о вдохновении, принятии и, конечно, влюбленности

Сухой ветер обдувал щеки, опаляя и царапая песчинками. Солнце нещадно пекло, песок даже через подошву обжигал стопы. Пустыня душила собой, ясное небо без единого облака было слишком ярким. Кавех устало сел, зачесывая волосы назад. Как он вообще оказался здесь? Воздух жег легкие все больше. Песчинки текли сквозь пальцы, когда Кавех проводил рукой по песчаным сугробам рядом с собой. Солнце ослепляло. Горизонт был размазан. В глазах от яркости собирались слезы. К руке прикоснулись, как-то мягко, нежно, почти забыто. Кавех поднял голову, встречаясь со знакомыми до боли в сердце глазами. Отец улыбался. Держал в руках какую-то книгу, прижимая к себе, нежно улыбался с мелкими морщинками вокруг глаз, призрачно касался. Кавех хотел было сказать что-то — ускользающая мысль, сковывающая горло. И не смог. Как будто ему перерезали связки, он произносил слова, но ни единого звука он не услышал. Или ему просто казалось, что он говорил? Отец все еще улыбался, когда убирал руку. Он улыбался, когда выпрямлялся и делал шаг назад — навстречу размазанному из-за горячего воздуха горизонту. Очертания пирамид плыли перед глазами. Голос встал поперек горла костью. Она царапала — не вздохнуть, не сглотнуть, не откашляться. Кавех подорвался, вставая на ноги, протягивая руку вперед, пытаясь остановить. Он ведь знает, что ничего хорошего не случится, что все будет разрушено в тот момент, когда он отпустит. Но он даже не смог схватить его за руку. Отец улыбался. Не осуждающе — пожалуйста, почему же ты все еще любишь меня? — но знающе, как мудрые профессора, смотрящие на усердных младшекурсников. Они гордились. — Чем же ты гордишься? — Свистящим шепотом на выдохе, самому себе, не различая границ вокруг. Звука не было, будто его заглушили, оставляя в неведении, пытая тем, что теперь не услышать мира вокруг. Отец прикрыл глаза, качая мягко головой и все также мягко улыбаясь. Хочется крикнуть «не прощайся», но горячий воздух лишь больше забивается в гортань, мешая. Хочется взвыть, но дотянуться до руки, не отпускать его никуда. Не отпускать свое счастье. Кавех тянется, идя навстречу, но на каждый его дрожащий шаг — легкий отступ назад. Крик сожалений распирает ребра совсем не фигурально, ладонь дергано сжимается в районе груди. Горизонт плывет. Отец улыбается. Он ничего не говорит. Не кричит. Не осуждает. Не винит. Кавех задыхается, когда он начинает разворачиваться. Это все должно было быть иначе. Радость, выигрыш и диадема. Солнце выжигает лучами на его лице скорбь. Хочется упасть на колени, хвататься за края одежды ученых, умолять, чтобы только не уходил, не слушал его. Это все Кавех, всегда он. Но пожалуйста, пусть в этот раз ему позволят ничего не испортить. Все исправить. Отец все еще улыбается, даже когда стоит к нему спиной. Кавех чувствует это — он знает, помнит, боится рисовать. Эта улыбка всегда успокаивала его, подбадривала, смягчала маму, дарила ей собственную улыбку. Он позволил ей уйти. Испариться и раствориться в песках пустыни из-за детского, глупого желания. Он не справился, когда был единственной опорой мамы, видел, как она буквально иссыхала без отца, и не мог ничего сделать. Потому что был сам во всем виноват. Песок загребает его к себе, мешая идти вперед, когда Кавех срывается на бег, чувствуя недостаток кислорода в легких из-за паники. Сковывающего ужаса и вины. Он кричит что-то, воет раненым зверем, пытаясь остановить, заставить обернуться, просто не оставлять его в этом мире одного. Он задыхается, но бежит за осязаемым маревом пустыни, умоляя его простить, умоляя его не слушать. Солнце мешает, в ногах дикая слабость, но он тянется вперед. — Не уходи… — жалкая, надрывная мольба, которую он наконец слышит. В ней виноватый ребенок, скорбь и слезы. Кавех падает на колени, задушенный слезами, которых не чувствовал. Отец растворяется в размазанном горизонте.

