и пусть трется, зато кормит нахаляву. Пусть закидывает свою лапищу — чтоб отвалилась она у него — зато к Рыжему бросили лезть даже самые отъявленные засранцы: боялись, что он в самом деле корешится с Хэ. Пусть пишет свои идиотские сообщение в Лайне — на них можно просто не отвечать, можно, в конце концов, забанить. Будь выше этого, говорит утром Рыжий своему хмурому отражению, забей на него хуй, уговаривает, и все равно напрягается, завидев на горизонте затянутую в брендовые тряпки шпалу. Ему отчаянно хочется найти хоть одну причину, по которой Хэ Тянь стабильно заебывает его уже больше месяца — и не находит. И ему, сука, тревожно. Ему страшно. И потому день, когда Хэ так и не появляется, кажется особенно хорошим. Тревога не уходит, Рыжего потряхивает уже, кажется, по привычке, но все вокруг кажется каким-то… тихим? — Какой-то ты задумчивый сегодня, — говорит Цзянь И. Этот вообще молчать не умеет. Рыжий медленно втягивает воздух, словно бы надеясь, что белобрысый пропадет, исчезнет, как чертова, мать ее, галлюцинация. — А ты не знаешь, где Хэ Тянь? — не пропадает. Не галлюцинация. — В душе не ебу, — честно отвечает Рыжий, и на душе ему легко. Кажется. Не хуево точно. — М-м-м, — тянет Цзянь, косясь на него с легким прищуром. — А я-то думал, вы друзья. Он тебе правда ничего не говорил? — Я послал его нахуй, вот он и отправился, наконец. Цзянь И сдержанно хихикает, но доставать прекращает. — Пойдем, — подает вдруг голос откуда-то сзади Чжань Чжэнси. Он говорит так редко, что иногда кажется, что он просто что-то типа говорящей статуи. Телохранителя дурачка Цзяня. Но это в нем Рыжему как раз и нравится. Единственный адекват в этом цирке. — Скоро урок начнется. Рыжего это, понятно, тревожит в самую последнюю очередь. Он прикрывает глаза под заливистую трель звонка и откидывает голову на спинку скамейки. Ему… спокойно, в кои-то веки. Только чувство, будто чего-то недостает, тихонько подковыривает глубоко внутри. Рыжий зевает широко, до щелчка, и запихивает неясную тревожку подальше. На улице вовсю развлекается лето, а ему как будто дали выходной после долгой тяжелой командировки. Когда Хэ не является ни на второй, ни на третий день, Рыжему даже становится слегка интересно — неужели его, наконец, забрали в волшебную страну мажорных мажоров, где посуда исключительно золотая, а подтираются исключительно купюрами? Ему и до этого приходило в голову, что Хэ Тянь в их обычной, в общем-то, школе, выглядит так же неуместно и нелепо, как изваяние Аполлона в заводской столовке. И не то чтобы он сравнивал Хэ с античным божеством. Не то чтобы он прямо уж разбирался в античной скульптуре. Рыжий даже грешным делом заглядывает в Лайн — чисто убедиться, что не кинул придурка в ЧС, но тот не заблочен, и новых сообщений нет. Пялится с минуту на датированное пятью днями назад «Что делаешь?», будто чуда какого ждет. Чуда не происходит, и Рыжий, чертыхаясь, пихает телефон подальше в карман, выбрасывая Хэ Тяня из головы. К исходу пятницы — четыре дня, и нет, он не считает — Рыжий окончательно убеждается, что Хэ Тянь никакая не акула: он паразит, и споры его отравляют все живое. Палец зависает над клавиатурой мобильника: Рыжий тупит с минуту и блочит его. И потом каждый раз, включая экран, чтобы проверить время или написать маме, что задержится на подработке, испытывает слабое, но упрямое желание написать в чертов, будь он неладен, Лайн. Он ненавидит Лайн, ненавидит переписки, и Хэ, мать его, Тяня ненавидит тоже, но сдается тем же вечером, сныкавшись от камер за кофемашиной. 19:10:10 сдох что ли Ответ приходит быстро — слишком быстро, пугающе быстро: 19:10:19 Нет. Соскучился? Рыжий захлебывается эмоциями — преимущественно гневом — и пихает телефон в карман. Не сдох и ладно, ему какая печаль. Спустя несколько минут мобильник тренькает снова, но прочитать сообщение получается только с окончанием смены — и мобильник оказывается в руке раньше, чем он снимает форменный передник только потому, что бесит непрочитанным. 