Гипнагогия

Бледный старик, дворецкий в особняке Фёдора, встречает новых гостей с максимально невыразительным выражением лица. И даже не удивился тому, что Чуя и Дазай, заселились сюда, не имея при себе ни одной, даже самой ничтожной сумочки. А вот они этому не удивлялись. Когда остальные люди едут куда-то, будто следуют какому-то стандарту : собрать свои вещи. А где были предметы Чуи? – буквально раскиданы по всему городу. Ему, как-то всё равно. Если нужен какой-то особый предмет, не переживай — найдёшь. Достоевский, конечно же слышал. Он слышал смех Гоголя, бесполезные текущие строки выражения своего восхищения особняком от Дазая и ворчание Чуи. Топот каблуков по старым доскам и скрип ступенек гнилой лестницы. Блять, грёбаный Гоголь точно притащит гостей сюда, прямо в спальню Фёдора. Это будет отвратительно. И тяжело. Связываться с Николаем. Что тут говорить, клоун может не просто привести гостей к Фёдору. Он может убить гостей и притащить их тела к нему. Он действительно, может всё. И не раз это доказал. Но без Николы, казалось, невозможно. К счастью, вечер прошёл спокойно. Без вмешательств в личное пространство Феди. Дазай и Чуя, они легли спать. Каждый в своей, щедро выделенной Гоголем, комнатушке. Вид из окна Чуи был прекрасен. Он напоминал ему что-то, что закрыто в его памяти на несколько ржавых замков. Как память того, чего не было. Анемоя. Ностальгия, по временам, в которых человека, испытывающего это смутное чувство, никогда не было. Или было? Всё потому, что за окном было темно. Как пустота. Да, такое всегда бывает ночью, но не вызывает у людей этой печали. Но сейчас, находясь здесь… Тем временем Дазай, в противоположном уголке особняка, провалился в глубокий сон. И к его удивлению, сон был действительно глубоким. Как бездна. И что самое странное : без снов, без кошмаров и без привычных параличей и прочей потрошащей спящий разум ерунды. На утро он проснулся бодрый и свежий, что было просто удивительно. Потому что долгие годы Дазай существовал в мучительном ожидании какого-то конца, распада, смерти. И его мечта была проста — умереть. Хотя, конечно же, он хотел жить роскошно и весело, но это было просто непостижимо, а смерть — казалось бы, легка и наверное, весела, так как Осаму тот ещё любитель чёрного юмора. Но мечта – это не умереть быстро и безболезненно, кажется именно в этом случае мы обязаны понести за собой тяжёлое наказание. Мечта не несёт за собой последствия. Мечта должна быть свободной, иначе она превратится в цель. Умирать долго, мучительно, медленно волоча за собой ноги по земле. За что нам наказание, если мы и так прошли все эти круги ада? Дазай их не прошёл, потому что не испытывал в своей судьбе что-то невыносимое, но на целых два года потерял Чую. Хотя, кем они были друг другу? И что он делал? — Он ходил и думал, что за ним тащится смерть. мучительная, длинная. выглядывает из-за каждого угла, предупреждая его и остерегая от ошибки. А эта попытка удушения, оставляющая после себя странгуляционную борозду на длинной гладкой шее? Разве можно так быстро и легко умереть, испытав при этом ни с чем несравнимое удовольствие, постепенно теряя кислород, связывающий его с этим миром. И ведь не дано понять, ни одному из нашего вида, что будет, если эта тонкая связующая нить оборвётся, когда кислород закончится в лёгких горе-суицидника? И его рука сдаётся после порядка двадцати полос. И не даёт ему исчезнуть. Словно из того уголка ванной, на него таращится та самая старуха. Смеётся Дазаю в лицо, ведь знает, что нельзя ему так быстро встретиться с мечтой. Шепчет : «А ведь можно жить хорошо, весело, счастливо, как другие ублюдки.» Но это всё, если перестать быть ленивым, конечно же. Но по сути, мы и живём – умирая. По многим из нас давно уже расползается болезнь. В праве ли мы не противится своей смерти? Принять её добровольно, как должно? Ведь лечение – это бунт? Как например цель человека, вставшего на табурет и натягивающего на себя петлю – смерть. Это наказуемо, ибо