***

Простыни сбиты в сторону, из окна — прохладный воздух рассвета, когда Кавех разлепляет влажные ресницы. Сердце будто пытается выбраться из клетки ребер, во рту сухо, горло скребет так — будто он кричал. Может так и есть. Сон ушел, заполняя голову мыслями от кошмара. Кавех проводит взглядом по потолку, не поворачивая головы, смотрит на верхушки книжных шкафов. Разноцветные книги по архитектуре стоят в алфавитном порядке и по томам. Может, это был не кошмар вовсе? Искаженное воспоминание, терзающее его периодически. Продолжающиеся неудачи с заказчиком достаточно сильно подкосили его, чтобы погружаться в собственные мысли все больше и больше. Грустно не было. В груди было тяжело, будто что-то придавливало. Мысли летали в голове, образы сменяли друг друга перед глазами и Кавех никак не мог зацепиться за хоть что-то. Как там мама в Фонтейне? Счастлива ли? Наверное, стоит не слушать тех замечаний насчет перил. Когда аль-Хайтам планирует поменять ту безвкусную полку в углу гостиной? А когда решит выгнать его? Мама выглядела на свадьбе счастливой, была счастливой, когда оставляла дом в Сумеру ему. Была ли она счастлива, потому что он тоже остался в Сумеру? Был ли он причиной ее счастья или его отсутствия? Или же, был ли он или его отсутствие причиной ее нового счастья? Нужно было закупить другое стекло для витражей Алькасар-сарая, цветовая гамма не та. Стоило ли так уговаривать отца участвовать в турнире? Стоило ли закатить детскую истерику, чтобы он не уходил в пустыню? Может, уйти туда самому? В качестве очередного проекта. Может, Кандакия, с которой он познакомился во время прошлого визита, скажет, где нужна его помощь. Сердце сжималось, отдавая тупой, фантомной болью по всем нервам, будто пыталось что-то сохранить, но внутри было странно пусто. Кавех зажмурился, размеренно и глубоко вдыхая и выдыхая. Зачем он здесь вообще? Зачем, если приносит всем одни лишь трудности, горе, раздражение? Отец ушел. Он сглотнул. Сил вставать не было. Сил бороться с мыслями и воспоминаниями, что облепили все его сознание, тоже не было. Спать не хотелось. Есть не хотелось. Хотелось отключить мозг и побыть в тишине. Порой хотелось отключить весь мир вокруг. Лучи еще не проскальзывали в комнату, закрытую шторами, но первые птицы уже начинали свои песни. Кавех будто очнулся, смаргивая наконец размазанный горизонт и спину отца. С окончательно потерянным желанием оставаться в постели наедине с самим собой, Кавех распахнул шторы, быстро переоделся и направился в ванну. Ледяная вода помогла немного прояснить сознание. Но выглядел он все еще как человек, только выбравшийся из подземелья, где бежал от чудовищ бездны. Он, конечно, спал чуть больше в последнее время, и все равно мешки под глазами не уходили. Если не говорить об откровенно уставшем взгляде. И как он сможет хоть кому-то помочь в жизни, если не может помочь самому себе выглядеть нормально и адекватно? На что вообще он тогда способен? — Ни на что, — шепчет очевидное Кавех, смотря на собственные губы в отражении. Чуть в сторону от середины на нижней — маленькая ранка, заставляющая своим видом вновь провести по ней зубами, надавливая. Боли почти не чувствуется, когда по рту разливается соленая кровь. Он проводит языком по губе, не думая, завороженно смотрит на красные капли в уголке рта. Дергается, когда слышит открывающуюся дверь. — Черт, — вновь умывается ледяной водой. Сколько он так простоял?.. — И тебе доброе утро, — закатывая глаза, тянет Хайтам, поднимая в отражении бровь и ожидая, когда ему освободят место у раковины. Он в домашней майке, которую вряд ли вообще кто-нибудь увидит за стенами этого дома, лохматый, в глазах еще осталась мутная паутинка сна. Недовольный. Утренний. Кавех редко когда видит его таким. Их режимы совершенно не совпадают, даже учитывая, что периодически они ложатся одинаково поздно из-за поисков архитектора в таверне. Но у него в конце концов свободный график, установленные сроки, никаких обязательных часов, спасибо Архонтам. — Не знал, что ты умеешь рано вставать. — Ты еще очень многого обо мне не знаешь, младший, — Кавех вздергивает нос, смотря через зеркало прямо в серые глаза и отходит, специально сушит руки широким встряхиванием. Хайтам морщится, вытирая ледяную воду со щеки. — Ты вообще не настолько умный, насколько пытаешься казаться. — Мне не нужно притворяться — люди сами все видят, — с этими словами он наклоняется, хмурясь, пока настраивает воду. Кавех поджимает губы — ранка все еще соленая на вкус. Притворяется