Волго-Дон

Колян не любил самолеты, но об этом никто не знал. Потому что военному мичману и гражданскому капитану сухогруза это стремно. Но про себя он всегда понимал, что его стихия — море, ну или большая река. Моряком Колян хотел стать с детства, что в Речпоселке было не новостью — там ими становились многие, поскольку никакой другой работы, кроме как на судах, там не было. В таких мечтах здесь не было никакой романтики. То ли дело стать летчиком или шпионом. Но Колян как единственный поздний сын судомеханика и учительницы географии твердо знал, что станет капитаном большого корабля. В небе он всегда чувствовал себя неуютно, в душе не доверяя тем, кто осуществил свою детскую мечту о полетах. Воздушная стихия всегда казалась ему слишком эфемерной, неосязаемой, а люди, мечтающие ее покорить — ненадежными. Колян несмотря на свое техническое образование слабо себе представлял, как самолет поднимается в воздух. Вот у судна есть мотор, он заставляет его идти, раскручивая воду винтом. Корабль держится на плаву благодаря конструкции дна, правильно рассчитанному балансу, а иногда умению капитана вовремя принять правильное решение. Чисто теоретически, у самолета должно быть все то же самое. Но Колян ощущал воздух как пустоту, и потому винты, которые ее раскручивают, тоже представлялись какими-то ветряными мельницами, не способными взлететь. Это было, конечно, глупое, детское представление, но он ничего не мог с собой поделать. Его стихией была вода. И он предпочитал не иметь дел с другими. Колян взял несколько дней в счет множества не отгулянных отпусков. Дел в судоремонтной мастерской было сейчас не так много, все суда ушли в дальние рейсы, и выпадала возможность не заниматься их техобслуживанием. Ни на какую неделю в Питер он, конечно, не собирался. Юлькин билет они поменяли, и теперь летели туда на три дня. Она немного поворчала, но успокоилась. Колян бывал когда-то в Питере по работе и не любил этот город. Не за туманы и дожди, а за всю ту красоту и помпезность, которую в нем обычно ценили. Ему нравилось простое желтое здание адмиралтейства, порт, развязки каналов, но все, что построено вокруг, на него давило своей значительностью и важностью. Впрочем, за то же самое он не любил столицу. Только там все было еще хуже, в Москве ведь даже каналов и разводных мостов не было. Колян заказал гостиницу на Васильевском острове недалеко от порта. Юлька, конечно, хотела поближе к центру. Ей этот город представлялся каким-то очень романтическим местом. К тому же, Донцов выставлялся тоже где-то в центре. Но ночевать в районе Невского проспекта Колян не хотел. Он бы и в номере чувствовал, как на него давят стены всех этих присутственных мест и старинных особняков с лепниной на фасаде. В самолете Юльке было страшно, она едва ли не первый раз летела — Наташа на юг обычно возила ее поездом. Колян пожалел, что не закинулся шкаликом в аэропорту, его самого слегка потряхивало, но он старался не подавать виду при Юльке. Та во время турбулентности хваталась за его руку, и в эти моменты Колян вспоминал про себя Донцова всеми нецензурными словами. Не будь его, они бы не тряслись в этой тесной металлической кишке, летящей на высоте десяти километров над уровнем моря. В день приезда, к счастью, с Донцовым можно было не встречаться. Он назвал Юльке адрес галереи и сказал, что будет готовиться к выставке. Открытие должно было пройти на следующий день. Бросив сумки в гостинице, они поехали по обычному туристическому маршруту. Юлька сама его разработала, сидя в интернете дни напролет накануне поездки. Колян был просто как охранник и казначей при госпоже. Смиренно ходил, куда она скажет, и доставал кошелек, если ей что-то приглянулось. Колян чувствовал себя чужим в этом странном, замысловатом мире рукотворной красоты Исаакиевского собора, Спаса на Крови и других знаковых