Крылья

***

Нас часто ждут именно там, куда мы возвращаться не хотим. Эльчин Сафарли «Я вернусь»

      Проходят годы, физические раны затягиваются. Крыльев как таковых больше нет. Вместо них «красуются» уродливые неровные обрубки, по-прежнему покрытые детским пухом. Теперь обрубки можно преспокойно прятать под одеждой, а если она широкая — ничего не будет заметно.       Не то, чтобы отрезанные крылья мешают жить. Нет, просто теперь к своей расе появилось отвращение, бурлящее в крови и вытекающее в постоянные попытки стать максимально похожим не на бриди, а на человека. Поэтому Лёва всё чаще и чаще вырывает пух с лица, плотно приматывает обрубки к спине бинтом, чтобы они не выпирали, и ест реже, но намного позже, пусть и последнее давалось безумно тяжело. Однако Лёва всё равно продолжает ломать себя.       Он смотрится в зеркало, проводит пальцами по щекам, касаясь потемневших участков кожи. Они такие не из-за загара, а из-за того, с какой силой вырывали пух. Он упорно продолжает расти на лице, игнорируя тот факт, что его владелец — уже давно не ребёнок, а уже взрослый человек. Он должен смириться с тем, что бороды, усов и даже щетины у него не будет. Вся растительность ушла в проклятый белый пух, что так сильно молодит и выдаёт принадлежность к бриди.       Вот и сейчас Лёва выдёргивает пух, брезгливо бросает его в раковину и гладит щёки. По ним тонкими струйками течёт кровь. Остановить её тяжело. Кажется, будто не пух выдернули, а палец отрезали. Или крылья. Нет, в последнем случае всё совершенно иначе. Например, боль сильнее, она так захлёстывает разум, что способность думать и адекватно оценивать ситуацию атрофируется, освобождая нечто вроде инстинктов. Ещё, когда крылья срезают, кровь пачкает всё, она хлещет, как из фонтана и портит любимые вещи. Отстирать их потом невозможно не только из-за того, что кровь впиталась в каждый миллиметр вещи, но и из-за воспоминаний о бесконечном унижении. Оно соединялось чёртовой беспомощности и чувства, что единственный человек, которой мог защитить ушёл. И он не пришёл на помощь, когда это было нужно.       Ранки от пуха приходится обеззараживать во имя избежания инфекции. Лёва не готов гнить заживо из-за того, что его сильно выделяет. Раньше Шура делал комплименты пуху, крыльям, говорил, будто это выделяет Лёву из массы «обычных бриди». Нужно было понять — то были пустые слова, обыкновенные медовые речи, глупая лесть. Однако тогда не верить Шуре было невозможно. Слишком он уж убедительно звучал, а Лёва просто потянулся к ласке, как какой-то маленький котёнок. Его, правда, вычеркнули из жизни, когда он вырос и перестал быть таким слепым.       Сейчас на глазах нет розовых очков, в сердце нет безграничной наивной любви к кому-то, а в голове лишь трезвый план действий. В нём нет пункта о музыкальной группе или головокружительной карьере. Нет больше мечт и масштабных стремлений. Вместо них Лёва живёт мелочными целями, невыполнение которых никогда не станет сильнейшим ударом для самооценки.       Она и так трещит по швам, разваливается и гниёт. Собирать её обратно тяжело, не позволять ей рассыпаться на части — тоже. Хочется просто сесть и разрыдаться. Прошло так много лет, а ничего не забылось. В дату потери крыльев Лёва просыпается от невыносимой боли и озирается ро сторонам. Это, вроде как, называется годовщина травмы. Она выражается в том, что тело будет помнить все ужасы всегда, поэтому оно будет посылать тревогу и боль в каждую «годовщину» травмы.       Она окончательно сломало то немногое целое, что было в Лёве. Он теперь просто раздавленный морально человек без как такового дома, родственников и друзей в чужой стране. Привыкнуть к Израилю толком не удалось. Лёве тут одиноко и холодно где-то на подсознательном уровне. Тоска по прошлому мучает, но возвращаться обратно к родителям невозможно. Им не нужен балласт в виде сына с разбитым сердцем и растоптанной в пыль душой.       