ли он сам, когда предлагает кому-то помощь? Притворяется ли он, когда говорит, что все хорошо, или что все плохо? Когда улыбается? Почему-то на одну секунду кажется, что вся его жизнь, это притворство. Во рту вновь горечь. — Они видят, что ты невыносимый, наглый и заносчивый, — Кавех вздыхает, зачесывая волосы и направляясь к выходу. Хочется пить, чтобы согнать вкус крови и ночных размышлений. — Не считаешься с чужим мнением и ошибочно полагаешь, что всегда прав. — Я всегда прав. — По его щекам и лбу скатывается вода, пару серых прядок потемнели, в глазах — привычное раздражение. — Это не ошибка. — Об этом я и говорю. — Кивает самому себе Кавех, уходя на кухню и слушая шаги позади. — Категоричный и заносчивый. Люди не верят в твою правдивость, они просто не хотят иметь с тобой никаких дел, потому что ты слушать их не станешь. — Зачем мне слушать тех, чье мнение мне не нужно? — Хайтам издевательски приподнимает бровь, когда становится рядом, чтобы начать делать себе свой черный кофе. Кавех отпивает холодной воды, прикрывая глаза от наслаждения. Будто и вправду в пустыне побывал. — Потому что… — Кавех замолкает на пару мгновений, задумываясь над вопросом. И правда, зачем? Для него всегда было как закон: чужое мнение важно. Люди хотят, чтобы их слышали, иногда они говорят интересные вещи. Иногда оскорбляют. Иногда критикуют. Ему, как творцу, необходима критика, все искусство — мнение людей насчет творения. Дальнейшая судьба картины, здания, песни зависит от того, что обо всем этом думают. Но правда ли настолько важно признание всех вокруг, настолько ли важно чужое мнение, чтобы продолжать творить? Он кашляет, пытаясь скрыть заминку. Хайтам молчит, не замечая или мастерски притворяясь. Ха-ха. — Потому что это взгляд со стороны. Под другим углом. Ты будешь слишком ограниченным в своих знаниях, младший, если продолжишь также наплевательски относиться к другим. — Люди, высказывающие свое мнение, когда их не спрашивали, обычно несут с собой откровенную глупость. — Ну тебя я спрашиваю довольно редко, — насмешливо улыбается в стакан Кавех. — Когда был последний раз? Месяц или два назад? По-моему такого вообще не было. — Ты с поразительным успехом забываешь свои пьянки в таверне. — Хмыкает на это аль-Хайтам, не особо задумываясь над тем, зачем опять размешивает кофе. — Сколько же ненужных, наивных и иррациональных вопросов я выслушиваю, пока тащу тебя слабо соображающего до дома. — Пальцы сжимают стакан, который резко звенит о поверхность столешницы. Губы кривятся. Ну куда же без этого. — Я тебя об этом ни разу не просил, — шипит Кавех. Но Хайтам с завидной частотой и исполнительностью каждый раз забирал его из таверны, если было слишком поздно. Чтоб он также охотно по дому убирался, как упрекал его лишним бокалом вина. Да, он любил иногда выпить. И да, когда он все-таки выбирался в таверну, он любил пить много, потому что так голова становилась ватной и никакие лишние мысли не жужжали над ухом. Какое вообще ему до этого дело, Кавех наоборот же чуть ли не кричит, чтобы их вместе по вечерам не видели. — До сих пор не понимаю, зачем ты вообще это делаешь, если тебя так это раздражает. — Потому что иначе, Кавех- — Побольше уважения к старшим, — на автомате отзывается названный глубоко в собственных мыслях. Мрачно радуется резкому выдоху рядом. — Потому что иначе, Кавех, — тверже повторяет Хайтам, добавляя между строк: — Мы уже давно не в Академии, — на этих словах, кажется, у обоих звенит тонкая, острая струнка внутри, — я не хочу находить тебя без сознания на пороге, в какой-нибудь подворотне или, не дай Семерка, канаве. Потому что иначе, Кавех, я не хочу вставать посреди ночи от стука в дверь от Ламбада, который по доброте душевной притащит тебя домой. У меня достаточно дел и без тебя, которого нужно будет искать по всему Сумеру, лишь бы ты не ввязался куда-нибудь на свою пьяную голову. — Слегка заведенный своими же высказываниями, Хайтам отпивает горячий кофе, смотря прямо в кружку. Кавех лишь потерянно поджимает губы. Привычное, въедливое, отравляющее чувство вины вновь поднимается откуда-то изнутри, только и выжидая своего момента. Оно затопляет, вызывая стыд. Может, он был прав, когда думал, что является одним сплошным неудобством для всех вокруг? Стоило уже привыкнуть к этому. Хотелось закрыться в комнате и не выходить оттуда как минимум пару суток. Хотя бы работу свою доделает. На душе стало еще хуже. Уходя с заново наполненным водой стаканом, Кавех собрался с мыслями, все же оставляя последние