мест, куда тащила его Юлька. Но его радовало то, что она была довольна и совсем не вспоминала о папе и его выставке. Колян это истолковывал так, что Донцов был просто поводом для поездки в Питер. Юлька много фотографировала, и даже сделала пару селфи с Коляном. На них он выглядел таким же серьезным и устаревшим, как крейсер «Аврора». На улицах им иногда попадались люди в моряцких бескозырках — назавтра отмечался день ВМФ, и праздновать кое-кто начал уже сегодня. Юлька вдруг увидела в сувенирной лавке такую же бескозырку и потребовала ее купить. Колян подчинился, хотя все это карнавальное веселье не любил. У них в поселке день моряка тоже отмечался с размахом. У памятника погибшим в войну матросам, расположенного рядом с поселковой администрацией, всегда устраивали торжественные линейки школьников, глава говорил дежурные слова про долг, честь и славу. После обеда туда стекались те, кто служил во флоте, и пили до следующего утра. В этот день всегда где-то неподалеку дежурила полиция, пьяных не гоняли, но старались разнимать дерущихся и поддерживать порядок. Колян лично знал двух мужиков, которые вот так напившись в день ВМФ, сели пьяными за руль и разбились. Сам он на такие сборища не ходил, просто никогда не пил столько, да и не было у него желания общаться с теми, кто отслужил на флоте срочную и потому считал этот праздник своим. Колян провел на военных кораблях четверть жизни, и знал, что настоящим моряком за год не станешь. Но сейчас он почему-то остро почувствовал, что ему не хватает какой-то общности с теми людьми, что прошли с ним похожим путем. Он смотрел на людей в матросках и бескозырках, и его охватывала ностальгия по тем времена, когда это было частью его жизни. Сейчас, по прошествии стольких лет, все дурное, что было тогда, тонуло в памяти, оставляя на поверхности сладкую тоску по молодости. Колян предавался этим воспоминаниям, пока они с Юлькой блуждали вдоль каналов и мостов, фотографировались у ростральных колонн, ели мороженое в кафешке на набережной. В обычной жизни не любя безделие, сейчас он вдруг ощутил, что поездка сюда была не такой уж плохой идеей. Если бы не Донцов, конечно. Мысль о нем, как тяжелая туча, маячила на горизонте, но пока не напоминала о себе. Колян решил сделать вид, что ничего в ту ночь на «Ракете» не произошло. И, если Донцов не будет его провоцировать, то он обо всем забудет. Да и что там было-то, на самом деле? О чем говорить? Пусть Юлька посмотрит на его художества, увидит, чего все это стоит, и мирно отправится домой, с Коляном. На следующий день она заставила его купить тельняшку, надеть бескозырку и фотографировала его на фоне Невы и пригнанного к ее берегам по случаю дня ВМФ десантного корабля. Тот был украшен флагами, играла музыка, на набережной собралось много матросов, одетых в парадную форму. Отставных военных, таких же, как Колян, здесь было еще больше. Знакомых он тут не встретил, а незнакомые иногда подходили, видя на его плече уже порядком побледневшую татуировку с гербом Северного флота, здоровались, спрашивали, где служил, и предлагали выпить. Колян отказывался. Но находиться в этой толпе моряков, их жен, подруг и детей ему даже понравилось, хотя ближе к середине дня он от обилия людей вокруг устал. Уйдя с набережной, он стянул бескозырку и отдал ее Юльке. Та ловко пристроила ее у себя на голове и сделала несколько селфи. Открытие выставки было назначено на семь вечера, и у них оставалось время на обед и прогулку. Хотя Колян еще вчера нагулялся. В кафе Юлька заговорила о том, чтобы пойти на открытие без него. Видимо, поняла по его все более мрачнеющему к вечеру виду, что идти на донцовскую выставку ему совсем не хочется. И Колян предложил проводить ее до галереи и подождать снаружи. На том и порешили. Поедая совершенно безвкусную рыбу, Колян заказал себе пиво, чтобы просто ее