19:15:16 Буду в понедельник. — Да хоть не являйся вообще, — бурчит Рыжий, сдерживая передник. Сменщик — как его там? Сяо? — смотрит удивленно, но ничего не говорит. За окном осторожно разведывает местность первый за год снег. Кружится так медленно, будто боится приземляться, и делает из сумерек за окном очень шумный пейзаж. На душе у Рыжего как-то странно, но спокойствие, появившееся после сообщение Хэ Тяня трактует так: просто неизвестность он ненавидит даже сильнее, чем этого муденя. И почему-то мир вовсе не переворачивается с ног на голову, когда при виде нового посетителя заученное «Добро пожаловать» застревает где-то в глотке. Хэ Тянь смотрит с этим своим тошнотворным видом полного довольства жизнью, но щурится он не от этого, а от улыбки. Стоит, как дебил, и улыбается, не говоря ни слова. Почему-то Рыжий даже не удивляется, что Хэ знает, где он работает — с него станется. — Че пришел? — находится Гуань Шань, привычно подавая челюсть вперед. Неактивная почти неделю броня заводится с пол-пинка. Но Хэ Тянь не говорит ничего из того, что Рыжий представлял в качестве ответа, никаких подъебов и идиотских шуточек, ничего такого. — Рад тебя видеть, — говорит. И, помолчав, добавляет: — Я скучал. И суку придушить мало, потому что Рыжему моментально становится неуютно в этой дешевой кофеенке, в замызганном переднике, в собственной шкуре. За последний месяц все, сказанное Хэ Тянем, казалось ему белым шумом, раздражающими помехами с оттенком то ли флирта, то ли подъеба, а за неделю отсутствия бесконечного пиздежа каналы прочистились, обновились, и Гуань Шань будто впервые услышал этот голос: в меру низкий, спокойный, хрипловатый. Неудивительно, что девки от него без ума. — С хера ли приперся? — вякает Рыжий, спохватившись, что молчит уже слишком долго. Но угрозы в голосе не получается. Получается вообще какая-то позорная херня, в которую сам он бы ни за что не поверил. Хэ Тянь тоже не верит — чуть вздергивает брови и тактично спрашивает: — Даже кофе не угостишь? — Иди в свой ебаный старбакс кофе пить. — Я хочу здесь. Ну конечно. Рыжий закатывает глаза: «я хочу». Ну, разумеется. Его Высочество изволит хотеть кофе, а может, его Высочеству еще и отсосать полагается, пока он ждет свое ебаное латте? — Просто свали, — выдыхает Рыжий. Он даже не будет париться с тем, чтобы придумать какое-нибудь заковыристое оскорбление. Хэ смотрит прямо, и улыбка исчезла с его лица, но уютно, кажется, вовсе не от этого. Рядом с Хэ Тянем вообще не может быть, типа, уютно или, там, комфортно. Ну просто нет. — Сделай мне кофе. Пожалуйста. И эта усталость в голосе — будто весь мир ему должен. Рыжий сжимает зубы так, что становится больно и едва сдерживается: и ведь даже фак не показать, камеры кругом. — Ладно, — шипит, проклиная на чем свет стоит Сяо, который сбежал всего минут пять назад. — Но потом ты свалишь и больше здесь не появишься, понял? Вместо ответа Хэ слабо улыбается. Нихуя он не понял, уебок. Иногда Рыжий по приколу бултыхает молоко в кофе как-то почти художественно: получаются симпатичные колоски или что-то, отдаленно напоминающее сердечки. В этот раз он просто херачит его, не заботясь о чистоте стаканчика, не думая о технологичке, где целая страница посвящена правильному вливанию молока в эспрессо-шот. Лишь бы съебался. — Все, теперь вали, — на чуть вытянувшееся лицо Хэ Тяня Рыжий смотрит почти с удовольствием. — А где сердечко? — Ой, иди нахуй, а? Но вместо того, чтобы съебаться в закат, Хэ отпивает жижу, даже не поморщившись и, кажется, уходить вообще не собирается. Рыжий не к месту вспоминает, что они в кофейне одни, и что-то неприятное прокатывается по позвоночнику от этой мысли. — Поужинаешь со мной? — вдруг говорит Хэ Тянь. И голос его почему-то не звучит так, будто он пошутил. — Чего блять? — Я плачу. — Слышь, — Рыжий чувствует, как