слова за собой, в которые хотелось верить. Очень хотелось. Чего не хотелось, так это слушать что-либо в ответ. — Ты мог бы просто сказать, что волнуешься обо мне, не придумывая всех этих оправданий. — Дверь за Кавехом захлопнулась. И даже если бы он остался, вряд ли бы Хайтам нашел, что ответить. Что-то дернулось с последними словами Кавеха. Волновался ли он? Он точно не хотел с утра найти спящего архитектора у порога и следить потом, чтобы того не вырвало где-то кроме туалета. Не горел он и желанием вытягивать Кавеха из нажитых сдуру проблем. Потом ведь именно он будет наблюдать за угрюмым выражением лица изо дня в день, он будет выслушивать тяжелые вздохи и шепотом сказанные проклятья. Считается ли волнением то, что он не хотел смотреть, как мучается Кавех? Будь то из-за проблем, похмелья или чего-то еще, надуманного в этой светлой голове? Наверное, считается. Хайтам любил исследования, изучение, но не собственных чувств. Это всегда было долгим, зачастую неприятным процессом. Люди привыкли обманывать, а в особенности самих себя. Он тоже был человеком. Намного более образованным, чем многие, но человеком. Поэтому он редко прибегал к такому инструменту познания как рефлексия. Но с Кавехом никогда по-другому не выходило. Тот, будто намеренно, говорил что-то такое, что могло не давать покоя по несколько часов, иногда дней. Слова, сказанные в гневе, или с пьяной томностью, или в раздражении шепотом под нос, когда кажется, что никто не слышит. Такие слова вбивались куда-то в подкорку мозга, периодически появляясь. Хайтам терпеть такое не мог, потому что они отвлекали от работы, от книг, и одновременно с этим ничего не мог сделать, покорно сдаваясь потоку мыслей. «Мог бы просто сказать, что волнуешься обо мне» — сейчас. «Почему же ты не идеален?» — еле слышным бурчанием под нос пару дней назад над проектом. «Иногда ты выглядишь так, будто у тебя есть все и ничего» — опираясь на его плечо, с запахом вина и алыми глазами, смотрящими куда-то за. «Люди изменчивы. Мир изменчив. А я так не хочу меняться» — когда Тигнари и Сайно уже ушли, немного сожалеюще. «Ты, конечно, можешь не признаваться в этом, но я вижу, что тебе нужна помощь. И я помогу» — несколько лет назад, во времена учебы в Академии, одинаковая форма, яркая улыбка и шелест книг Даэны вокруг. Аль-Хайтам со вздохом ставит кружку в раковину, прикрывает глаза и прижимается лбом к дверце висящей сверху полки. Он, наверное, когда-нибудь сойдет с ума, и даже не будет обвинять в этом Кавеха. Потому что его вины в том, что почти все его слова аккуратно хранятся в аллеях памяти, нет. Хайтам оттолкнулся руками от столешницы, возвращая свои же мысли на место. Ему сегодня еще с Сайно встречаться, думать над мудрецами даршанов, и стоит все же поговорить с Нахидой, высказать ей все его идеи насчет управленческих механизмов, курсов, которые они вчера обсуждали, и вспомнить кандидатов, хотя бы возможных, на его место. Задерживаться он очень не хочет. И вряд ли что-либо его переубедит. Уже когда он был у выхода, забирая свою накидку, взгляд снова метнулся к двери Кавеха. Не понимая причин своих действий, Хайтам поджал губы, выходя из дома.

***

Кавех простонал, падая головой на ладони, пытаясь просто-напросто спрятаться от всего мира. Несколько часов работы, что сменились одним-двумя перерывами на то, чтобы принести себе еще воды и размять скрюченное тело. Но проект не шел. Вообще. Что бы не появлялось на широких листах: новое, исправленное, стертое, лишь придуманное, когда-то где-то замеченное — все казалось избитым, не подходящим, отвратительным, недостойным его творения, попросту лишним. Он, конечно, замечал, что с каждым показом поправок и пожеланий становилось меньше. Это же должно значить, что работа продвигается вперед? Но одновременно с этим не было ни капли облегчения или радости внутри. Он будто не стирал детали, заполняя пробелы чем-то другим, а ломал себя изнутри. Если бы его душа была представлена клубочком ниточек, то с каждым новым уступком заказчику, Кавех отрезал по одной, незаметно, плавно, но чем дальше, тем больше отрезанных ошметков валялось где-то у него под ребрами. Чувство слабой тошноты не проходило уже пару дней. Кавех чувствовал себя высушенным, и где-то внутри у него все тряслось от страха. Что, если это проблема не в работе, не в этом проекте, а в нем? Сможет ли он творить дальше? Возводить здания из образов перед глазами в реальные дворцы и конструкции, восхищающие людей? Смогут ли вообще новые образы еще раз обрадовать