Крылья

***

Отдаленность измеряется не расстоянием. Антуан де Сент-Экзюпери «Земля людей (Планета людей)»

      Вредными оказываются не только сигареты, но и сам Шура. Дело даже не в характере, не в преследующей его репутации и не в последствиях всех шалостей. Лёва способен терпеть многое. Да, по правде говоря, он не мучается из-за компании Шуры, а наслаждается ей и стремится продлить общение на максимальный срок. Ну не хочется после театра идти домой, где не будет Шуры.       Он становится огромной частью жизни Лёвы. Тот забывает о конфликтах с одноклассниками и принимается просто игнорировать сам факт их существования. Да и они сами не стремятся лезть и докапываться до «этого безумного бриди». Ещё и Слава, ставший после драки заикой, отдёргивает всех и припоминает, что с ним случилось. Это помогает создать своеобразный щит, позволяющий спокойно рисовать и читать на переменах, не беспокоясь о едких комментариях.       Репутация психа, на удивление, даёт множество возможностей для того, чтобы погрузиться в свой маленький мирок и развиться в написании стихов. Последние очень нравятся Шуре, он их открыто хвалит, а самого Лёву треплет по волосам, называя его не глупым цыплёнком, а просто Лёвчиком. Ласково так и по-доброму, что настоящее имя Егор постепенно, но верно забывается.       Театр закрывают, а Шура не исчезает из жизни Лёвы, тот не возражает и искренне радуется. Он отчаянно цепляется за личность, которой глубоко безразлично на расу. Таких мало, кажется, их можно пересчитать по пальцам. На самом деле, Лёва мало верит в то, что когда-нибудь сможет встретить человека или бриди, похожего на Шуру. Каждому будет чего-то не хватать. Кажется, если Шура всё же исчезнет из жизни Лёвы, тот продолжит отчаянно искать того в других личностях и никогда не отыщет, из-за чего будет страдать и отталкивать от себя других.       О будущем Лёва не любит ни говорить, ни думать, предпочитая впитывать каждый приятный момент настоящего. Оно впервые приносит счастье, не вынуждает ненавидеть себя из-за крыльев и постоянно врать родителям. Теперь есть шанс спокойно дышать, курить в тёмных переулках и «дегустировать» палённый алкоголь на пару с Шурой, которому только-только стали продавать всё, пусть и с паспортом. Всё равно подобное круто! Ведь не приходится просить кого-то постороннего.       Шура любит с умным видом пить горький алкоголь, курить дешёвые сигареты и рассуждать о будущем, о возможностях и перспективах. В таких монологах всегда много-много заумных слов, значение которых приходится понимать исключительно из контекста. Наверное, поэтому Шура звучит так уверенно и убедительно. Он не сомневается в своей правде, даже если она имеет отголоски фантастики. Ну не может быть в СССР равных прав у бриди и людей. Нет, на бумагах две расы равны, а вот на практике подобное утверждение далеко от правды.       Это понимают Шура и Лёва, однако первый является во многом безнадёжным оптимистом, мечтающим перенести свои мечты в жизнь. Одной из них является полное равноправие, о чём Шура часто рассуждает вслух: «Вот будет равноправие в стране, и мы заживём. Никто не будет косо смотреть, когда я с тобой на сцене буду играть! И меня больше никто не будет считать главным в группе и не станет спрашивать, почему я тебя взял. Всё будет замечательно, Лёвчик, веришь?»       Лёва не верит в утопические речи, но кивает и делает вид, будто соглашается. Верить в сказку и красивую жизнь приятно, но проникаться слишком сильно ни в коем случае нельзя. Если начать жить мечтами — потом будет крайне больно окунаться в мерзкую реальность, где равноправие появится только через десятки лет. И то не везде. Нельзя истребить ксенофобные мысли из головы всех людей на Земле. Ксенофобия слишком долго поощрялась, изменить это тяжело. Во многом в этом виновато то, как с бриди обращались долгими столетиями.       