Гипнагогия

Достоевский потушил сигарету об пепельницу и нарочно обжег себе кончики пальцев. Зачем? Его вновь посетили сомнения. И снова хотелось бежать. Бежать. Прямо в тот момент, когда его план перешёл ввысь, на ещё одну знаменательную ступень. Этой знаменательной ступенью являлся Чуя Накахара. Достоевский давно за ним наблюдал. И мечтал, в один прекрасный день повесить на его шею тот самый крестик. Он представлял, как металл расплавит ему грудь. Иного исхода не избежать. Чёрная смута, накрывшая город, нисколько его не тронула. Хотя тронула, но так, что у него глаза светились, когда он наблюдал за царствующим хаосом. И его рыжие локоны, словно стали ещё ярче, во время пребывания в городе. Фёдор мог долго рассматривать снимки лица Накахары. Его коньячные глаза всегда смотрели с дежурным презрением ко всему, что попадало в радиус его обзора. Зачастую они были наполовину прикрыты, что выдавало его внутреннее спокойствие и уверенность в себе. Ему не нужно было беспокоиться о том, что его обманут и предадут. В этих делах он был первым. Он занимался тем, чем хотел. Он был лишён всех принципов и руководствовался своими желаниями. Здесь, в этом городе, это было типичное поведение, для его обитателей. Только вот, другие персоны, были фальшивы в своём бесстрашии. А Чуя, он в действительности ничего не боялся. Или всё же, он просто так выглядел? Так, что маска вросла в его лицо и даже Достоевский не мог отличить истину его личности? И Дазай Осаму, который решил посетить этот город вместе с ним. Сейчас Фёдор рассматривал его лицо, на снимках, сделанных с захваченных им городских камер. Глаза. Его глаза были блёклыми и тусклыми. Даже тогда, когда они выражали энтузиазм. Его волосы были тусклыми и растрёпанными. Сам внешний вид был достаточно потрёпанным, одежда изношенной и словно не по размеру. Как будто она не с его плеча. Или висит на вешалке. Хотя как его вообще можно было представить в чём-то другом? Его движения были быстрыми, но в то же время расслабленными. Он совсем не вписывался в пространство. На видеозаписи, его присутствие будто было достигнуто с помощью фотошопа. Его тело было худое, длинное и непропорциональное. Но вместе с Накахарой они, признать, смотрелись весьма интересно. Будто на фоне Дазая, Чуя становился ещё более грациозным. — Скажи Гоголю, чтоб шёл им на встречу. Пусть приведёт их сюда, — После долгих минут усердного просмотра камер, Достоевский улыбнулся и вынес свой приговор к этим двум. Он был уверен, что они не идиоты. Они не станут предавать всю работу Фёдора. Они быстро войдут во вкус и погрузятся в курс дела. И посылать Гоголя, чтоб промыл им мозги было необдуманное и опрометчивое решение. Да, у этого человека была способность к внушению. Была дикая харизма и обаятельность. Но Достоевский вновь не учёл того, что Коля не собирается ей пользоваться. Потому что сейчас его мысли как всегда непредсказуемы. Он может либо смириться и спустя долгий перерыв вернуться к своей согласованной помощи. А может снова загнаться и запустить свои страдания от внешнего контроля. Гоголь закрыл дверь в свою комнату и его тело пробило ударом. Он снова предал себя. Он ведь в действительности обещал больше никогда сюда не возвращаться. Ситуация повторяется уже несколько раз. И он чувствует эту слабость. Лучше бы он не начинал. Не начинал проявлять свою волю, когда знал, что переломать привязанность невозможно. Есть конечно способы. Но он одновременно хочет убить Достоевского, вместе с этим хочет исполнения его планом и хочет действовать в одиночку. Лучший метод по его мнению — радикальность. Но Гоголь не совсем понимал стремление Достоевского стать Богом. Потому что Фёдор всегда держал язык за зубами. Там был жёсткий барьер. Настолько жесткий, насколько вообще могло быть что-то в этом мире. Это было то, что даже сам Николай не мог разрушить. Хотя ему всегда удавалось ломать все людские установки. Но Достоевский. Что он такое? Он… Он не был человеком. Он не знал того, кем был. И началось это всё с давних времён. С того, как родительский особняк опустел. В верхней части груди Достоевского, между острыми заметно выделяющимися ключицами расцветало багровое пятно ожога. И даже Гоголь никогда не задавался этим вопросом, почему его любовник имеет на себе эту маленькую травму? Хотя, он мог и догадаться о происхождении