его сердце, появляясь под закрытыми веками в самые неожиданные моменты? Будет ли он когда-нибудь еще погружен в свое искусство так, словно мира вокруг нет? Ко рту вновь поднялась горечь, воздуха как будто не хватало, поэтому Кавех выпрямился на стуле, упираясь руками в стол и пытаясь глубоко и размеренно дышать. Получалось плохо. Мысли о неспособности сделать хоть что-то роем шумели в голове, от чего виски будто сдавило. Потерев переносицу, Кавех все еще пытался взять себя в руки, в конце концов подрываясь со стула, случайно смахнув пару бумаг. Мир вокруг будто размазался, стал душным, невыносимым. И он знал почему. Размазанный горизонт стоял перед глазами, звал к себе, к отцу, что мягко улыбался. До дрожи хотелось вновь ощутить его большую теплую ладонь на макушке, послушать про звезды, не понимая половины астрономических законов. Посмотреть, как мама — красивая-красивая, счастливая, с блестящей копной светлых волос и тихим смехом — садится рядом с ними, слушает со звездами в глазах. А потом они строят города и дворцы на ковре гостиной. Горло сковало скорбью и виной. Снова и снова, глаза слезились против воли, а руки дрожали. Было страшно от того, что он никак не может избавиться от этих мыслей. Они всегда с ним, живут глубоко в сердце, грустно напоминая о себе в моменты ностальгии и умиротворения под ночным небом. Но он всегда мог их контролировать, не терзать самого себя разрушенным счастьем. Зачем, если он ничего не изменит уже? От этого стало еще хуже, хотелось одновременно шептать проклятья и взвыть в голос от собственной ничтожности. Хотелось убежать куда-нибудь далеко, но он не знал куда. За размытый горизонт. Какое-то время Кавех не понимал, что происходит. Страшно. В собственном теле было невыносимо тесно, воздух не достигал легких, а сердце бешено стучало в ушах, все еще не перебивая навязчивые, словно мухи, мысли. Осознал он себя сидящим в ванной на плитке, облокотившись о стену. Губы были сухие, на месте раны кожу стянуло, и это было единственным, на чем Кавех смог сосредоточить свое внимание. Слабо подтянувшись за раковину, он встал на ноги, вновь замирая один на один со своим отражением. Отвратительное зрелище. Суженные в панике зрачки, сухие губы, нездорово бледная кожа. Отвратительно чувство. Кавех плеснул ледяной водой в лицо, пытаясь наконец прийти в себя, испытывая дежавю. Вновь заглянул прямо в красные от непрошенных, нежеланных слез глаза. Отвратительный день. Уже с утра, с рассвета, можно было понять, что сегодня лучше переждать, не показывая и носа из-под одеяла. Кавех поджал губы, следя за каплями воды, стекающими по лбу к бровям, смаргивая некоторые из них. Всегда после такого рода снов он не мог собраться с мыслями. Но работа помогала. Уходя с головой в процесс, Кавех переставал замечать не то что беспорядок в комнате, но и чувство голода, желание спать, забывал обо всех. Но сейчас казалось, что проект лишь поспособствовал такому состоянию. Какому, Кавех до сих пор не понимает. Следя за дыханием, он слушает, как ритм сердца замедляется. И что он вообще такое ляпнул Хайтаму? Придя после разговора в комнату, Кавех еще полчаса не мог найти себе места, вздрогнув, когда входная дверь закрылась. Конечно, аль-Хайтаму же совсем делать нечего как волноваться о нем, так еще и отговорки выдумывать. С чего такие слова сорвались с языка? Это пугало. Поэтому как только он это сказал, то просто трусливо сбежал. Слушать, как его будут, считай, высмеивать за такой странный и невозможный ответ, не хотелось. Внутри что-то дергалось неприятно, тянуло при мысли, что Хайтам раздраженно пошлет его в своей излюбленной манере «не говори глупости». Но — Кавех сглатывает, все еще смотря самому себе в глаза, приказывая не отворачиваться — почему-то он сам не считал это глупостью. Точнее, сказать такое — вполне возможно и глупость. Но чувствовать это или хотеть — совсем другое дело. Казалось, в своих же глазах Кавех пытался найти ответ чужим действиям. Он ведь постоянно говорил Хайтаму, чтобы их не видели вместе, чтобы он не приходил в таверну, чтобы жил своей жизнью. Потому что, когда все наконец поймут, кем Кавех является — неудачным мечтателем, приносящим одни разочарования — он не хочет, чтобы их вместе связывали. Аль-Хайтаму и так тяжело уживаться в обществе из-за сложного характера и высокого интеллекта. Добавить к этому еще и репутацию Кавеха — пьющего глупца, спустившего все свое состояние на чужую резиденцию? Сущая нелепица. Кавех вздохнул, вновь плеснув холодной воды в лицо. Это