начинает закипать. — Тебе че надо от меня? — Ужин, — как ни в чем не бывало повторяет Хэ Тянь. Дешевый картонный стаканчик в его ухоженных пальцах выглядит как мусорный пакет в руках у короля, и Рыжий смутно чувствует себя как-то схоже. — Не хочу есть один. Что-то в голосе ублюдка скребет невидимой наждачкой. Рыжий не хочет этого чувствовать, понимать, но слова сливаются в уши ядом, и травят, заставляют думать, что Хэ Тянь — такой же человек, совершенно такой же, как он сам. Будто между ними может быть что-то общее. — А мне не похую? Иди девок себе закажи. Или Цзяню позвони, он от счастья обосрется, — изрыгается Рыжий, спиной подпирая горячий бок кофемашины. Хэ Тянь отставляет стаканчик, смотрит взглядом «ты дурак?». — Во сколько заканчиваешь? — Тебя ебать не должно. — Я подожду на улице. — Можешь сразу съебаться. — Спасибо за кофе. Колокольчик над дверью звякает, как смеется, оставляя Рыжего в полной тишине. Руки в боки, челюсть вперед, и — да, он чувствует себя глупо. Это чувство преследует его весь оставшийся рабочий час, поджидает за спиной, пока он отмывает кофемашину и снимает выручку, пока переодевается и выключает в зале свет. Оно с ним до самого конца, до самого того момента, когда он, выйдя на улицу, видит на противоположной стороне дороги одинокую фигурку в черном: запястья и лицо на контрасте кажутся невозможно бледными, почти белыми. В руках Хэ вертит опустевший стаканчик. — Ты совсем идиот или тебе просто заняться нечем? — Рыжему даже не впадлу подойти, чтобы сказать это придурку Хэ лично. — Пойдем, — отвечает тот, будто не слыша. Стаканчик летит в урну, тихонько ударяется о стенку. Хэ выебывается даже тогда, когда не выебывается. — Никуда я с тобой не пойду! Отъебись! — Рыжий на всякий случай отходит на шаг назад. Ветер, будто отвечая на его эмоции, взметывает вдруг волосы и воротник на олимпийке Хэ Тяня, отчего тот становится вдруг похожим на древнего демона, ощетинившегося, злобного. И глаза его в тусклом свете уличных фонарей выглядят совсем уж черными, какими-то устрашающе пустыми. Без своей сладенькой улыбочки и идиотских неуловимо гейских шуточек он совсем незнакомый, уставший и как будто враз постаревший лет на пять. — Но ты же уже здесь, — пожимает Хэ Тянь плечами. — И наверняка голоден. — Дома поем, — молниеносно отвечает Рыжий, пряча руки в карманы. Ситуация — идиотская, этот разговор — идиотский, но почему-то он все длится и длится, как тягомотный кошмар. Хэ Тянь хмыкает и делает то же, что делает всегда: подходит и сгребает Рыжего под руку. — Мо Гуань Шань, — от звука собственного имени пробирает не меньше, чем от чужого навязчивого тепла — Рыжий только сейчас понимает, что от ветра в тонкой ветровке пробрать успело до костей. — Позволь мне угостить тебя ужином. — Иди нахер, а? — отвечает он, и получается как-то совсем уж тихо. Ему неуютно — это заметно, это видно невооруженным глазом. Хэ Тянь смотреть не стесняется, но Рыжий буравит взглядом пустую тарелку и будто бы в трансе: ничего не замечает, ни на что не реагирует. Стук приборов за соседним столом — бах, бах, Рыжий вздрагивает одними плечами и стреляет глазами в направлении шума. Хэ Тянь невольно улыбается, но ловит себя на мысли, что было бы вовсе неплохо притянуть его к себе, погладить по голове. Тут же одергивает: у тебя точно все с головой в порядке? И как-то даже уместно, что Рыжий позволяет так внаглую себя рассматривать: у Хэ есть время разобраться с собой. Предельно вежливый официант ловко расставляет перед ними тарелки, называет блюда. Его голос приятен, негромок; скатерть мягко принимает в объятия дорогую керамику; Хэ Тянь не отрывает глаз от своего визави, едва кивнув официанту головой. У него в голове — приятный туман, жуткая усталость, заскорузлая злость на свою долбанутую семейку и легкое сопротивление реальности: он знает, что этот их странный ужин быстро кончится, и больше никаких отсрочек перед пустыми и