Важная часть жизни

А потом в Аргентуме появилась Катя — агент Екатерина Муравьева. И все стало гораздо сложнее и проще одновременно. Ее перевели из другого спецподразделения, по запросу штаба. Было решено, что ее навыки будут эффективнее использоваться именно в Аргентуме. Уже на тренировках она показала себя — быстрая, грациозная и максимально смертоносная. Стоило Сергею немного зазеваться и отвлечься на ее аккуратные, правильные черты и гибкую фигуру, он тут же получал ощутимые, отлично отрезвляющие удары. Она была несомненно привлекательна — мягкая, естественная красота без единого грамма ухищрений. Но ее характер многих отпугивал. Неразговорчивая, замкнутая, не поддерживающая общие беседы, а при любых распросах показывающая острые зубки — она отвечала так, что все желание общаться дальше пропадало. Но Нечаеву казалось это больше напускным, некой защитной реакцией. За ее показательной жесткостью крылся надлом, драма. Но не сценическая, как можно было догадаться по ее балетному прошлому, а вполне реальная, жизненная. Катю часто использовали в качестве наживки — милую и несколько наивную девушку она отыгрывала прекрасно, а после могла за секунду переключиться и безжалостно устранить цель. За это она и получила заслуженный позывной — Блесна. Красивая, эффектная и очень опасная для хищников. Нечаев быстро понял, что тоже попал на крючок. Поддался влиянию ее странной и мрачноватой очаровательности. Она разительно отличалась от веселых и простодушных девушек в его окружении своей серьезностью и неприступностью. В Аргентуме Катя не сыскала особой любви сослуживцев. Ее уважали и ценили, но общаться не спешили, да и она не сильно этому способствовала. Злые языки даже поговаривали, что в элитное военное подразделение ее привели связи матери, которая занимала не самую низкую должность на Предприятии. Однако Нечаев прекрасно понимал, что не в этом дело. А как позже выяснилось, ее мать, Зинаида Петровна, вообще была против военной службы дочери, по себе прекрасно зная, что это такое, но кое-как смирилась с ее выбором. Нечаев никогда не искал легких путей и не отступал от намеченного. Он то и дело вовлекал Катю в беседы, беззлобно шутил, как мог оказывал знаки внимания, старался отличиться на миссиях, и постепенно она оттаяла. Начала улыбаться, шутить в ответ и понемногу раскрываться, сбрасывая свои защитные иголочки одну за одной. И интуиция его не подвела — Катя была прекрасной не только снаружи, она оказалась доброй, смелой, несколько ранимой и готовой пожертвовать собой ради блага родных. Он думал, что навсегда запомнит тот момент, когда Катя в первый раз улыбнулась ему по-настоящему — открыто и легко, будто самому дорогому человеку на планете. Именно тогда он влюбился окончательно и бесповоротно. У них было все — и неловкие свидания в парках и кино, и долгие беседы под луной, и жаркие поцелуи в укромных уголках. Они очень быстро притерлись друг к другу, и на работе в том числе, поэтому их начали часто ставить в пару. Сергей сделал ей предложение спустя полгода отношений, когда они выгадали пару дней увольнительных и выбрались в горы. Вечером, в полутьме палатки Катя посмотрела на него серьезными глазами и сказала: «Я ждала тебя… так долго», она никогда не отличалась банальностью. После этих слов в груди Сергея забилось что-то большое и щемящее, грозящееся вырваться наружу, и он дал этому волю. Удивительно, но их обоих оставили в Аргентуме, хоть это было и не принято. Скорее всего, поводом послужила их совместная эффективность, а, быть может, к этому приложил руку сам Сеченов. Дмитрий Сергеевич иногда посещал их тренировки, и время от времени Нечаев ловил на себе его тоскливые взгляды, но не придавал этому особого