помогало все меньше, но приводило в чувство. Он, наверное, и правда хотел бы, чтобы Хайтам волновался о нем. Чисто ради справедливости, конечно. Он, как старший и только, никогда не признается, но, на самом деле, порой переживает за него. Кавех помнил того аль-Хайтама — чуть ниже его самого, хмурого, еще с не до конца ушедшими детскими щеками, но уже с твердым взглядом, что замораживает собеседника на месте. Теплыми ночами, когда хочется мечтать, с замирающим сердцем он вспоминал серые глаза, искрящиеся чем-то вроде восхищения и признания, когда он смотрел на него. На Кавеха. Сейчас же по взгляду Хайтама мало что прочитаешь, даже привычное раздражение для многих незаметно. Лишь учитывая проживание с ним да память об Академии, Кавех видит маленькие мелочи, что указывают на настроение Великого мудреца. А еще он помнит, как искры боли сверкали в глазах напротив, когда он в порыве гнева разорвал ту дурацкую бумажку. Вина знакомо заскрипела внутри. Кавех опустил голову. Таким образом он ни к чему не придет. О чем бы он не подумал — все время приходит к тому, что все в его жизни испорчено. Им самим же. Хватит. Он честно работал сегодня несколько часов подряд, выжимая из себя последние крохи чего-то. Достаточно. Ему нужно отвлечься от всего этого, иначе он просто не выдержит чертового давления на виски. Умывшись снова, Кавех заколол по своим местам заколки, закрепляя прическу. Переоделся. Хлопнул себя по щекам. В организме была непонятная слабость, но Кавех лишь махнул рукой, собирая упавшие со стола бумаги и кладя их на стол. Не то чтобы он верил, что Хайтам и вправду выкинет его работу, да даже в комнату ему нет смысла заходить, но он все еще чувствовал себя виноватым за тот беспорядок, который устроил по всему дому, да и за свои слова. Проверяя еще раз дом, Кавех прихватил Мехрак и закрыл дверь, переминая между пальцами резной брелок львенка. Маленькая фигурка всегда вызывала улыбку. Было где-то семь вечера, все еще ярко, людно. Люди ходили туда-сюда, некоторые обменивались с ним приветствиями, махая рукой и улыбаясь. В груди рождалось что-то светлое, будто тяжелый груз сняли с его плеч, пусть и ненадолго. Сумеру сверкало и цвело. Кавех полной грудью вдыхал воздух родного города, наслаждаясь спокойствием, рассматривая выученные наизусть улочки и дома. Где-то выходили с Академии студенты в неизменной форме. Где-то бегали дети, с пристани внизу города, когда он уже подходил к таверне, были слышны крики капитанов и старпомов. Кавех окинул взглядом доску с объявлениями и письмами. Ни от него, ни от Хайтама новых давно не было. Кавех сам по себе писать мало хотел, а аль-Хайтам, судя по всему, и вправду имел меньше свободного времени из-за новой должности и старых проблем. Хмыкнув себе под нос, Кавех пожал плечами и открыл дверь. Занимая любимый столик — в самом конце — и заказывая то, что брал обычно — питу и бутылку вина для начала — он удобно устроился на диване в углу. Не то чтобы он сильно хотел выпить вина сегодня, но ему нужно это, чтобы избавиться от непрошенных мыслей или чтобы хотя бы быстро заснуть. Обычно воспоминания дней перед самым отъездом отца, когда тот был суетливым, рассеянным, серьезным, мешались со временем Академии, когда они с Хайтамом спорили шипением в доме Даэны, а потом получали укоризненные взгляды профессоров. Это накладывалось друг на друга, добавляя разбитый взгляд матери и картину разрушенного Алькасар-сарая. Кавех сразу же выпил бокал вина, который ему принесли. Нет уж, он сегодня не будет сидеть поздно, постарается по крайней мере. Лишь бы вновь почувствовать расслабляющий туман в голове, да лечь и отрубиться в кровати. Ему завтра к трем в Порт-Ормос нужно, чтобы передать в маленькие светлые головы свои скромные знания. Материалы аккуратной стопкой лежали в одной из его полок. Как же он намучался, пока пытался найти простые слова к итак простым определениям. Но дети, очевидно, не знали и их. А он тот, кто научит их. Кавех поставил локоть на стол, подпирая ладонью голову и рассматривая сочную начинку питы. Улыбнулся тепло. Вот, кто вряд ли разочарует его — его маленькие ученики и ученицы. Он не ждет от них шедевров и гениев, не ждет, что они напишут труды, упоминая его своим преподавателем, и не ждет он даже, что они все поймут из подготовленного на завтра. Но в их глазах — чистый, искрящийся интерес к архитектуре, искусству — и кто он такой, чтобы препятствовать им? Через полчаса или больше, разморенный половиной бутылки вина на голодный желудок — что было