запить. И только потом вспомнил, что вообще-то хотел в Питере не бухать вообще. Чтобы не потерять бдительности. Словно бы он в этом проклятом городе на каком-то секретном задании. Прихлебывая «Балтику» из высокого запотевшего стакана, Колян сам над собой потешался. Тому, что так парится из-за этой поездки, будто и вправду его забросили в тыл врага, и его первая задача — не спалиться. Хотя в этой дурацкой полосатой тельняшке и бескозырке он был именно что собой, а значит, миссия была провалена с самого начала. Галерея, где выставлялся Донцов, находилась в новостройке в 15 минутах ходьбы от Невского. Колян в музеях, понятное дело, с детства не бывал, но галереи в его представлении должны были располагаться в старинных зданиях с высокими потолками и большими хрустальными люстрами. И когда он увидел на первом этаже высотного дома стеклянные витрины со странными светящимися металлическими фигурами, подвешенными к потолку, то не сразу понял, что это и есть галерея «Yuопитер». При входе стоял большой стенд с лаконичной черно-белой афишей. Юлька остановилась ее сфоткать, а Колян прочитал: «Anton Dontsov. Reborn». Почему нельзя было то же самое по-русски написать? Понты одни, подумал Колян. Из открытых дверей была слышна музыка, что-то такое ненавязчивое, электронное, но чем дольше Колян слушал, тем больше она его тревожила. Не потому, что была мрачной и депрессивной, а напротив, потому что как будто убаюкивала, усыпляла бдительность. У входа курили какие-то женщины средних лет. Выглядели они вполне обычно, если не считать того, что говорили на каком-то иностранном языке, не английском — этот Колян различал хорошо. Судя по тому, что было видно через стеклянные витрины, народу в галерее собралось довольно много. И это напрягало, поскольку оставлять здесь Юльку одну совершенно не хотелось. Он сказал, что тоже зайдет, и она не стала возражать. Внутри пахло лаком и пластмассой, как обычно пахнет на подновленном к сезону судне. Колян к таким запахам был привычен, и это позволило ему немного успокоиться. И именно это небольшое успокоение дало ему понять, насколько он был взвинчен перед приходом сюда. Словно шел в какое-то дурное место. Впрочем, любое место дурное, если там есть Донцов. Самого виновника не было видно. Народ кучковался в разных углах помещения, переходя от одного экспоната к другому. Их Колян даже не сразу заметил. Не потому, что они были настолько неприметными, просто все внимание он сосредоточил на людях, чтобы не пропустить Донцова. Посетители были под стать художнику — вычурно одетые, иногда длинноволосые или напротив как-то странно обритые и почти сплошь в дорогих очках. Мужчин было больше, стояли по двое-трое, о чем-то переговаривались, пили шампанское, которое разносил на подносе официант, смеялись, при встрече обнимались и целовали воздух у щек друг друга. Юлька потянула его вглубь галереи в надежде встретить Донцова, а Колян бы хотел его не встречать, и поняв, что в первом зале его точно нет, решил там и остаться. Несмотря на то, что его собственное появление всколыхнуло эту праздно шатающуюся толпу бездельников. На него смотрели если не настороженно, то с удивлением. И Колян понял, что в своей тельняшке и простых синих брюках на фоне этих снобов выглядит как катер «Казанка» среди парусных яхт. Но нравиться этим людям он совсем не собирался, и их мнение о себе вертел на хую. И, раз уж пришел в галерею, Колян решил посмотреть на картины. Они ему, конечно, не понравились. Изображения были не то чтобы плохо нарисованы или некрасивы, но как будто едва заметно искажены и совсем не походили на фотографии. Коляну всегда казалось, что хороший художник должен рисовать так, чтобы от фото не отличить. Если бы он не знал, кто все это нарисовал, то все равно первое, что пришло бы Коляну на ум при взгляде на них, был Донцов. С метровых белых