Придавать себе человеческую внешность тяжело: слишком больно и чересчур долго. Чтобы стать «нормальным» Лёве приходится рано вставать, часами торчать в ванной, а потом потеть из-за бинтов на обрубках. Можно не мучить себя настолько сильно: в Израиле всё более терпимо относятся к бриди. Однако страх снова напороться на «охотников за крыльями» портит всё.       Оказывается, крылья очень ценятся на чёрном рынке, за них люди готовы отдавать миллионы, если не миллиарды. Правда есть загвоздка: те, к кому эти крылья крепятся, толком не нужны. Бриди иногда похищают и буквально разбирают по органам, каждый из которых потом продают. Правда, подобное происходит редко: слишком затратно и тяжело поэтому «охотники» ограничиваются одними крыльями. Это рассказали Лёве врачи и полицейские. Он бы предпочёл оставаться далёким от мира «торговли» и продолжать жить в своём вакууме.       Теперь же нужно жить в реальности. Спрятаться в своём маленьком мирке не получается. Его разбил сперва Шура и окончательно сломали те люди. Они избавили Лёву от его главного недостатка, однако лишь маленькие крылья удосуживались внимания и комплиментов от главной любви жизни Лёвы — Шуры. Тот никогда не говорил ничего про глаза, тело и останавливался на крыльях и пуху. «Это красиво, Лёвчик, ты на ангела похож» — говорил Шура во время «свиданий». Нужно было понять, что те слова ничего не весили, однако в юности они были на вес золота.       Лёва надевает футболку, тяжело вздыхает и выдавливает из себя улыбку. Нужно взять себя в руки, перестать барахтаться в прошлом. В конце концов, крылья же всегда были бесполезными и мешали надевать вещи и спать, а ещё выделяли из толпы, служили главной причиной для бесчисленных насмешек. Вроде теперь должно быть легче, но слова Шуры… Та старая лесть слишком сильно запала в сердце, убедила в том, что без крыльев Лёва ничего не стоит.       Он крутится перед зеркалом, поджимает губы и старается убедить себя в том, что делает всё правильно. И мозг в этом уверен на сто процентов, а вот сердце — ни на один процент. Оно по-прежнему рвётся к Шуре, говорит: «Пора перестать обижаться и согласиться поговорить с Шурой. Инна же столько раз тебе предлагала, а ты всё упираешься. Зачем? Ты же скучаешь и хочешь его хотя бы услышать. Давай! Не ломайся и поговори. Вам обоим нужен был этот перерыв»       Из ванной приходится чуть ли не выбегать, чтобы перестать думать о Шуре. Его нет рядом, но он продолжает влиять на жизнь Лёвы. Правда, теперь он более самостоятельный, сильный и крепкий физически. А вот морально он разбит, считает себя жалким и ничтожным. Он всё чаще и чаще думает о суициде и пытается представить, что будет, если он наложит на себя руки. Как быстро об этом узнают? Сколько бриди и людей будут оплакивать его (Лёву)? Будет ли семья Шуры грустить? Узнает ли сам Шура о произошедшем? Приедет ли он на похороны?       Искать ответы на эти вопросы Лёва не собирается. Он слишком труслив и слаб, чтобы наложить на себя руки. В этом он убедился, когда его выписали из больницы. Тогда была сильная истерика, тоска по Шуре мучила с особой силой, и Лёва попытался вскрыть вены. Он взял бритву и провёл ей по руке, но по самим венам так и не смог: не решился, не нашёл сил.       На улице жарко, но на душе по-прежнему холодно. Тепло не приносят даже те, кого Шура знает с подросткового возраста. Родители Шуры были в ужасе, когда узнали о произошедшем. Они даже порывались рассказать о произошедшем Шуре, но Лёва впервые за долгие годы знакомства устроил истерику и пригрозил оборвать все контакты, а после вскрыть вены, если Шура узнает. Его родители с горем пополам согласились, не зная, что Лёва никогда подобного не сделает. Он просто не хотел, чтобы Шура знал, кем он, Лёва, стал, живя один.       Гордость и тоска душат. Лёва совсем запутался в себе, в действительности и будущем. Перспектива жить «обычной, но приятной жизнью» не радует, отвращает и вгоняет в отчаяние. Мечт не должно быть, но они существуют и ласково так шепчут о музыкальной группе. Её не может быть без Шуры, с ним нужно поговорить и убедиться, что он забыл, отпустил и ничего с ним не выйдет. Возможно, тогда у Лёвы получится смириться со своей участью.       