не лучшей из его идей — и мелодией разговоров в таверне, Кавех рассматривал питу перед собой. Есть не хотелось. Но он прекрасно осознавал, что снова ничего не ел, да и пить таким образом нельзя. К тому же, прожевывая первый укус, блюдо было вкусным. Вот, чего не отнять у Ламбада, так это качества того, что он преподносит своим посетителям. Люди вокруг менялись, в голове постепенно нарастал мутный туман, разговоры были похожи на патоку, разливались мелодией переливчатых эмоций, укутывающих Кавеха во что-то наподобии теплого одеяла. Внезапно, в мягком, неярком освещении таверны, захотелось что-то нарисовать. Все нутро Кавеха тянулось к карандашу и бумаге, которые он уже достал из Мехрак, душа почти пела под аккомпанемент из стука бокалов о стол и столовых приборов о тарелки. Отпуская себя, запивая мелкие штришки ароматным вином, Кавех совершенно не думал над тем, что он хочет нарисовать. Что хочет увидеть, оживить в своей памяти. Пита была съедена наполовину, вторая бутылка подходила к середине, людей все еще было много, когда в остром взгляде, лохматых волосах и крепких плечах у себя на листе Кавех узнал Хайтама. Что-то дернулось, екнуло внутри, но он так устал за сегодня думать, что просто продолжил заполнять детали. Он понял, где видел такого Хайтама — умиротворенного, тихого, можно сказать, уютного. Иногда под настроение Кавех выходил работать или читать что-то из своей комнаты в гостиную. А Хайтам в принципе почему-то предпочитал сидеть в своей любимой позе именно там, а не в комнате. И таким Кавех видел его часто. Они сидели на противоположных краях одного дивана. Он, согнутый в три погибели над бумагами, всегда что-то бурчащий себе под нос, и тихий Хайтам, который прерывал тишину лишь перелистыванием страницы. Он не дергался, не просил перестать и помолчать, когда читал под его возмущения, хоть и не носил наушники. Это всегда чувствовалось как-то… по-домашнему. Будто они вновь работали над чем-то вместе, как в Академии — Кавех тоже постоянно носился от книги к книге, с кучей закладок и пометок на стикерах, а Хайтам лишь вздыхал, сосредотачиваясь над чем-то одним, прося напарника хотя бы не бегать вокруг стола, а ходить — но одновременно с тем как-то по-другому. По-новому. И было так странно тепло. Кавех иногда ловил себя на мысли, что мог зависнуть над чем-то — идеей, мимолетным образом — пока смотрел на Хайтама сбоку. Поэтому новые штрихи и детали ложились на бумагу порывисто, но уверенно. Под каким углом он держит книгу, какой рукой перелистывает страницу, насколько сильно он нахмурен или расслаблен, крохотная родинка прямо над воротом водолазки, еще одна — под хрящиком на ухе, которую обычно не видно из-за наушников, ключицы и широкие плечи, совершенно не подходящие его званию неприметного ученого. Все эти детали были будто перед глазами, они складывались в картину, которую Кавех не мог охарактеризовать правильно. Внутри тянуло, щеки подпекало, когда он, закусывая от усердия губу, вновь и вновь проходясь языком по ранке, вырисовывал волосы, аккуратный нос и симметричные губы. Вторая бутылка вина закончилась, когда он перешел на руки. Третья появилась вскоре. Пита закончилась. Мышцы плеча и предплечья выделялись даже когда Хайтам был относительно расслаблен, полностью обтягиваясь черной эластичной тканью. Когда Кавех наконец закончил, спустя два часа после начала, он аккуратно положил рисунок перед собой, рассматривая. Хайтам получился красивым. Реалистичным, почти фотография, но каким-то безумно красивым. Кавех наклонил голову, проводя языком по верхней губе, собирая вкус вина. Он всегда был таким красивым? Или это видение Кавеха, раз он получился таким именно на его работе? Или это шутки пьяного тумана в голове, который всегда делает его более чувствительным? Откинувшись на спинку дивана, сложив руки и грустно улыбнувшись, Кавех представил, как бы он смотрел, если бы они не разорвали — сожалеющий смешок — отношения в Академии. Смотрел бы он все также с восхищением, которое стеснялся признать, как и необходимость помощи? Смотрел бы с признанием и теплотой поддержки? Или бы он разочаровался, как только бы понял, насколько Кавех, в общем-то, разочарование? Кавех провел мягко по рисунку, пытаясь не размазать карандаш неосторожным прикосновением. Сожалел ли Хайтам о том, что тогда приютил его? Или о том, что они вообще были знакомы? Кавех бы на его месте сожалел. Бокал вновь пустеет — он пришел сюда, чтобы уйти от этих мыслей, а не вернуться к ним. Сидит с полуприкрытыми глазами