этого ожога. Гоголь, когда знает правду, обычно либо молчит о ней, либо наоборот слишком много лезет с вопросами. Что настораживало Фёдора. Его секрет, как лидера секты, был довольно тёмным и позорным. Каждая его попытка надеть на себя цепочку с изящным православным крестом, дабы доказать свою веру и преданность религии, превращалась в пытку. Каждый раз, освященный в божественном месте, серебряный крест оставлял после себя багровые ожоги на его груди. Эта маленькая блестящая, казалось бы, безделушка каждый раз пыталась углубиться под его кожу. Прожечь в нём дыру и расплавить рёбра, и дойдя до самого сердца причинить ему невыносимые страдания. Он представлял, как однажды не сможет снять этот крест. Представлял, как он будет трястись от боли, корчась на полу в истошных криках и судорогах. А крест, в свою очередь будет давить и обжигать его сердце, пачкаясь ещё тёплой кровью. Но иногда он осмеливался не снимать его целый день, хитро улыбаясь, глядя в пустоту. Словно издеваясь над светлыми силами. Так вы хотите мучить грешников? Он продолжал держать оскал. Зная, что всё равно, ни один небожитель не приблизится к нему даже на километр и не осветит своим присутствием мрачную пустошь его особняка. Больнее, чем прожженная божественным металлом кожа, было ощущение вины. Совесть грызла его, за собственную природу. И как же оно так вышло? Совесть вцепляется в душу, мучает, за не поклонение к существу, чьи мотивы и разгадать то нельзя. Испытывает ли всевышний злость, обиду за своих творений? Или он даже не смотрит? Или иногда поглядывает, на этих букашек, с интересом, как столь жалкие создания стараются ему противостоять? Люди и вправду существа настолько слабые и бессмысленные, что он даже видеть не желает их попытки противостояния? Пресекает каждую ещё в зародыше. Фёдор держал крест в руке, смотря на то, как кровь капает с блестящего под неестественно ярким лунным светом, металла. Так на что нам дано сознание? На что нам дан интеллект? Возможно понять причину наказания падших ангелов рукой Всевышнего. Но за что, бессильным и невинным существам дано такое строгое наказание в виде выбора? Может кому-то нравится смотреть на то, как существо от страха перед мрачно тянущейся вечностью дрожащим сознанием выбирает сторону «света»? Существу, лишённому выбора будет больно. Но не больней, чем существу, сделавшему неправильный выбор. Так за что? И правда ли, что «свет» есть Божественная сила? А правда ли, что «свет» понятие не навязанное и соответствует истине? Так эта концепция, в основе которой лежит понятие «сильный побеждает слабого» верна на общемировом масштабе? Выходит, это есть правило самой вселенной, заготовленное Всевышним? И он, выходит, сам признаёт себя сильнейшим? Тогда к чему все эти сражения, если его исход был известен ещё до начала? Возможно, всем стоит сдаться Ему и прекратить поддаваться жгучему соблазну, ведущему к даже самому малейшему протесту? Высокое, довольно большого размера, комнатное растение покачнулось, под действием лишённого физической силы удара Достоевского и грохнулось на кафельный пол с громким звуком разбитого глиняного горшка. Этот звук на мгновение даже перекрыл назойливый шум в ушах Фёдора. Достоевский снова оказался на разбитых коленях. Он склонился перед растением и аккуратно коснулся гладких насыщенно зелёных продолговатых листьев. Смешиваясь со всей болью, под его рёбрами неожиданно кольнуло. Это растение заменяло ему что-то, что способно двигаться. То единственное, что было относительно живым в его относительно пустующем доме. И он никогда не требовал от зелёного друга ни слов ни движений. Но сейчас, когда он пнул его. Он думал над причиной своих действий. Это была зависть. Растению не давали право выбирать. Оно всего лишь росло, пока не станет безразлично своему хозяину? И можно ли связать всё это, используя метафоры? Так зачем? Зависть к существам, лишённым выбора… Они не знают о своём униженном положении во вселенной… они…они как птицы, рождённые в клетке… Лицо Фёдора резко приобрело искажение в гримасе чистого отвращения. Его мысли медленно перетекают в словесные рассуждения Гоголя. Виноват. Виноват. Он причинил вред существу невинному. И да. Хотелось бы сейчас рассмеяться и уйти из комнаты, где сжатый воздух уже насквозь пропитался безумием хозяина и оставить растение