значения — теперь все его внимание занимала лишь Катя. *** Вечером накануне свадьбы Сергей постарался не поздно закончить со всеми отчетами, чтобы как можно быстрее вернуться домой. Завтра его ждал очень важный день, и ему надо было как следует отдохнуть. Они не планировали ничего серьезного — простая регистрация брака в местном ЗАГСе и скромный ужин в ресторане, в окружении родных и нескольких приятелей-сослуживцев. Катя ушла пораньше — закончить с организационными вопросами. Он уже было тоже собрался домой, как ему передали, что его у себя ждет Сеченов. Оказавшись в полутемном кабинете, наполненном гротескными тенями, которые казались зловещими, Нечаев ощутил дежавю. Сеченов обнаружился на своем месте. Вместо привычных бумаг и развернутого проектора Груши перед ним стояла наполненная на две трети бутылка водки и стопка. Сеченов плавно, чуть заторможено развернулся к нему, но вставать не стал. — Путем эмпирических исследований я пришел к выводу, что водка для меня — лучшее снотворное. Я не сторонник затуманивания своего разума различными психостимуляторами, предпочитаю иметь ясную голову. Однако когда мыслей становится слишком много, и они мешают полноценному отдыху, я прибегаю к этому напитку, как к крайней мере. Будешь? — поинтересовался он. — Добрый вечер, Дмитрий Сергеевич. Нет, я тоже не поклонник крепких алкогольных напитков. — Похвально. Сеченов чуть помолчал, собираясь с мыслями, и наконец спросил: — Ты счастлив, Сережа? — Конечно, Дмитрий Сергеевич. Я счастлив. — Я… очень за тебя рад. В молодости все мое время отнимала наука, и мне не пришлось познать радости семейной жизни, а сейчас… уже поздно что-то менять. Но я правда очень за тебя рад. — Эм, спасибо, Дмитрий Сергеевич, — не нашелся с более развернутым ответом Сергей. Впрочем, его сочувствие вряд ли интересовало Сеченова. Дмитрий Сергеевич взял что-то со стола, а затем поднялся и, чуть пошатнувшись — похоже, пил он, и правда, не часто, — подошел ближе, на расстояние вытянутой руки. — Я хотел это вручить в торжественной обстановке, как полагается, однако, как оказалось, у делегации из Китая поменялись планы, и они прибудут завтра. — Он развел руками. — Я вряд ли смогу от них оторваться, даже на незначительное время. Держи, это вам с Екатериной на свадьбу от всего Предприятия 3826. Сеченов вложил ему в руку небольшую связку ключей. Металл был приятно нагрет теплом его ладони. — Что это, Дмитрий Сергеевич? — Ключи от двухкомнатной служебной квартиры, будет где устроить семейное гнездышко. — Спасибо вам, — смутился Нечаев. — Пустяки, такие квартиры выделяют всем семейным парам на Предприятии по их письменному заявлению с приложением свидетельства о браке. Я лишь ускорил процесс, так сказать. Слова благодарности буквально застряли у него в горле. Он боялся, что если откроет рот, то скажет какую-нибудь нелепицу. Пришлось ограничиться кивком и протянутой для рукопожатия ладонью. Сеченов пожал ему руку. Его хватка была крепкой и уверенной, а сухая, чуть шершавая ладонь ощущалась горячей как печка. Разжав руку, Сеченов не отступил, а, наоборот, внезапно порывисто обнял Сергея, жарко дыхнув ему прямо в шею. От него пахло спиртом, одеколоном и какими-то химикатами. Нечаев ошарашено застыл на месте, совершенно не представляя, куда ему девать руки. Но Сеченов неожиданно быстро отступил назад, буквально оторвав себя от Нечаева. — Передай мои поздравления Екатерине, — спокойно, даже немного смущенно сказал он. — А теперь ступай домой, у тебя завтра важный день, отдохни как следует. — Спокойной ночи, Дмитрий Сергеевич, — неловко пробормотал Нечаев и развернулся к выходу. — Спокойной, Сережа, — вздохнул за его спиной Сеченов. *** Боль. Всепоглощающая боль — все, что ему было знакомо в этот момент времени. Она пронизывала все его естество, каждый атом его тела — внутри и снаружи. Она будто заместила собой все, из чего он состоял, все, чем когда-либо был. Кожа нестерпимо зудела. Руки и ноги налились свинцом и ощущались чужеродными. Нет, они и были чужеродными. Острые, скручивающие судороги пронзали его конечности без передышки. Но внутри было не лучше — картинки взрыва, последние десять секунд его нормальной жизни, последние десять секунд жизни Кати зациклились у него в голове и прокручивались то вперед, то назад. То со звуком, то без. То быстро, то медленно, будто смакуя каждый кадр, каждое отчаянное, безнадежное выражение на лице его жены, каждый сантиметр сгорающей, пузырящейся кожи и рвущихся сухожилий. Он был заперт в своем теле и не мог пошевелиться, каждую секунду снова и снова сгорая в высокотемпературном смерче взорвавшейся бомбы. Он слышал голоса, слышал какие-то научные термины и десятки диагнозов, но из-за агонии не мог ничего разобрать. Однако один диалог он услышал ясно и четко: — Ого, он и на человека-то сейчас не похож. Что с ним произошло? — А ты не слышал? Они с женой оказались в эпицентре взрыва. Сгорели оба, как… ебучие пироги в духовке. Ее спасти не удалось, а от него сталось вот это вот… Внезапная волна ярости буквально подняла его на ноги, и он слепо набросился на первого попавшегося на пути. Руки слушались плохо, но удушающий захват получился отличным — противник под ним захрипел и заскреб ногтями по его предплечьям. Еще немного, и все будет кончено. — Огонь! — крикнули прямо ему на ухо. Он чисто рефлекторно отшатнулся в сторону, и провалился во тьму. С тех пор он начал понемногу приходить в сознание. От него не стали ничего скрывать, да он и сам ясно понял, что его Кати больше нет. Потом появилась ярость. Она переплавлялась из боли, которая шла сквозь него нескончаемым потоком, поэтому и ярости ему было не занимать. Нечаев срывался на врачей и лаборантов — набрасывался на них, будто бешеный, причиняя вред и им, и себе. Ему было, по сути, плевать. Когда ярость переполняла его, а вокруг никого не было, он вскакивал и разбивал руки о стены, превращая их в картины какого-нибудь сумасшедшего художника, помешанного на красном цвете. Иногда он хорошо осознавал свои действия, но чаще всего приходил в себя только когда его уже оттаскивали от очередного залитого кровью, едва дышащего человека. Его начали привязывать, и он принялся выплескивать свою злость на словах — материл врачей, медсестер и все тех же зашуганных лаборантов, которые заходили в его палату исключительно по стеночке. Он орал на Сеченова, обвинял его в том, что тот не спас Катю — что не хотел ее спасать. Сеченов качал головой, но все равно упорно продолжал приходить. Импланты плохо приживались, поэтому ему постоянно кололи обезболивающие, противовоспалительные и еще много других препаратов, от которых тяжелела голова и тошнило. Новая, пересаженная кожа сильно чесалась. Ему постоянно казалось, что она отслаивается от его мышц и связок, тоже не желая приживаться. Он чувствовал себя так, будто разваливается на части — руки и ноги отдельно, туловище отдельно, а голова — лучше бы она просто отсутствовала. Ему не хотелось жить. Фаза ярости сменилась полным безразличием. Он мог часами и даже сутками неподвижно лежать и смотреть в белый потолок. Он не ел и не пил, не мог спать — не хотел спать, ведь во сне его поджидали еще более худшие кошмары, чем наяву. Но были и хорошие моменты — ровно в то же время к нему начала являться Катя. В белом платье — таком же, как из их последнего отпуска — с задорными кудряшками темных волос, мягкой улыбкой и ласковым взглядом. Она тянула к нему руки и