темными апартаментами. Будь напротив кто другой, Хэ мог бы как бы между прочим спросить: «Не желаешь продолжить?» и это кто-бы-то-ни-было другой согласился бы, был бы рад провести вечер в его компании. Кто угодно другой. Это смахивает на проклятье, и почему-то вместо того, чтобы страдать, Хэ Тянь испытывает болезненное,тянущее удовольствие. Наслаждение человека, который наблюдает, как на его глазах готовят вкуснейшее блюдо: пока еще нельзя, но совсем скоро станет очень вкусно. Если присмотреться, Рыжий по-своему красив. У него, конечно, рано появятся злые мимические морщинки, и он худоват, но у него красивый, почти точеный профиль и какие-то невероятные глаза. Он одевается как натуральное чмо и стрижется по-дурацки, слишком коротко, но если доверить его стилистам на несколько часов, то взглядов вслед он будет собирать не меньше, чем Хэ Тянь. Непрошенная улыбка снова вылезает на лицо, а Рыжий тем временем даже не притронулся к еде. В редких, дерганных движениях кадыка читается что-то невыразимо тяжелое, и только Хэ открывает рот, чтобы спросить, как он вылетает из-за стола вихрем. Хэ Тяню отчего-то страшно не обнаружить его за порогом. Он озирается, шарит глазами, и все-таки находит: за колонной, скорчившегося, прячущего лицо за собранными коленями. — Гуань Шань… — и только присев рядом, Хэ Тянь замечает, как его колотит. И все же он дергается прочь от касания. Резво, почти энергично. — Не трогай меня! — бьет не хуже пощечины, Хэ одергивает руку, так больно и зло это звучит. В голосе звучат слезы, но увидеть их Рыжий, конечно, не позволит. Слабое желание оторвать бошки тем, из-за которых Гуань Шань сейчас скрючился в креветку, дрожа и захлебываясь то ли страхом, то ли слезами, тенью ложится поверх остальных эмоций. Вдали цокают каблучки, девичий хохот прокатывается по улице, но не касается их: от мира их отделяет колонна, и все, что за ней, как будто существует само по себе. Рыжий глотает воздух совсем уж судорожно — Хэ Тянь накидывает на него олимпийку, хоть на мантию-невидимку она тянет с трудом. Осторожно гладит по спине, касаясь едва, чтобы не вызвать очередной бурной реакции. — Тише, — приговаривает, мягко привлекая к себе. Рыжий даже не сопротивляется: кажется, на это у него просто не осталось сил, и голова его тяжело падает к плечу Хэ Тяня. В любой момент можно было бы порадоваться, позлорадствовать. В любой другой. Рыжий — то всегда про «когда угодно, но только не сейчас, что угодно, но только не с ним». Крамольная мысль о том, что не так уж плохо все сложилось, вспыхивает и гаснет. Хэ Тянь вызывает такси и помогает Рыжему подняться. Лицо у того, вопреки ожиданию, не мокрое, но какое-то выпитое и пустое, и весь он какой-то непривычно мягкий, заторможенный — откидывает голову виском на стекло и прикрывает глаза. Будь это кто угодно другой… И Хэ Тянь совершенно не против побыть джентльменом, но он даже не знает, где Рыжий живет, и тревожить его сейчас кажется чем-то крайне, необоснованно жестоким. Потом он наверняка начнет орать и проклинать все на свете, но это будет потом. А сейчас он растекся лужицей по заднему сиденью мерса — такой тихий, что даже не отпустил ни единой шуточки по этому поводу. Рыжая стриженная макушка подскакивает на дорожных неровностях и бьется о стекло — Хэ Тянь наблюдает это трижды, а потом все-таки аккуратно перекладывает макушку на свое плечо. От отсутствия сопротивления все кажется нереальным, каким-то кинематографичным сном, где Рыжий, прикрыв глаза, подставляет бледное лицо пробегающим пятнам уличных фонарей и цветным вывескам — так не бывает, так только в буйном воображении Хэ Тяня. Таксист ведет мягко, но вихрастая макушка нет-нет да трется о футболку, нежно, по-котячьи так. Хэ Тянь чуть улыбается и принюхивается, касаясь носом щекотных торчащих прядей, и убеждается: не сон, во сне бы не пахло так отчетливо ромашкой и человеком. У Рыжего приятный собственный запах. До