там, на полу, в руинах разбитого горшка. Хотелось бы уйти, закрыв за собой дверь на все замки. И оставить в этой комнате все следы своего временного помешательства. Но что будет, если воплотить это в реальность и действительно оставить помешательство временным? Временное помешательство — худшая вещь по вселенной. Значит, что помешательство было либо фейком, либо подверженное ему существо попало под влияние всеобщего удержания? Достоевскому было всего пятнадцать. Когда он наконец взял в руки Библию и решил попробовать вступить в религиозные сети. Говорят, без религии человек духовно пустой. У человека нет смысла жизни, понятия истины существования. Но история о павшем ангеле вызывает лишь сочувствие. У многих ли? Но хотелось бы найти себе помешательство. Обратить себя в достойное дело. В достойную веру. Фёдор всегда восхищался людьми, которые были погружены с головой в собственное религиозное безумие. Каково это? Быть преданным своей вере? Ему не нравились положения, выписанные в этой священной книге. И тогда, держа её в руках и пробегаясь глазами по тексту он начал подмечать некие странности. Его глаза уставали быстрей обычного. Книга всегда была горячей, словно железо, находившееся под действием солнечных лучей. И держать её в руках было проблематично. Пребывание в церкви влекло за собой головные боли и кровотечение из носа. Зависит от времени. Если находится там слишком долго, он чувствовал мелкие судороги, проходящие по всему телу. Ещё до первых его открытий знаний об истине происходящего, каждое его столкновение с религией призывало многочисленные вопросы, касающиеся бытия. И того, что же всё-таки твориться в тёмных углах заброшенных зданий? С каждым годом, ему становилось всё труднее носить этот маленький крестик. И сейчас, он одиноко валяется в потайном ящике его стола. Интересно, Гоголь, когда неугомонно возился в его комнате, мог пробраться и в этот тёмный уголок? происходит. Достоевский потушил сигарету об пепельницу и нарочно обжег себе кончики пальцев. Зачем? Его вновь посетили сомнения. И снова хотелось бежать. Бежать. Прямо в тот момент, когда его план перешёл ввысь, на ещё одну знаменательную ступень. Гоголь не поймёт этих стремлений. Для него главное — что? Свобода? Развлечения? Именно. Но если Бог любит грешников? Если идти против Бога — грех. То взаимосвязь такова. Чем больше идёшь против Бога, тем больше заслуживаешь его благосклонность и восхищение. Значит, существо, восставшее против своего Творца обретает его признание? Так что же с Сатаной? И само безумие заключалось в том, что Библия — не то, что значит 100% объяснение всего мироздания. Это было закрыто. И Достоевский тихо смеялся, глядя на ожоги, оставленные сигаретой. Такие же яркие, как ожоги от креста. Он помнил. Ту ночь, когда решил сделать всё для того, чтобы обратить внимание Творца на этот мир. Или только на себя? В то время, как Гоголь… Гоголь сидел на полу, прижавшись к двери комнаты. Ему было противно возвращаться. Он не хотел быть здесь. Он знал. То, что заботило Фёдора — созданные им личные счёты с самим Богом. Но он следует воле Божьей. Получается. Если делает это только для того, чтобы обратить на себя глаз Всевышнего. А Гоголь не хотел. Не хотел ни чьей воли против своей. И если чёрная бездна за границей понимания материального мира существует. То он непременно хотел бы туда. За грань. Или они оба не понимали того, куда лезут. Но тем не менее он услышал. Просьбу. Снова встретиться с теми парнями. И он принял её. Он встал. Игра не окончена. Он встал, убеждая себя в том, что игра — его воля. Возможно, это правда. Гоголь может уйти, может уйти, оставив после себя разрушения. В конце, концов, он может убить Достоевского. Но он дёргает себя за волосы. Косичка, чёрт возьми, растрепалась и у её основания на затылке, волосы стали висеть более расхлябанно. Может быть, тугая причёска будет играть роль своеобразного рычага в сознании Николая? Затянуть туже — стянуть неподходящие для привычного комфортного настроения мысли в одну мельчайшую точку, которая не особо будет влиять на приятное. Приятное, это шоу. Шоу от души. Шоу состоящее из импровизации. В воображаемом сценарии есть только одно — «Промой им мозги» точнее — «выеби им мозги». «Хорошенько проеби им мозги, оставив оттраханные извилины безвольно валяться в жестком