Волго-Дон

Колян проснулся от того, что кто-то мягко толкнул его в плечо. Рядом стояла Юлька в длинной белой футболке явно с чужого плеча. Очевидно, донцовского. - Вставай. Мы сегодня в Петергоф собирались, - сказала она и пошлепала голыми ногами в кухню. Колян сел, тупо пялясь по сторонам. У него было несколько секунд до полного осознания того, что вчера произошло. И это были лучшие секунды этого дня. Юлька хлопнула холодильником и вышла с бутылкой питьевого йогурта. Колян точно помнил, что ничего, кроме пива и оливок, там вчера не было. Впрочем, еще он помнил, что всю жизнь считал себя нормальным мужиком. А теперь с этим «были вопросики», как говаривал когда-то мичман Капустин. Его круглая, вечно блестящая от кожного сала и пота рожа вдруг всплыла у Коляна перед глазами, и его замутило. Он поднялся, поправил трусы и пошел прямиком в тот самый туалет, в котором эти самые вопросики встали в полный рост. Какого хуя он вчера сюда поперся? Ведь был же другой сортир. Вчерашнее казалось дурным сном, но оживало перед глазами во всех красках. Коляна снова замутило, и это было вовсе не от выпитого накануне пива. Он долго сидел на унитазе, обхватив голову руками и пытаясь хоть как-то прийти в себя. Ведь, в сущности, ничего нового не произошло. То, что Донцов – извращенец, он понял сразу. Просто сначала тот казался педофилом, а на самом деле обыкновенный педик. И надо было ему вчера в морду дать. Но Колян не стал себе врать – не дал бы. А после этого отсоса и не даст. Донцов этим минетом сделал с ним что-то непоправимое. Колян очень остро это сейчас чувствовал. Этот педик заставил его злиться на себя, сомневаться в себе и своей нормальности. И думать о нем постоянно. А теперь, сделав это с Коляном, Донцов снова исчез. Колян вдруг вспомнил, что Наташа очень любила смотреть ТВ-3 и фильмы про всякую сверхъестественную лабуду. И однажды краем глаза он увидел кусок передачи про демона, который приходит ночью в обличии мужчины, соблазняет и высасывает жизненные силы, а потом исчезает с восходом солнца. Донцов был точь-в-точь как этот демон. То, что его нет в квартире, Колян понял сразу, как встал. Просто по обстановке. Рядом с Донцовым даже воздух как-то искрил и нагревался. По крайней мере, Колян это так чувствовал. Надо было собрать себя в кучу и выйти из сортира навстречу новому дню. Сегодня они в ночь улетали из Питера, и это вселяло зыбкую надежду, что дома его отпустит. Но Колян в последнее время уже как-то не верил подобным обещаниям своего ума. Он точно знал, что джинн, выпущенный из бутылки, обратно туда никогда не залетит. В сказке про Алладина джинн был рабом лампы и потому слушался. Донцов никаким рабом не был и делал с Коляном, что его блядской душе было угодно. Захотел отсосать – отсосал, а потом утратил к нему всякий интерес и пошел по своим делам. Колян разрывался от противоречивых чувств. С одной стороны, то, что Донцов свалил, было безусловно на руку. Еще при Юльке с ним не хватало заново сцепиться. С другой стороны, остро хотелось заглянуть ему в глаза при свете дня и убедиться, что он не демон, а обычный пидорас, который перепил и попытался соблазнить его в душе своей голой жопой. - Дядь Коль, ты что там застрял? – послышался из-за двери Юлькин голос. Колян пообещал скоро выйти, зашел под душ и еще минут пять стоял под холодной водой, чтоб прийти в себя. Вытираться не стал. Зеленое полотенце, висевшее на хромированном крючке, напомнило о Донцове, и прикасаться к нему не хотелось. Словно оно было заразное. Колян частью сознания понимал, что в голове у него сейчас творится полная хуйня, раз ему вспомнились демоны и джинны, и приходили мысли про то, что педерастией можно заразиться. Он натянул трусы на мокрое тело и пошел в гостиную, где на диване сидела Юлька, скрестив голые ноги по-турецки. Она уминала откуда-то взявшиеся свежеиспеченные круассаны, запивая их питьевым йогуртом. По телеку показывали сериал «Сверхъестественное». Когда-то Юлька смотрела его на пару с Наташей, а Колян сидел с ними и терпел эту фигню ради мира в семье. И сейчас он сел на диван и уставился на двух мужиков, которые пытались убить демона. - Нахера они за ним бегают? – вяло спросил Колян, передавая Юльке бутылку йогурта, которым она с ним поделилась. – Сели бы в машину и уехали. - Демон тогда будет их преследовать, - ответила Юлька. - Он может, да, - мрачно отозвался Колян, немигающим взглядом глядя в телевизор. *** Рейс задержали из-за штормового предупреждения, и они с Юлькой застряли в Пулково до следующего утра. Два раза ей звонил Донцов, и они о чем-то подолгу говорили. Колян не слышал их разговора, она всегда отходила достаточно далеко, чтобы поговорить с отцом без свидетелей. От безделия Колян смотрел в мутную питерскую ночь за окном и вспоминал прошлое. Потому что настоящее и будущее сейчас выглядели