ты, дезертир поганый, вздумал таким образом избежать своей судьбы? Намеренное принятие болезни, то есть отказ от лечения : та же цель – смерть. С одной стороны, ты покорно, как порядочный раб принимаешь свою судьбу, терпишь все симптомы, изо дня в день встаёшь на ноги, улыбаешься всем в лицо, а после – дохнешь, как муха. А с другой стороны – почему же ты ли ты не спасаешь себя? Некто, известный как «Бог» даровал тебе жизнь? Может тебе стоит бояться Бога? Единственный выход – ждать? Но мы ждём всю свою жизнь. Сама жизнь – перерывы между одним наслаждением с другим. Ждём отпуска, ждём выходных, ждём конца рабочего дня, ждём выходных. Мы, сука, даже ждём пока еда разогреется в микроволновке? Глобальная цель всего этого выматывающего ожидания – ждать пока твою жизнь оборвёт нечто иное, не ты сам. Дазай изо дня в день, проснувшись усталым и вялым, ёбаным выжатым лимоном, начинал свой день сурка с такими мыслями: существование. Смерть. Ожидание смерти. И тут он проснулся бодрым. Как интересно и даже утомительно. Ему даже хотелось вновь окунуться в свой депрессивный, сонный мрак. Ах да, ещё вчера, с появлением Чуи, его книга бытия словно открылась на новой главе. Но это всё равно так бессмысленно. Это греющее душу отсутствие логики. Когда эта хрень отсутствует — всем легче. Всё, что делает Достоевский — к чему это всё? Уморительно. Так истощает делать изо дня в день всякую бесполезную хуебень. Чуя вышел из своей комнаты первым. Он тоже проснулся бодрым, но это было не так удивительно, как в случае пробуждения Дазая. И ничего. Время около полудня, коридоры ветхого особняка пустуют. Пыль сыпется с потолка, освещенная солнечным светом, пробивающимся через грязные окна. На подоконнике грязь, дохлые мухи и бескрылые пчёлы. Сука. И не присядешь в этот беспорядок. Хотя кого это волнует? Чуя всё же сел на подоконник и просидел там около часа. У него тоже была эта невероятная способность: сидеть. А что? Когда у человека богатый внутренний мир, его сознание способно вырисовывать насыщенные картины прямо перед его глазами. Интересно работает это внутреннее зрение, прямо как сны. Мы вроде видим одно, а если присмотреться — оно только в голове, чёрт возьми. Как гипнагогия. Промежуточное состояние между сном и явью. Что было сегодня у Фёдора, когда он открыл глаза после тяжёлого четырёхчасового сна. Достоевский видел гребаную фигуру в углу своей спальни и сразу же обвинил в этом Чую, но не свой пошатанный бесконечными самораскопательными издевательствами мозг. Потому что сразу знал, что в огненовласом монстре что-то чертовское есть. Достоевский ещё и проснулся в отвратительном состоянии с этими мокрыми мозгами, как он привык это называть. И решил не выходить из комнаты. Так лучше. Возможно, не только для него самого. Чуя сидел на подоконнике так долго, так задумчиво. Он будто бы спал. Так, что просидел тот момент, когда Дазай и Гоголь умудрились сдружиться. Может и не особо там были какие-то общие интересы, ценности, но сейчас они спускались по лестнице, а бодрый клоун решил избавить себя от муторного перебирания ногами по ступенькам, поэтому перепрыгнул через перила, зацепив за собой Осаму, под звонкий придурошный смех обоих. Накахара не знал про Гоголя, но Освму хотелось сейчас же прижать к этому пыльному полу и трахнуть. Блять, здесь никогда не мыли полы, можно кончать прямо сюда. Наверное так и делали. Дазай с отвратительным, режущим уши визгом, поднялся с пола и побежал к Чуе. — Привет, Чу! — Он раскинул руки для объятий, но в последний момент, когда их тела были уже в нескольких сантиметрах друг от друга, он встал столбом, глядя в холодные глаза напротив. — Как спалось? Ты готов к нашему сегодняшнему маленькому визиту на унылую малую родинку? — Дазай хихикнул, — Родину точнее… да. — Бля, мне так похуй, если честно. Я ждал тебя несколько часов, придурок. — Накахара спрыгнул с подоконника, развернулся и сдал назад, отойдя от Дазая на безопасное расстояние. Гоголь хихикнул и сделал два шага назад, просто