окружении черепной коробки». Николай приводит косу в порядок. Расплетает длинные волосы, проводит по ним расческой, формально, пару раз. Всё равно ужившиеся колтуны не распутать. Он сплетает это всё воедино, затягивает крепче и выходит из здания. Передвигается интуитивно. На нюх. И вот эти двое. Накахара с недовольным лицом, как тикающая бомба замедленного действия. Которая по истечению таймера должна взорваться. И тогда его лицо превратиться в приступ гнева, когда он начнёт выражать свои мысли речью, состоящей исключительно из нецензурной брани. И шагающий впереди него Осаму. Чуя смотрит ему в спину, к счастью, не видит его довольного лица, но чувствует обитающую в воздухе уверенность в блядской победе. Гоголь ловко и неожиданно появляется из-за зарослей густого леса, но спотыкается об сломанную ветку и чуть было не падает. Он восстанавливает свою координацию и с довольной улыбкой смотрит на Чую и Дазая. Он не успевает первым вновь подать свой звучный голос и снова приветствовать оппонентов, потому что это делает Накахара, скрестив руки на груди. — И какого чёрта тебе нужно, клоун? — Чуя говорит грубым недовольным голосом, с громким треском ломая ногой упавшую ветку. Гоголь смотрит на его руки : красивые, сильные. И изящные кисти рук облачены в чёртовы красные перчатки, принадлежащие Николаю. Но как? — Мм… мои перчатки, пожалуйста, — Гоголь подходит к Чуе и протягивает ему руку, на что рыжий лишь усмехнулся и посмотрел на Дазая, в ожидании реакции. Осаму усмехнулся следом, хотя сам понятия не имел в какой момент Чуя умудрился спиздить перчатки этого клоуна, к тому же, даже не брезговал их надеть. — С какой стати я должен их отдавать? — Чуя злобно усмехнулся, прожигая в Николае дыру, своим острым взглядом. Гоголь засмеялся, но через несколько мгновений его лицо приобрело более серьёзный вид. Он действительно больше никогда не наденет свои любимые перчатки? Дазай стоит рядом, пытаясь подавить свой смех. Чуя издевается над блондином, ему ведь не нужны глупые красные перчатки. Гоголь делает два шага к Накахаре, снова протягивая ему руку. — Перчатки… — Николай растянул гласные звуки и сделал крайне грустное и недовольное лицо, повторяя: — перчатки…. перчатки… мои…. перчатки… — А ты… встанешь на колени ради возвращения своих перчаток? — Накахара смотрит на Гоголя со злобным оскалом. Издевается? Гоголь отчаянно пытался подавить в себе улыбку, вызванную словами Чуи. О да. Ведь Достоевский правду говорил об этом юноше? Николай задумался. Он сделал ещё несколько шагов навстречу рыжему и наклонился над ним, посмотрев ему в глаза. Накахара даже не дёрнулся, совсем не чувствуя себя смущённым перед двухметровым клоуном. — Давай так. Я расскажу тебе, зачем я снова вас нашёл, а затем ты вернёшь мне перчатки. Сойдёт? — Гоголь хитро улыбнулся. А Дазаю, стоявшему рядом было не до улыбок, ведь он точно знал, что Чуя сейчас начнёт выёбываться, а Осаму в этот момент будет сгорать от нетерпения, желая узнать правду. Зачем? — Думаешь мне не всё равно? — Накахара мотнул головой, словно пытался этим отмахнуться от слов Гоголя, хотя они к нему прицепились. — Ну, я не думаю, — Николай изобразил печаль, — Но моё дело предложить! Ах да, зачем я вас нашёл… — Гоголь не стал ждать, пока Чуя перестанет выёбываться и решил первым начать исполнять эту «сделку» о возвращении своих перчаток, — Итак. Он завис на несколько минут. Все трое стояли в полной тишине. И даже почувствовали некую связь между собой. Просто потому что на жухлую траву и опавшие грязные листья мелкими крупинками падал снег. Чуя фыркнул. Он не любил когда его роскошные волосы промокают от снега. А Дазай радовался, несмотря на то, что когда снег падал на его макушку, он не сразу таял и это было похоже на перхоть. — Ну так вот. Чуя Накахара, ты очень хорош, по мнению… — Гоголь задумался, потому что думал каким именем назвать своего «хозяина»? Он остановился на том, чтобы охарактеризовать Достоевского, как своего «приятеля». Это слово было ещё более неподходящее для их отношений, так как «приятель» от слова «приятно», а от него приятного было крайне мало, за исключением его шикарной задницы. Коля иногда думал, что каждый раз возвращается не по психологически-идеологическим причинам, а из-за своей гейской тяги к прекрасному телу, — Ты хорош по мнению моего приятеля. Догадываешься, кто