центра шустрый мерс добирается быстро — даже слишком, и Хэ Тянь чуточку жалеет, что все не живет где-нибудь на окраине, до которой добираться так долго, что можно забыть, куда едешь. Благодарит водителя дежурной улыбкой, помогает выбраться из машины Рыжему — разморенный сном и пережитым стрессом, он мало что понимает, и — о чудо — позволяет возиться с собой, позволяет обнять за талию крепко. — Куда?.. — роняет едва слышно и Хэ отвечает раньше, чем успевает подумать: — Домой. Девушка на ресепшн вскакивает тревожно, и улыбается как-то с сомнением, будто спрашивает, но Хэ Тянь мотает головой: нет, все в порядке. Она умничка, понимает без слов и прячется за высокую стойку, наблюдает одними глазами. В лифте Хэ Тяня окружают сонные отражения Гуань Шаня, и каждое он гладит по плечам, защищая собой от металлических поручней — настойчиво играет в заботу, так, что почти верит сам. Таким Рыжий нравится ему куда больше: податливым, мягким, бесшумным, но что-то беспокойное грызет его внутри, что-то, что не дает просто взять и забыть, как страшно трясло и скрючивало его буквально час назад. Апартаменты встречают гулкой темнотой. Хэ Тянь мельком удивляется: он никогда не замечал, какой мрачной она выглядит, когда не включен свет и только далекие огни города заглядывают в окна — должно быть, неспроста всегда оставляет ночник. Свет он решает не включать, чтобы не тревожить Рыжего, приваливает его к стене и помогает стащить кроссовки. Воображение разыгрывается само: так могло бы быть, возвращайся они пьяные, у Рыжего бы тогда были алеющие щеки и ищущий взгляд, тяжелое дыхание и неловкие руки, Хэ Тянь галантно бы склонился, чтобы помочь с обувью, а потом... ...а потом— руки Хэ замирает с худой лодыжкой в руках и серьезно, совершенно серьезно оценивает, сколько мудачества он может себе позволить. На какие инвестиции он готов. В конце концов, любому надоест, если на проявления заботы и дружелюбие тебе будут каждый божий день отвечать одними только отборными проклятьями. Вместо щекотных мыслей Хэ Тянь опять видит неприятные, острые воспоминания спрятавшегося за колонной Рыжего, которого догнало прошлое, и это заставляет убрать его руки. Он слишком хорошо знает, как это может быть тяжело. — Ты куда меня притащил, — произносит откуда-то сверху Рыжий. Ему не хватает сил даже на вопросительную интонацию. — Домой, — подумав, Хэ уточняет. — К себе домой. Тебе поплохело. — Я домой, — перебивает Рыжий и начинает возиться, скользить по стене. И это в нем тоже удивительно: кажется, упрямство в нем сильнее даже воли к жизни. Хэ поднимается и попутно помогает Рыжему остаться в вертикальном положении. Тот вроде пришел в себя, но пока больше похож на выброшенную на берег медузу, чем на бодрого семнадцатилетку. — Куда ты пойдешь? Оставайся здесь. Завтра все равно выходной. — Мама будет переживать. — Я ей позвонил, пока мы ехали. — Ты… — Рыжий на секунду встречается с ним взглядом и тут же отводит. Он так не любит смотреть в глаза, что это натурально бесит. — Я пойду. — Послушай меня хоть раз, Гуань Шань, — имя ложится на язык так непривычно, что Хэ Тянь понимает, что едва ли не впервые зовет его по имени. И это кажется вдруг самым интимным в происходящем. — Не пори горячку и оставайся здесь, я постелю на тебе диване. Твоей маме я сказал, что мы занимались допоздна и потеряли счет времени. Или ты хочешь объясняться с ней сейчас сам? — Да иди ты, — выдыхает в ответ Рыжий и сползает по стене спиной, шурша олимпийкой Хэ Тяня. — Идите вы все. — Пойдем, — Хэ привычно уже протягивает руку и натыкается на острое: — Не трогай. И эти интонации он точно слышит впервые.

Наглотался внешних инфекций, Если вдруг кого-нибудь встретил. От незваных в сердце инспекций Изнутри себя на герметик. [...] Маринад забродивший, резкий, На медленном огне, в собственном соку. Мне говорить незачем и не с кем. Никто не учится моему языку. ГРОТ — Откуда мне знать тебя