полотен в одинаковых темных рамах на него смотрели нарисованные черным, серым и коричневым цветами люди, звери, птицы и цветы. И во всех них был Донцов. Не явно, а как-то внутренне. То есть, цапли были похожи на цапель, а женщины на женщин. Но в их чертах, повороте головы, в том, как они смотрели на зрителя, был их создатель. Это было довольно жуткое зрелище, в особенности потому, что Коляну как раз совсем не хотелось его видеть. А тут Донцов смотрел на него из каждой картины. И словно прожигал его этим взглядом насквозь. — Тони, как всегда, не удержался от прямых намеков, — хохотнул кто-то рядом с Коляном, и он невольно обернулся. Два парня лет тридцати, одетых явно по-пидорски — в какие-то цветастые рубашки и короткие шорты, смотрели на картину с изображением растения, которое Колян сразу узнал, поскольку постоянно видел в прибрежных водах. Это был аир с длинными узкими листьями и торчащими продолговатыми цветоносами, вполне явно напоминающими член. Донцов это сходство еще более усилил, но не настолько, чтобы это выглядело неприличным. От вида этой картины Коляна накрыло воспоминанием о той ночи на «Ракете», и его бросило в жар. Он быстро отвернулся и уставился в картину с изображением обнаженной девицы с бритым затылком, сидящей вполоборота к зрителю. Ее грудь и задница выглядели не так, чтобы Колян назвал это порнографией. Хотя бы потому, что от девицы веяло не эротикой, а каким-то пренебрежением, словно бы она своей позой не соблазняла, а посылала тебя куда подальше. Вскоре из другого зала послышался голос, усиленный микрофоном, и музыка стихла. Народ повалил туда, и Колян чисто по инерции пошел за ними. На небольшой круглой сцене стоял мелкий щуплый парень лет двадцати пяти и говорил что-то о галерее, искусстве, ценности проводимых тут событий и тому подобной фигне. Колян не слушал. Он смотрел на Донцова, стоящего рядом с ним. Тот был собран и серьезен, не улыбался и смотрел куда-то в зал. Колян проследил за его взглядом и заметил Юльку. Стульев тут было меньше, чем людей, и часть публики стояла. Дочери Донцов все-таки место нашел и посадил в первый ряд. Колян видел лишь ее затылок — копну розоватых волос и заломленную назад бескозырку, которую, она, видимо, забыла снять. Донцов был одет в белую майку с мрачным принтом, узкие серые джинсы и ярко-желтые кроссовки. Колян удивился, что он не приоделся по случаю открытия своей выставки во что-то более приличное. Очевидно, что дело было не в деньгах. Колян уже понял, что стереотип про нищих художников к Донцову не относится. То есть оделся он так не потому, что ему не на что было купить костюм, а потому что был ебанутым. Впрочем, и публика тут была по большей части ему под стать. С десяток прилично одетых мужчин и женщин тут тоже присутствовали. Но в основном народ собрался странноватый. Колян даже вспомнил слово «богема», если его к кому-то можно было применить, то вот к этим господам. Ведущий передал микрофон Донцову, тот начал что-то говорить, а потом заметил Коляна, на пару секунд замолчал, нервно улыбнулся и перевел взгляд на кого-то другого. Что он говорил, Колян не запомнил. Лишь отметил, что его голос через микрофон казался ниже и как-то значительнее. Когда Донцов говорил, то периодически запускал пятерню в волосы, нервно поводил плечами и ухмылялся как будто невпопад. Но публика его слова поддерживала, смеялась каким-то его непонятным шуткам и хлопала. Колян словно попал в среду иностранцев или иноверцев. Их слова хоть и были понятны по отдельности, вместе не складывались в его голове во что-то цельное. Это ощущение еще больше усилилось, когда на сцену вышел мужик, как раз из тех, кто был одет прилично. Он говорил значительно и немного покровительственно, вворачивал в речь много иностранных слов. Колян решил, что дождется окончания этой свистопляски на улице, и пошел на выход.