как-то слишком неприглядно. В юности все казалось проще несмотря на то, что время было смутное, тяжелое. В Речпоселке работы не было, пароходство разорилось, отец сидел без работы большую часть года, тихонько бухал, и все тащила на себе мать. Колян тогда не задумывался о том, как она справлялась. Но слезть с ее шеи он захотел сразу, как ушел после 9 класса в техучилище. По вечерам разгружал баржи, подрабатывал в ремонтном цеху. В областном центре не было мореходки, куда он всегда хотел пойти, а мать его в другой город отпускать не хотела. Про Питер ходили страшные слухи о бандитских разборках, по телеку то и дело показывали фильмы и репортажи про братву и ментов. Мурманск и Калининград матери казались вообще краем географии, хотя ей как преподавателю этого предмета так считать было, по мнению Коляна, позорно. Окончив училище, он сразу пошел в армию и стал служить на военном корабле. Просто повезло, что вышел ростом и телосложением. В памяти всплыли смотрины в военкомате, и Колян вдруг вспомнил, почему на самом деле попал тогда во флот. Капустин. Вот кто тогда его выбрал, указав пальцем, как и еще на нескольких ладных ребят. На душе стало гадко. Мичман был тем, о ком навсегда хотелось забыть. Мать боялась отпускать его на Северный флот, она вздыхала и плакала, просила оставить его служить в области, но все было напрасно. Колян знал, что ей нечего предложить военкому, а бесплатно он его никуда не перевел бы. Вспомнился поезд, плацкартный вагон, набитый новобранцами, запах пота и носков, вечно закрытый сортир на станциях и курение в тамбуре. Тогда все это не казалось таким уж противным, напротив, навевало мысли о романтике дорог и боевом братстве. Братства на крейсере под началом Капустина у них никакого не было. Мичман всегда находил козла отпущения, чмырил его перед всеми и назначал на самые тяжелые работы. А через неделю выбирал новую жертву, и все шло по кругу. Почему-то ненависть к Капустину не сплачивала матросов. Там были те, кто ни разу не попадал под раздачу и те, кто ходил периодически в козлах. И между ними не могло быть никакого товарищества. Еще были те, кто ходил у Капустина в сучках. В долгом боевом дежурстве он выбирал из козлов кого-то одного и иногда закрывался с ним в подсобке. Понятно, как к нему все потом относились. После возвращения в порт такую «сучку» часто переводили на другой корабль. Слухи о Капустине шли, но офицеры делали вид, что ничего не замечают хотя бы потому, что его пятая боевая часть отвечала за технику и трюмные работы. Это был самый тяжелый и грязный участок, найти туда людей на замену было трудно. А Капустин, хоть и был редким мудаком, но дело свое знал и справлялся. И с офицерами вел себя совсем не так, как с матросами. Поговаривали, что у него брат – какой-то шишка в командовании Северным флотом. Колян в это не верил. Хотя бы потому, что тогда бы Капустин не был к сорока годам всего лишь старшим мичманом. Но даже этот упырь не смог отбить у Коляна любви к морю и кораблям. Ему нравилось ходить по морям, нравилось работать в трюме, устранять неисправности, быть по-настоящему полезным членом команды. И сейчас, сидя в неудобном кресле зала ожидания, он вспоминал Североморск, памятник матросу, стоящий там – мощный, смело идущий в бой против врагов и ветра воин, так похожий на самого Коляна. В первый год службы он послал матери фотку на фоне этого памятника, и она до сих пор валялась где-то в фотоальбомах на чердаке вместе с материнским барахлом, оставшимся после ее смерти и продажи дома. Колян тяжело вздохнул и сунул руку в карман за сигаретой. Курить тут было, ясное дело, нельзя. Уходить от Юльки и искать пятачок, где было можно, не хотелось. Она клевала носом, периодически прикладывалась на его плечо или возвращалась снова к своему телефону. Ощущая тепло от прикосновения ее щеки, ему становилось тепло и даже спокойно.  Колян осознал, что нуждается в ней как в гавани, в которую всегда может вернуться моряк. Это вранье, что моряки любят только море. Оно всего лишь дает повод любить родной порт крепче и сильнее. Дома Коляну стало еще хуже. Даже на работе он постоянно думал о Донцове, перед глазами то и дело всплывали картинки той ночи в пустой питерской квартире. В его голове словно крутили один и тот же клип, а в качестве музыки был то шум ветра и волн, то грохот запускаемого корабельного двигателя, то дурацкий корейский поп, который включала Юлька в своей комнате. Даже сидя перед телеком, Колян не отвлекался. Напротив, при виде любого худого темноволосого мужика, упоминания геев, художников, Питера и так далее, клип в его голове запускался заново. Начиналось все в хромированной кабине лифта, где Донцов пялился в свое отражение, а потом, минуя все остальное, сразу в красках виделась душевая кабина с запотевшими стеклянными стенами и голое тело, омываемое «ливнем» из новомодной душевой лейки. Когда дело доходило до картинок с минетом, Колян чувствовал наступающую эрекцию, и становилось невыносимо стыдно за это.   