Находясь в гостях у родителей Шуры, Лёва впервые соглашается поговорить с Шурой. Лёва собирается говорить строго, потребовать, чтобы Шура послал, сказал, как сильно ненавидит и этим отпустил. Однако выдавить из себя хоть что-то, кроме неловкого «привет?» не выходит.       Шура не посылает. Он радостно здоровается и начинает рассказывать о себе. Сердце Лёвы болезненно сжимается, а шрамы на крыльях начинают зудеть. Шуре хорошо там, он прекрасно справляется без Лёвы. Тот тоже должен так, пора перестать цепляться за былые чувства. В этом он очередной раз убедился, но от чего так погано на сердце? Почему так хочется выть?       — Но без тебя всё не то, конечно, — подытоживает Шура и тихо хихикает, от чего Лёва впадает в ступор.       Уверенность в окончательном отстранении от всего, что связывает с Шурой. Рушится, разбиваясь на мелкие осколки. Ну как теперь можно бросить всё, когда тебе дали надежду? Её не должно быть: Шура просто в очередной раз шутит, издевается и ждёт, когда Лёва поверит. Однако он уже давно вырос и… Верить красивым словам так и не перестал. Дурак. Сплошной идиот.       — А как там твои дела, Лёвчик? — Спрашивает Шура так, словно ему, действительно, интересно.       Конечно, он лишь вежлив. Лёва же непонятно зачем рассказывает, как живёт, кем и где работает. Что собирается делать вечером. Тему крыльев удаётся аккуратно обойти стороной и сосредоточиться на обсуждении всего, что произошло за последние несколько лет мучительной разлуки.       Точки все расставлены. О Шуре пора забыть. Но Лёва непонятно почему обещает перезвонить завтра. И он, действительно перезванивает.

***

      Лёва не понимает, из-за чего он так легко поддаётся на уговоры Шуры и прилетает к нему в Австралию, на континент, который проклинал все эти года. Можно ли это назвать стокгольмским синдромом? Нет, потому что Шура не мучает, это Лёва сам себя постоянно изводит.       Вот и сейчас он там, где не должен быть, с человеком, которого должен ненавидеть. Но тупое сердце ненормально рвётся к Шуре, упорно продолжает твердить, что тот больше никогда не бросит. В подобное мозг верит слабо, он говорит, что Лёва так и не стал учиться на ошибках и продолжил верить тем, кто проявит хоть немного доброты. Глупо и неправильно это. Возможно, Лёве стоит посильнее обжечься, чтобы окончательно повзрослеть и растерять всякое доверие.       Он стоит в аэропорту Австралии с большими сумками и ищет взглядом Шуру. Будет неудивительно, если последний не придёт. Вряд ли он говорил серьёзно о переезде. Вряд ли Шура ждал. Вряд ли он обрадуется встрече со старым знакомым. А можно ли назвать эту связь простым знакомством? Тут же было всё! Первые поцелуи, откровения, самые крепкие объятия и секс. Для Лёвы они значили преступно много, а вот для Шуры, судя по всему, — нет.       Кажется, Шуры рядом нет. Лёва горько улыбается, поправляет кофту, под которой спрятаны крылья, и ненавидит себя ещё больше. Это же надо было так легко поверить и ломануться туда, где у человека своя яркая жизнь, в которой нет места для бриди с ордой комплексов и проблем.       — Лёвчик! — Неожиданно на Лёву чуть ли не налетает Шура, он сгребает в свои крепкие объятия и отрывает от земли.       От неожиданности Лёва произносит лишь короткое: «Ух». Он рассеянно глядит на Шуру, видит, как тот изменился и понимает — тяга никуда не делась, он продолжает мучить и сейчас приказывает обнять Шуру в ответ. Именно это делает Лёва, параллельно слушая, как он долго летел.       Объятия Шуры тёплые, его голос приятный, а прикосновения не вызывают отторжения, а оно должно быть. По идее, Лёва обязан закатить скандал, начать огрызаться и проклинать того, кому отдал лучшие годы. Правда, ничего из этого не хочется. Тоска просто давит, а сердце болезненно сжимается.       