Историю Лёва ненавидит и старается лишний раз не открывать учебник по ней и прогуливать уроки вместе с Шурой. Тот говорит о музыке, но не о самых унизительных годах для бриди — время рабства. Да, оно в годы крепостного права распространялось и на людей, но бриди всегда страдали больше. Они были не то, что на социальном дней, а где-то ещё ниже. Если крепостных нельзя было убивать, то бриди даже за разумных существ не считались. Все «учёные» верили, будто другая раса не умнее той же овцы или свиньи. Понадобились долгие годы, полные мучений и унижения, чтобы ситуация стала лучше. Только отголоски до сих пор не утихли.       Прогуливать уроки оказывается приятно, особенно когда рядом Шура. Он не обращает внимания на биологические особенности Лёвы, но периодически всё же напоминает о необходимости немного поесть. «Ты похож на помирающего суслика, так что ешь давай!» — весело говорит Шура, пихая Лёве в руки кусок хлеба. Тот чисто физически не способен в полной мере утолить голод даже бриди. Да, те едят мало, но часто, но что для желудка значит ломтик хлеба? Для органа ничего, а вот для Лёвы — много. Он чувствует себя нужным и в некотором роде даже любимым.       Уверенность с годами наполняет тело. Этому сильно способствует Шура, делающий комплименты стихам, голосу, рисункам и иногда крыльям. Их никогда не называют красивыми, они, по словам Шуры, именно прикольные и необычные, каких больше нигде нет и никогда не будет. Ещё он, Шура, любит шутить о том, что пухом Лёвы нужно набивать подушки, ведь так они получатся самыми мягкими. Подобные высказывания совершенно не обижают. Лёва, слыша это, искренне улыбается и обещает Шуре когда-нибудь подарить эту подушку.       Родители одновременно и рады такой дружбы, и нет. Папа и мама искренне беспокоятся из-за разницы в возрасте, того, что их сына могут предать, поиграть с его чувствами, а потом растоптать их, оставив совершенно одного. Лёва с большим трудом удаётся успокаивать родителей. В конце концов они принимают дружбу с Шурой и даже разрешают ему ночевать в квартире.       Этим молодые люди пользуются. Шура непривычно для себя робко располагается в чужой комнате, будто это не он здесь отвешивал Лёве подзатыльников и пробивал ему «лося». Оказывается, Шура умеет мяться и переживать когда в соседней комнате находятся родители лучшего друга. Последний, наоборот, ведёт себя более развязно и громко шутит, чего обычно не позволяет себе на людях.       Он валит Шуру в гнездо и сам ложится рядом. Шура рассеянно хлопает глазами, будто раньше он не видел этого гнезда. Оно всегда красуется на кровати. Бортики неровные, а само наполнение представляет из себя сплошную кашу из лёгких одеял, футболок и полотенец. Это раньше, когда мама помогала строить гнездо, оно было красивым, ровным и аккуратным. Сейчас же Лёва самостоятельный, потому и постигает «искусство комнатной анархии», забивая на всякий феншуй.       — Удобно? — Спрашивает Лёва, поворачивая голову в сторону главного человека в своей жизни.       Тот коротко кивает и сверлит взглядом потолок. В комнате повисает неприятное молчание, подталкивающее к не самым радужным размышлениям. Все они вертятся вокруг чувств к Шуре. Тот вызывает самые светлые и положительные эмоции. Они представляют из себя целую бурю, состоящую из искреннего обожания, безграничной симпатии и жажды всегда-всегда находиться рядом.       Лёве уже давно не тринадцать, а он по-прежнему смотрит на Шуру, как на идеал всех двух рас. Тот знает об этом, чувствует всё и видит и предпочитает просто тонуть в таком внимании.       — Лёвчик, а дверь ты точно закрыл? — Вдруг спрашивает Шура, не переставая «мучить» потолок.       На последнем, кажется, от пронзительного взгляда появляются новые трещины. Или просто ощущение создаётся из-за того, насколько сильно Шура напряжён. Обычно он расслаблен, легко двигается и говорит, не зацикливая слишком много внимания на мелочах. Нет, Шура нервничал, но не до дрожи, не до напряжения всех мышц, не до странных вопросов. Это всё больше в духе вечно нервного Лёвы, накручивающего себя непростительно сильно, чем усугубляет себе жизнь.       — Точно… Можешь смело штаны снимать: никто не зайдёт: я же попросил их, — беззаботно отвечает Лёва.       