чтобы передразнить рыжего, но тот особого внимания не обратил, только поднял бровь. — Ну, тогда выходим прямо сейчас, — Чуя, не дождавшись ответа, снова развернулся и потопал к двери. — Эй! А завтрак? — Гоголь окрикнул Чую. Дазай, с глазами щенка, развернулся к клоуну. Не то чтобы он любил сильно пожрать. Ему просто нравились шутки про людей, которые любят баловать свой толстый желудок. — Федя! — Гоголь побежал по лестнице и ударил ногой в крайнюю дверь. — Федь! Достоевский! Эй! Ты не спишь! — Гоголь прекратил стучать и прислонил ухо к двери. — ты спишь? — Он ударил снова, так, что чуть не выбил дверь и засмеялся, — теперь точно не спишь! Выходи, я здесь один. — он подмигнул стоящим внизу Дазаю и Чуе. Фёдор долго колебался, но решил открыть дверь. Он вышел из спальни. Сутулый, растрёпанный, вялый. В наполовину расстёгнутой мятой рубашке и таких же мятых штанах. — Что. Надо? — Он тихо и злобно сказал. А его суровый колкий взгляд, направленный вниз на гостей, был страшнее ядерной войны. Он видит Накахару вживую. И хочется назвать его редкостным подонком и расстрелять на месте, потому что вот он: утро, но красив, как дьявол. — Что мне предложить гостям на завтрак? — Николай «мило» улыбнулся. Он был доволен тем, что смог вывести своего дружка на такой многообещающий взгляд. — Я в этом не разбираюсь. — Достоевский пожал плечами и хотел закрыть дверь, но Гоголь, как на зло, успел подсунуть туда свою ногу. — Ну что же ты так быстро уходишь? Может, представишься наконец гостям? — Гоголь улыбается ему из-под косматой чёлки. — Фёдор Достоевский, — он называет своё имя и спускается с лестницы, аристократично держа руки за спиной. — Управляющий городской… организацией. Есть какие-то вопросы? — Он преодолевает последнюю ступеньку и встаёт перед гостями. Чуя демонстративно рассматривает потолок, показывая своё безразличие к хозяину дома. А вот Дазай прожигает Фёдора насмешливым взглядом. — Вопросы? Главный вопрос. Для чего всё это нужно? — Чуя говорит первым и переводит взгляд с потолка на невыразительное лицо Фёдора. — Для чего, говоришь? Ну это глупо… задавать такой вопрос. Тебе же нравится жить в этом городе? Так вот… — Достоевский разводит руки в стороны и приклоняет голову. — Всё для таких счастливчиков, как ты. Конечно же, Фёдор не стал раскрывать. Он же не мог сказать сразу, что создал секту ради того, чтобы «обратить на себя внимание самого Бога». Он даже подвергает сомнениям саму идею его существования. А если все они, четверо, видят тёмные фигуры по своим углам и страдают от разных форм гипнагогии, то это всё не больше, чем клуб шизофреников с некой манией величия. Ведь их разговоры такие пафосные, словно слизаны с какого-нибудь фантастического сериала про аристократию. И каждый мнит себя героем. Но он всё равно верит. В создание идеального мира? В то, что если в этом материальном уголке будет царить хаос, то его творец, наконец, обратит свой взор на человечество? Ну да, идея безумная. Но она есть. Она существует. Только вот, кажется, озадачен один Фёдор, стоящий среди них, как предводитель всего лишённого рассудка. Он и является им. И он. Один? Всё безнадёжно? И Фёдор думает : «Зачем ты, Господь, воткнул меня в это и дал мне право мыслить? Зачем…» Ибо когда чувствуешь это биение внутри себя, когда на тебя смотрят эти люди. Дазай, Чуя, Гоголь. Это болезненное сокращение мышцы. Оно такое…будто превозмогает себя сейчас…для чего? потому что чувствуешь, как трудно и как болезненно для него, превозмогать себя и делать очередной удар, так что, с каждым его толчком содрогаешься, потому что это столь ощутимо. Как оно абсурдно бьётся, качая такую вязкую и тошнотворную кровь, состоящую из неизведанно каких веществ, ведь он чувствует себя так отвратительно….