Лёву, наконец, отпускают, Шура помогает с сумками, ведёт в сторону такси и начинает заваливать вопросами. На каждый из них Лёва с трудом отвечает: у него ком в горле, слёзы в глазах, ненависть к себе в сердце, дрожь в руках. Как можно спокойно говорить? Эмоций слишком много, они выплёскиваются и рискуют с минуты на минуту перерасти в истерику. Сдержаться удаётся с большим трудом. Лёва должен быть сильным или хотя бы создать иллюзию этого, чтобы Шура не начал думать, словно он спаситель. Пусть лучше живёт в своём мирке, где разлуки не было.       — Лёвчик, ты чего в кофте сидишь? Жарко же! — Беззаботно говорит Шура, не подозревая, что от него прячут.       «Я сижу в кофте, потому что так не видно мои крылья… Ну помнишь те. Которые ты постоянно хвалил? Помнишь? Так вот… Теперь их нет, у меня просто культяпки, на которые смотреть тошно. Ты не хочешь этого видеть, не делай мне мозги насчёт жары» — вертится в голове Лёвы, но он лишь отмахивается, отворачивается к окну и начинает рассматривать улицы.       — А чего ты кислый такой? Настолько ужасно было в самолёте? — Не отстаёт с вопросами Шура.       Лёве хочется, чтобы Шура хоть немного помолчал и позволил собраться с мыслями. Последние сейчас представляют собой сплошную кашу, расхлебать которую не получается от слова совсем.       — Потому что я летел несколько часов… А ещё я боюсь летать… Шур, пожалуйста, дай мне в себя прийти, я ни черта не соображаю сейчас, — более-менее связно отвечает Лёва, обнимая себя за плечи.       Шура затихает, обеспокоенно глядит и явно удивляется. Лёва ещё никогда не просил его отстать настолько грубо. Раньше Лёва сильно-сильно робел, переживал и по миллион раз извинялся. Теперь он не понимает, из-за чего так можно трястись над самым обычным человеком? Он никогда не ударит, даже если прямо послать его на три весёлые буквы. Так зачем трястись? Былого восхищения нет, зато обида пожирает и подталкивает к тому, чтобы прямо спросит Шуру: «Зачем ты меня убедил прилететь сюда? Разве мы не разбежались из-за того, что надоели друг другу?»       Однако молчание нарушается только в квартире Шуры. Тот с меньшим энтузиазмом проводит «экскурсию», а после показывает полки, которые специально освободил для Лёвы. Последний благодарит, выдавливает из себя слабую улыбку и принимается раскладывать вещи. Среди них нет никаких футболок. Они в жарких странах необходимы, но обрубки не позволяют даже примерить подобное. Люди и другие бриди будут смотреть на культяпки с отвращением и жалостью.       Дальше Лёва лежит на диване. Смотрит в потолок и слушает про группу Шуры. Всё сводится к одному — Шуре не нравится без Лёвы, потому что лишь тот один мог понять все идеи в полной мере. В принципе, это взаимно. Лёву тоже не понимают без Шуры, просто говорить об этом вслух неловко. Признание в подобном наверняка будет звучать, как согласие со своей ничтожностью.       Сам Лёва не спешит рассказывать о своих «невероятных приключениях» в Израиле. Во-первых, их просто-напросто нет, Лёва жил скучно и отстранялся от любых безумных авантюр. Во-вторых, на языке так и крутится своеобразное признание в отсутствии крыльев. Наверняка Шура о чём-то подобном уже догадывается, ведь раньше крылья сильно выпирали даже под широкими свитерами. Непонятно почему Шура молчит, не старается докопаться до сути. Вполне возможно, что ему просто неловко, и он не знает, как можно подобраться к теме.       За ужином Лёва показывает татуировки и объясняет их смысл. Шура удивлён, ведь раньше Лёва просто мечтал о татуировках, но определиться с рисунком не мог. От былой неуверенности не осталось и следа. Теперь Лёва более уверен в решениях, но ни в коем случае не в себе.       Жарко. Лёве невыносимо жарко в кофте и бинтах. Хочется содрать с себя всю одежду и лечь в снег. Последнее невозможно, так что можно исполнить только первое. Однако Лёве страшно и стыдно. Он потерял единственное, что Шуре нравилось в нём (стихи и рисунки не считаются). Если последний увидит культяпки — вышвырнет на улицу. Нет, это не похоже на Шуру. Он, скорее всего, просто посмотрит разочарованно и перестанет нормально относиться.       