Он знаком с Шурой уже достаточно лет и многое попробовал с ним впервые. Они вместе делили одну пачку сигарет, бутылку дешёвого алкоголя и мечты о светлом будущем. Из-за этого сформировалась крепкая связь. Она намного-намного крепче дружбы. По крайней мере, для Лёвы. Он знает, каково это, когда ты с кем-то творишь разного рода фигню. Однако с Шурой всё иначе, он ближе всех. С ним хочется разделить лучшие годы, посвятить ему юность, отдаться ему без остатка.       — Уверен? Я могу делать всё, что захочу? — Неуверенно спрашивает Шура, по-прежнему не смотря на собеседника.       Тот нервно закатывает глаза: как можно спрашивать такое? Шуре можно всё, потому что он Шура. Он обычно не спрашивает разрешения и просто молча обнимает, трогает крылья, перебирая пальцами пух, и взъерошивает волосы, превращая их в гнездо. Прикосновения с годами становятся длительнее. Кажется, будто Шура не хочет убирать руки и мечтает не разрывать те же объятия.       — Ты сейчас серьёзно? Шура, моя комната — твоя комната. Ты чего-то не строил из себя джентльмена, когда бил меня подушкой, — неловко улыбается Лёва, пока в его груди что-то теплеет.       — Это было давно, хватит припоминать! — Шура резко садится и поджимает губы, дрожащие непонятно от чего.       — Это было на прошлой неделе! — Лёва слабо пихает собеседника в плечо, но реакции не получает.       Шура напряжён, он явно о чём-то думает. Лёве кажется, будто их связь собираются оборвать, от того ему и страшно. Он старается скрыть истинные чувства за широкой улыбкой. Получается плохо.       — Закрой глаза и сядь, — буквально приказывает Шура, и Лёва ему подчиняется беспрекословно.       В следующую секунду он чувствует на своих губах чужие и открывает глаза. Лёва видит перед собой зажмурившегося Шуру и не чувствует отвращения. Вместо него по телу расплывается приятная теплота, смешивающаяся с радостью от происходящего. Лёва укладывает ладони на чужую шею, а после поцелуя слышит: «Никогда тебя не брошу, потому что ты в сердце мне засел!»       Лёва верит сказанному, широко-широко улыбается и прижимается к Шуре, от которого пахнет сигаретами. От них не тошнит. Их аромат хочется вдыхать и вдыхать, находясь в объятиях самого лучшего человека.

***

      Шура оказывается таким же вредным, как сигареты, потому что с ним тяжело расставаться. Он слишком плотно вошёл в жизнь, занял чересчур много места, а потом резко пропал, улетел в другую страну. Это можно сравнить с тем, как начальство урезает зарплату, из-за чего денег на сигареты просто не остаётся, и их приходится бросать, пусть и не очень-то и хочется.       Шуры рядом нет, и уверенности в себе с каждым днём становится только меньше и меньше. Ласковых слов, прикосновений и комфортного молчания не хватает. Всё улетело вместе с Шурой в эту чёртову Австралию. В ней Лёва никогда не был, но ненависти это не мешает. Ему кажется, что если бы Австралии не существовало — Шура бы остался. Только реальность иная. Не существуй Австралии, Шура бы смотался в другую страну, на другой континент, туда, где нет надоедливого Лёвы. Он не белый и пушистый, поэтому, наверное, и душил Шуру своим вниманием, своей зависимостью от постоянной поддержки, своей неправильностью.       В Израиле у Лёвы нет того или той, за кого можно зацепиться, чтобы не впасть в безумие и бесконечную рефлексию. Она даёт понять — Шура просто устал от той ответственности, что ему навязал Лёва своей эмиграцией. Раньше она казалась прекрасной идеей, а потом уже выяснялось — человеку, плохо знающему язык, не имеющему своих родственников в чужой стране, будет необходим кто-то более-менее разбирающийся во всём. Таковым оказался Шура, правда, он не ожидал, что ему придётся учить Лёву языку, показывать ему город и помогать с документами.       Сейчас ничья помощь не нужна. Лёва отслужил в армии, прошёл порцию унижений из-за своего вида, разобрался с языком, но не со своими чувствами. Среди них особенно сильно преобладает бесконечная тоска, поглощающая душу и не позволяющая заводить близкие знакомства. Они не нужны: ни один человек или бриди никогда не будет похож на Шуру, а другие не нужны.       