просила, буквально молила: — Любимый, иди ко мне. Он смотрел на нее во все глаза, завороженный и почти счастливый, но стоило ему моргнуть, как ее образ рассыпался в пепел, оставляя после себя лишь зыбкое стылое чувство безысходности и одиночества. *** Визиты Сеченова участились. Обычно он приходил поздним вечером или даже ночью. Он не пытался завести нормальный диалог — понимал, что это бесполезно, — просто смотрел с тревогой и беспокойством, а потом начинал говорить. Пускался в пространные размышления о науке или, по настроению, рассказывал что-то о себе, своей семье. Иногда задавал ничего не значащие вопросы. Нечаев отвечал односложно, а через пару минут уже забывал, что говорил и говорил ли вообще. Иногда Сеченов тоже казался ему призраком, галлюцинацией, совершенно нереальным и существующим лишь в его больном воображении. Однако голос Сеченова успокаивал, убаюкивал — хоть ненадолго, но дарил капельку душевного покоя. — …только представь, Сережа, человечество находится на пороге величайших открытий, которые перевернут все прежние представления о нашем существовании, о нашем месте во Вселенной. Еще каких-то пару лет, и мы окажемся на пороге нового состояния бытия. Это будет даже не эволюцией, это станет революцией, — будто уговаривал Дмитрий Сергеевич. Нечаев лишь безразлично хмыкал и устало прикрывал глаза. *** -… не понимаю, как западное общество может еще верить в идею бога, всемогущей и недостижимой сущности. Религия — это настоящий идеологический рудимент. Современный человек не должен верить в бога, он должен стремиться занять его место, — неторопливо предавался Сеченов рассуждениям в следующий визит. — Вы не бог, Дмитрий Сергеевич, — еле разлепив губы, прошептал Сергей. — Нет, не бог. К сожалению, пока нет… — печально прозвучало ему в ответ. *** Становилось все хуже и хуже. Его насильно кормили, вливали в него глюкозный раствор, но он все равно растерял всю мышечную массу. Он не мог двигаться, руки и ноги не слушались, ему было трудно даже моргать. Глаза воспалились и слезились от любой крохи света. Ему хотелось просто перестать существовать. Исчезнуть. Не быть. Когда Сеченов пришел в очередной раз, и пустился в воспоминания о своем детстве, а потом заговорил о монстрах и темноте, в Нечаеве что-то всколыхнулось — какая-то иррациональная надежда, что это все закончится. — …мне выключить свет? — Да. Это было именно то, что ему нужно. Оказаться в темноте. Свет, и правда, погас. Нечаев устало прикрыл глаза — он и так держал их открытыми слишком долго. Он подумал, что Сеченов сейчас уйдет. Но тот сидел на месте и молчал. Скрипнул стул, а через некоторое время прогнулась кровать. Нечаев почувствовал ласковое и осторожное прикосновение к своей щеке. Он не понимал, зачем это нужно — внутри него все омертвело. Наконец Дмитрий Сергеевич заговорил, даже скорее отчаянно зашептал: — Мне так жаль, мальчик мой, однако у меня нет другого выхода. Сначала Харитон, теперь ты… Ненавижу терять людей, но я потеряю тебя в любом случае. А так… так ты останешься хотя бы жив… если все пройдет по плану… и ты еще послужишь на благо родины. Он немного помолчал, но потом продолжил: — Как бы мне хотелось, чтобы все случилось по-другому, но я не могу повернуть время вспять. Тогда, в лифте… я сказал, что это ради твоего же блага. Я соврал. На самом деле, я… просто испугался. Испугался, что между нами все зайдет слишком далеко. Нечаев не мог понять, о чем говорит Сеченов — его мысли двигались медленно и неповоротливо, как будто сквозь полимер. Внезапно к его губам прижались чужие губы, буквально на пару секунд. Затем Сеченов поднялся и, судя по звуку шагов, направился к выходу, а Нечаев провалился в блаженную темноту без кошмаров.