последний.. год? Сколько лет? Всё размыто и ему хочется, чтоб холодные, как кипяток слёзы скатились по его щекам…чтобы понять, что он ещё на что-то способен, но нет. нет. Когда Фёдор стоит рядом с ними и слышит эти голоса…тех, которых он может считать равными, такими же. Но они тоже могут чувствовать это? Или нет? Почему оно? Это сердце, которое замирает на несколько секунд, щедро поднося в дар ощущение отсутствия материи и господство над физическим. Оно замирает, а человек не дышит. Тогда чувствует себя выше этого животного мира. А после….стук, такой же тихий, но посылающий за собой болезненную судорогу, отдающую в тяжёлый череп. И он чувствует, как вязкая тошнотворная кровь поднимается вверх и омывает гниющий, тёплый, наверняка тёплый, отвратительный в своём понимании головной мозг. Который розовый. Такой, будто это что-то значит. Состоящий из извилин, напоминающий кишки, такие же текстуры. А Фёдор по прежнему думает: «Я бы отдал всё, чтобы моя кровь оледенела. Как глупо, ведь я изрёк равные понятия. Отдал бы всё, чтобы быть холодным и Господь не отнял бы у меня создание. И не приносил мне боль. Я много раз думал. О желании… таком примитивном…» И может быть, истинная идея в смерти. У Фёдора действительно есть эта примитивная детская мечта: быть вампиром. Быть вампиром и с искренними, неподдельными чувствами высосать из маленьких ранок от острых клыков щедро льющуюся прямо в его глотку ту самую живую тёплую кровь, тем самым высасывая жизнь. Мерзкую живую энергию. И обращая жалкого человека в себе подобного. Великого. Гордого. Бессмертного. Достоевский ведь идеальный для этой роли. Да, его мечта слишком завышена. Иметь такую власть — обращать кого угодно. Как же приятно. Тогда, ему было бы славно быть….просто убийцей. Каждый раз он представляет какого это. Убить. Отнять жизнь. Само выражение такое будоражащее на вкус, если повторять его несколько раз. Отнять. Отнять. Отнять. Да. Именно так оно звучит. Восхитительно. Даже если ты человек. Может быть, это ещё прекрасней? Превзойти свою рабскую природу и отнять у другого раба всё, что он когда-нибудь делал. Потому что он будет мёртв. Но Фёдор не убийца, нет. Нужно что-то большее, чем быть серийником. Просто, виноват Бог. Что создал этот мир с такими хуёвыми правилами. Особенно то, как слабо человеческое тело. То, как мы ощущаем своё сердцебиение, которое иногда сводит нас с ума. Это как первая стадия. Мы ощущаем кровь и её течение к мозгу. Болезненный тягучий отток. И Фёдор, хотел бы сделать резкое движение, хочу вскрыть кожу, чтобы проверить, убедиться в этом. Как абсурдно, он же пытался, но из-под его кожи она течёт так медленно, ибо у него не хватает сил, чтоб прорезать её глубже. Это отвращение к человеческой природе, построенное на гордыне. Может ему просто стоит признаться : «Я человек, созданный Богом. Я дышу. Моё сердце бьётся. Я тёплый.» Но нет, это гадко, отвратительно и чертовски сложно. Лучше «бросить вызов Богу». Гоголя было очень легко переманить на свою сторону. Ведь человек — нервная система, кровеносная система и так далее. А Николай — противник систем. Но жаль, что у него есть своё непоколебимое мышление, которое так и не удастся разгадать. А Дазай и Чуя? Что с ними? Какие они? Честно — Достоевскому сейчас очень трудно. Он взял такую миссию, такую идею. Но всё это… Когда смотрел на своих союзников. Он один. И это не то, что называют дружба. это называют идеологическое равенство, что Фёдор придумал себе сам, чтобы быть наравне с самим собой. Идеологическое равенство. Непонятно. Бывает ли оно? Но тем не менее, они позавтракали всякой первобытной хуйнёй. И теперь, Дазай и Чуя возвращаются на свою «малую родинку». Их родной город, где всё ещё нет влияния секты. Он такой же, как и остальные, в этой большой, закованной цепями надуманных людьми законами, стране. И кто они такие, чтобы рушить всю систему? Систему называют умной, праведной, но она глупа и бессмысленна. Так как. Где этот смысл? Когда даже присутствие Бога столь неощутимо. Или это всё маленький клуб шизофреников, поселившийся в далёкой, холодной провинции современного мира? И тем не менее, Дазай и Чуя вышли из дома. Гоголь отправился гулять, а Фёдор сел на пол, вновь прокручивая в голове свои тяжёлые мысли.