Различные варианты реакций Шуры проносятся в голове. Лёва так сильно погружается в это, что забывает о наличии Шуры в комнате, поэтому бездумно раздевается перед сном, снимая в том числе и кофту. Рука тянется и к бинтам, когда Лёва слышит испуганное «Лёвчик, это… это что с тобой?»       Лёва молчит, поджимает губы и не знает, что говорить. Врать бессмысленно. Бежать некуда. Он тяжело вздыхает и разматывает бинт, обнажая растрёпанные вспотевшие обрубки. Они затекли, от чего неприятно покалывают, заставляя морщиться и бесконечно разминать их. Движения рваные, неестественно дёрганные. Подобное нельзя сравнить с той грацией, что была со здоровыми крыльями.       Шура подходит сзади. Лёва не поворачивается к нему лицом и старается взять себя в руки. Его точно не ударят, не изобьют и не превратят в фарш. Да и Лёва вполне может постоять за себя. Бояться нечего. Ну что может сделать Шура? Только накричать или попытаться словесно унизить.       — Под окнами сильно шумят? — Нарушает напряжённую тишину Лёва, стараясь перестать себя накручивать.       В ответ Шура ничего не говорит. Он осторожно касается спины Лёвы, от чего последний вздрагивает и отходит немного вперёд, упираясь ногами в «бортик» дивана. Сейчас прикосновения Шуры ощущаются, как огонь. Они неприятно обжигают, возвращают в тот позорный день, когда Лёва сам позволил отрезать себе крылья. Он много-много раз прокручивал ту ситуацию в голове и всегда находил чудесные способы спастись, сохранить крылья и уйти невредимым. Жаль только мозг стал нормально соображать не в критический момент, а в мирный.       — Ты завтра на работу идёшь? Или у тебя выходной? Я могу завтра просто прийти в себя, а уже потом искать работку? Ты же не будешь против? — Лёва специально задаёт много вопросов в слепой надежде, что это хоть немного отвлечёт Шуру от несчастных кривых обрубков.       Не помогает. Он снова касается спины. Бежать в этот раз некуда. Вот и приходится Лёве стоять, кусать губы и стараться сдерживать истерику. Её не должен видеть Шура. Перед ним теперь нужно быть сильным. Да и выплакал Лёва всё, что мог в те дни, когда приходил в себя после произошедшего. Тогда на плечи неподъёмным грузом свалились собственная никчёмность и беспомощность. Шевелить обрубками было больно, да и сейчас не легче. Тело помнит всё.       Пальцы Шуры перемещаются на обрубки. Сердце на мгновение замирает. В горле появляется противный ком. Вспоминаются те мысли, что терзали, когда только-только удалось прийти в себя в больнице. Тогда Лёва думал: «А что скажет Шура, когда узнает?» Несколько лет удавалось успокоить себя тем, что Шура никогда не будет в курсе произошедшего. Сейчас же по-ненормальному смешно.       Непонятным чудом удаётся сдержать смех, рвущийся наружу. Он обусловлен тем, насколько Лёва нервничает и переживает. Его сильно тошнит. Кажется, с минуты на минуту изо рта выйдет рвота. Возможно, она отвлечёт Шуру от культяпок, заставит сказать хоть что-то. Молчание угнетает.       — Шура, мать твою, ответь мне хотя бы на один вопрос! Ты достал молчать, говори уже хоть что-нибудь! — Не выдерживает Лёва, звучит он не злобно, не угрожающе, а просто жалко и никчёмно.       — Кто это сделал? — Говорит Шура не своим голосом, не бодрым и весёлым, а убитым и испуганным.       Лёва не говорит ничего несколько напряжённых минут, а потом его прорывает. Он рассказывает всё, в какой-то момент срывается и беспомощно всхлипывает, но быстро берёт себя в руки, однако не замолкает. Голос его тихий, но убитый и усталый. Несмотря на большое желание, Лёва так и не произносит заветного: «Я скучал по тебе».       Он чувствует, как его обнимает Шура, прижимает к себе и тихо-тихо шепчет короткое «Прости».       По щекам Лёвы текут слёзы, которые у него не выходит остановить. Он беззвучно плачет в родных объятиях.

***