он? — Гоголь улыбнулся, глядя на Накахару, который не задумываясь ответил, что ему всё равно. Таким грубым, резким и надменным тоном. Хотя, похвалу он, собственно, любил. Своим «мне всё равно» он породил очередную паузу. — Мой приятель руководит тем, на что ты типо «работаешь» — Гоголь нарушил тишину. Услышав это, Дазай ядовито усмехнулся и игриво провёл пальцами по линии позвоночника рыжего, намекая на то, что если этот клоун сейчас приведёт их к лидеру, то Дазай победил. Хотя, это ведь не сам Осаму нашёл лидера. В этом слишком плотно замешан Гоголь, чтобы отдать победу в руки Дазая. Поэтому Чуя ударил младшего по руке и сам усмехнулся, глядя на Николая. — Ты думаешь я помню на что я работаю? — Чуя хихикнул, не обращая внимания на скулящего Осаму. Видимо, Гоголя всерьёз никто воспринимать не хочет. Чисто из-за игривого настроя обоих и упрямых характеров. Тогда, по мнению Николая, пришло время фокуса! Он хитро улыбнулся и начал перебирать в голове какую-то многозначительную ересь, тем самым нарушая всё что можно в пространстве и вызывая в головах Дазая и Чуи странный, нелепый шёпот, который становился то громче, то тише и периодически изменял свой тембр и количество слышимых шепчущих всякую неразличимую и бессвязную чушь. Дазай и Чуя старались сделать свои лица крепкими. Так, чтобы никто не прочитал их пугливые эмоции. Оба понимали, что это значит, но из принципа, никто даже бровью не повёл, лишь ожидали конца этой чертовщины. — Признавайтесь! Слышали же что-то? — Гоголь прервал тишину и расхохотался. — Что? О чём ты? — Дазай ответил первым, изо всех сил стараясь показать Гоголю и Чуе своё удивление , вызванное словами Николая. Действительно, о чём это он? Шёпот в голове Дазая стал сильнее. Он начал причинять ему невыносимую хаотичную боль, будто бы в его мозгах копошится оживлённый мерзкий блендер. Блять. Это нужно выдержать до конца. Держать лицо и не позволять никакому Чуе смеяться над ним. Но рыжий, кажется, просёк лёгкие скользящие признаки дискомфорта на бледном лице «друга» и хихикнул : — Что такое, Дазай? — Ничего. Окей, что ты хотел сказать с самого начала? — Дазай вздохнул и ответил, скрестив руки на груди. — Хотел сказать, что… — Гоголь задумался. Его речь часто прерывалась на такие короткие и временами длинные запинки. — Ну, все мы знаем о том, что происходит в нашей Богом забытой долине, — услышав слова клоуна, оба усмехнулись. Конечно, все знали. Кроме Бога, разумеется. Проигнорировав смешки, Гоголь продолжил: — Об этом должны знать все. И вы спросите «зачем?», а я вам отвечу, что тогда людям будет комфортно везде! Да, люди должны царствовать по всему миру и наслаждаться жизнью, как в нашем городе! И вот, к чему это я. — Гоголь подошёл к Чуе и положил руку ему на плечо. Накахара недовольно скинул чужую кисть с себя и посмотрел вверх на клоуна, который снова начал говорить: — Так вот, ты, Чуя, должен вернуться в свой город! Представь, как чудесно : ты, спустя столько лет, возвращаешься! Когда не было ни единого доказательства твоей смерти. Твоё возвращение — сенсация! И ты подкрепляешь это своими словами, скажешь, что все обязаны посетить наш уютный город, где ты и пропадал всё это время! — Гоголь крутился на месте и говорил это с навязчивым восторгом. — И что мне за это будет? — Накахара, как и ожидалось, начал играть в игру. Ведь он никогда не будет соглашаться сразу, даже если ему искренне хочется. — Идеальный мир! Изменения, частью которых станешь ты! — Глаза Николая были широко раскрыты, а улыбка расползлась от уха до уха. — Давай, давай, сделай это. Тебе же будет интересно, как люди отреагируют на твоё внезапное второе пришествие! Спустя несколько минут беспрерывных визжащих умоляющих криков Гоголя, Чуя согласился. — Но, я не поеду никуда сегодня. Нужна по крайней мере неделя, чтобы я отдохнул от дороги и отправился туда заново. — Рыжий усмехнулся. Дазай закатил глаза, а Гоголь задумался. — Ну, тогда, добро пожаловать в наш дом, — Николай развернулся и пошёл в глубину леса, жестом указывая Дазаю и Чуе, чтобы они следовали за ним. Они шли прямо туда. В хмурую обитель Достоевского. Фёдор был удивлён. Он, конечно, предугадал такое, но не желал, чтобы порог его неприступной крепости переступали такие личности, как Осаму и Чуя. От них можно было ждать чего угодно. Всё видно по глазам.