По вечерам Колян особенно маялся. Юлька сидела в комнате с ноутбуком или уходила гулять с подругами, а он как больной пес то лежал вниз лицом на диване, а то ходил из угла в угол, не находя себе места. По ночам выходил в сад, смотрел в небо на рассыпанный там млечный путь, тот же самый, что он видел тысячи раз, когда водил суда или во время службы. Этот небесный мост из мириад звезд был таким же до него и останется, когда Коляна не станет. Но почему-то сейчас при взгляде на него его охватывали не прежний восторг и ощущение покоя, а тоска и одиночество. Донцов как будто усилил в нем чувства, которые он всегда прятал от себя, и теперь они вырвались наружу и заполнили все пространство его души. Глядя на звезды, Колян осознал, что ничего по-прежнему уже никогда не будет. Не из-за того, что было между ним и Донцовом в Питере. Не только из-за этого. Просто та ночь стала чем-то вроде рубежа, за которым будет все по-другому. И это будущее пугало. Будущее, в котором не было Наташи, окончательный уход которой он только сейчас осознал. Будущее, в котором есть взрослая Юлька, а он, Колян, остался совсем один. Хотелось, закрыть глаза и не смотреть в эту бездну, куда его утягивало волной жизни. Весь месяц Колян отбивался как мог от мрачных мыслей о Юлькином житье в городе и воспоминаний о Донцове. Как будто у него в голове осы свили гнездо, и теперь она беспокойно гудела и днем, и ночью. Иногда все, казалось, так плохо, что приходили мысли о том, что неплохо бы повеситься на груше. Там, в Наташином саду она была самым высоким и крепким деревом. Они посадили ее вместе в год, когда поженились. Она быстро пошла в рост, но плоды были мелкие и осыпались еще незрелыми на землю. Колян даже порывался ее спилить, но Юлька была против. Она вообще была жалостливая до всего живого, вечно кого-то подкармливала, но в дом не брала из-за Наташиной аллергии на шерсть. Хотя Колян бы не поклялся, что та и вправду у нее была. Жена просто не терпела беспорядок, и любое животное казалось ей тем, кто его обязательно нарушит. Колян и Юлька ходили при ней по струнке, а сейчас без нее все в их доме пришло к бардаку. Такой же бардак творился у него в голове. И поскольку, он не знал, как его оттуда убрать, малодушно помышлял о веревке. Но Колян, конечно, знал, что никогда не повесится. Потому что хуже пьяниц он не уважал только самоубийц. Он воспринимал это как дезертирство в самом худшем виде. И потому тянул свою лямку молча, скрипя зубами, несмотря ни на что. За месяц, прошедший с той ночи в Питере, воспоминание о ней поистерлось, как затирались когда-то видеокассеты от частых просмотров. Колян не то, чтобы к этим картинкам в голове привык, но как-то смирился. Они стали еще одной частью его существа, вошли как кусочек пазла в полотно его жизни. Паззл был большой, а кусочек маленький, почти незаметный. Когда-то давно, когда Юлька была маленькой, она любила такие собирать. И когда у нее что-то не получалось, звала родителей на помощь. Колян, когда был дома, ей помогал, просто чтобы не путаться у Наташи под ногами. Та всегда находила себе занятие по хозяйству, а он, сидя на берегу, был немного не к месту в ее доме. Юлька любила картинки про принцесс и киногероев, быстро находила фрагменты с ними, а вот с фоном у нее были проблемы. И Колян помогал собирать куски неба, воды и листвы – того, на что он чаще всего смотрел во время рейсов. Ему нравились безлюдные места, в которых шум мотора его сухогруза был единственным звуком, разрывающим тишину. Там Колян чувствовал себя свободным, дышалось легче и все житейское казалось далеким и несущественным. В этот проклятый год после смерти Наташи он как будто вовсе нормально не дышал и постепенно погружался в какое-то мутное болото, проваливался все глубже, чтобы дойти до самого ада и встретить там своего персонального демона. На третий день после приезда из Питера, он зашел с бутылкой «Дербента» к Лене. Выеб ее два раза, но ни разу не помогло. Даже хуже стало, потому что теперь она то и дело писала ему в Вайбер и звала на борщ. Одно Колян понял: так просто эти навязчивые мысли о Донцове не уйдут. И никаким другим клином его не выбьешь. Он много думал об этом, глядя в вечернюю мглу собственного заброшенного без Наташиного пригляда сада, курил и осознавал, что яд, который попал в его кровь в ту ночь, делал свое дело. И когда надо было везти Юльку в город, чтобы устроить ее там на время учебы, Колян уже знал, что Донцова он выебет. А когда и при каких обстоятельствах, не имело значения. Это как лед на реке. Если уж он треснул, то ходить по нему нельзя. Даже если вновь вернутся морозы, ледоход начнется, и ничем ты его не остановишь.