Ненависть к Шуре мучает, но она быстро сменяется грустью, болью и желанием отмотать время назад, стать другим, чтобы Шуре было комфортно, и он никуда не улетал. Мечтать об этом крайне приятно и невероятно больно. Лёва не может не мучить себя выдуманной слащавой реальностью. Он слишком зависим от Шуры, от которого перенял привычки и манеру говорить.       Несколько месяцев Лёва из-за всех сил старается абстрагироваться от всего, что связывает с Шурой. Поэтому стихи, музыка и остальные Уманы уходят на десятый план. Лёва пытается измениться: набивает татуировку со смыслом на руку, поступает учиться, заводить неблизкие знакомства и бросает курить. Всё даётся слишком тяжело: рядом нет такой необходимой поддержки.       Её не могут дать новые знакомые, а вот семья Шуры — да. С тётей Инной Лёва сталкивается случайно и зачем-то подходит вместо того, чтобы развернуться и сбежать обратно к «новой жизни». Она отвращает, к ней не хочется подходить, ведь в ней никто не ждёт и не любит, и не будет ждать и любить.       Тётя Инна сперва не узнаёт Лёву, а после крепко-крепко обнимет его и заваливает вопросами, даже не подозревая, что этим доводит до слёз, горьких и усталых. Лёве непонятным чудом удаётся не разреветься и более-менее достойно ответить на каждый вопрос, а после и принять приглашение на семейный ужин. «Ты мне уже, как родной сын, Лёва, давай не препирайся и приходи» — ласково говорит тётя Инна, гладит по голове и целует в щёку, как родного сына.       Тот ревёт, когда оказывается у себя в крошечной квартирке. Криков и воплей нет, как и какого-либо скулежа. Лёва просто беспомощно плачет, прижав колени к груди и уткнувшись в них носом. Так и не выросшие «пушистые» крылья «обнимают», но никакого тепла не приносят и даже не создают иллюзию.       Ужин с семьёй Шуры дарит облегчение и погружает Лёву в тепло. Он веселится, громко шутит, слушает чужие рассказы и говорит о своей учёбе, а после и объясняет смысл татуировки. Всё идёт хорошо ровно до того момента, пока Карась не упоминает Шуру. Тогда внутри Лёвы что-то ломается. Он делает вид, будто куда-то спешит и быстро уходит на улицу, где бежит, куда глаза глядят, чтобы больше не слышать, как хорошо Шуре одному в этой чёртовой Австралии.       Говорят, что ноги ведут в то место, что для человека является домом. Если это правда так — получается, что у Лёвы нет никакого дома в Израиле, поэтому он бродит по городу, не думая о направлении, до самой ночи.       Мыслей много, они терзают, напоминают о самом большом горе и не дают мыслить трезво. Лёва не идёт в свою квартиру и забредает туда, где почти не светят фонари. От моральной боли отвлекает физическая: кто-то со всей силы бьёт Лёву по голове, вали его на землю, садится сверху, прижимая всем весом.       С губ срывается шипение и судорожные объяснения, что денег и ничего ценного с собой нет. Однако человеку сверху только снова бьёт по голове. Тогда Лёва принимается брыкаться, кричать, но быстро стихает, когда к его голове приставляют пистолет. Сердце замирает, а человек, стоящий напротив и держащий оружие начинает говорить, что выстрелит, если будут крики.       Дальше он говорит кому-то третьему, что крылья у Лёвы необычные, потому что не выросли и остались детскими. Оказывается, некоторые люди готовы хорошо за это заплатить. И до этого дня было известно о продавцах крыльев, но все рассказы о них казались глупой шуткой.       Понять реальность Лёва не успевает: его крылья начинают медленно резать острым ножом. Лёва кричит, пытается скинуть с себя человека, и тогда раздаётся выстрел в воздух. Следующая пуля должна оказаться в голове Лёвы. Тому предлагают ускорить «процедуру ампутации» и просто сесть на колени, позволив топором отрубить крылья. Гордость мешается со страхом, но Лёва соглашается, когда новый выстрел оказывается совсем-совсем рядом.       Лёва морщится от боли, плачет, но становится на колени, позволяя одному человеку оттянуть крыло на себя, а второму — замахнуться топором…       Оказывается, что нет более противного звука, чем хруст собственных костей.

***