еще минут двадцать, рассматривая таверну, завороженный жизнью, что бурлит в нескольких метрах от него. А потом вновь возвращается к рисунку. Он водит пальцами по нарисованной руке, держащей на весу книгу. Пьяное сознание подкидывает случайные мысли, сбивающие и заставляющие потупить глаза. Были ли эти руки такими же на ощупь, как и на вид? Конечно, Кавех знал, что Хайтам сильный и натренированный — он видел и мышцы, когда тот ходил в домашней, слегка растянутой майке, и в бою раза два, и даже как-то попал на их тренировку с Сайно и Дэхъей, что присоединилась к ним попозже. Эти руки волокли его из таверны, зачастую когда он еле мог передвигать ногами. Так что сомневаться в этом не приходилось. Но ведь — кончики ушей подпекало — он ни разу так-то не трогал их. И теперь, смотря на рисунок перед собой, это отчего-то стало очень важным. Теперь хотелось это сделать, понять. Но вряд ли ему дадут разрешение себя облапать, пусть он и не подразумевает абсолютного никакого подтекста. Было обидно. Хайтам даже эмоциями с ним теперь не делится, скрываясь за своей этой маской раздражения почти каждый раз, когда видит его. А если и нет, то взгляд становится пристальным, будто его исследуют, и все равно — нечитаемым. Кавех вздохнул, поджимая губы и нашептывая проклятья, убрал все обратно в Мехрак, что с радостной мордочкой после опустилась на диван рядом с ним. Милая. Наивная. Кавех слабовато чувствовал свое тело, из-за усталости и алкоголя, к тому же он слишком мало ел в последнее время. Наверное, это стоит как-то исправлять. Он сложил руки накрест на столе, упираясь в них подбородком. Людей в таверне с приходом вечера меньше не становилось. Было хорошо. Размеренно. Он допьет то, что стоит, а потом направится домой.

***

Аль-Хайтам вновь кинул взгляд на часы, вздыхая. Уже перевалило за двенадцать, таверна закрывается как раз в это время по выходным, так что и Кавеха осталось ждать недолго. Шорох очередной перелистнутой страницы разрезал тишину замершей комнаты. Было неуютно и странно. Хайтам нахмурился, пытаясь сосредоточиться на тексте перед глазами, но буквы будто разбегались, подгоняемые ворохом ненужных мыслей. Он и так весь день гнал из головы утренние слова и выражение алых глаз. Но тогда работа помогала. Помогла и мимолетная встреча с Нахидой, пару минут разговоров о нынешнем и будущем, которое только строится. Хайтам поджал губы, потирая переносицу. «Ты слишком задумываешься порой, — с понимающей мудрой улыбкой на детских губах. Нахида по-ребячески прокрутила прядку маленькими пальчиками на его непонимающий взгляд. — Усложняешь, запутываешь. Иногда нужно быть более стихийным и… — хитрый прищур с блеском Ирминсуля, — поддаваться глупости.» Некоторые слова их Архонта были чем-то совершенно непонятным и иррациональным. Но если бы он не верил в нее, то и не пошел бы на переворот. Хайтам откинулся на спинку дивана, выпрямляя ноги и прикрывая веки. Он итак поздно вернулся, где-то внутри надеясь не пересекаться с Кавехом, но услышать его присутствие: шорох, иногда грохот, бурчания и вылазки на кухню. Ему в лицо утром уже кинули, что не нуждались в том, чтобы он забирал архитектора и проводил его пьяным домой. Поэтому он и не пошел. Решил понаслаждаться в кои-то веки тем, что никто его не будет отвлекать. В десять Хайтам одернул себя от нервного постукивания пальцами по колену. Через полчаса, словив себя на том, что со скребущим внутри чувством смотрит на минутную стрелку часов, он напомнил себе о словах Кавеха, подкармливая не то обиду, не то гордость, не то усталость от постоянных выходок. Взгляд непроизвольно проверял часы после каждой прочитанной страницы, отслеживая поминутно время. В обычный день он бы уже обругивал сквозь зубы архитектора, таща его по темным улочкам Сумеру. Но в этот раз он, получив явный упрек, решил остаться дома и лечь спать вовремя. Поэтому, запомнив страницу на которой остановился, Хайтам подготовился ко сну и наконец лег, всматриваясь в потолок. Спать хотелось. День был утомляющим с самого утра, да и режим давал о себе знать. Но сон не шел. Странные мысли летали в голове, не оставляя ни на секунду в тишине. Но главной, самой яркой и терзающей была «Где Кавех?» Не то чтобы он волновался — может и волновался, если вспоминать его утренние умозаключения — но неужели Кавех и вправду пропал? Хайтам перевернулся на бок, смотря на лунный свет, проходящий через щель между штор. С него же станется упасть куда-то и сломать ногу. Или встрять в драку из-за бродячего животного. Или просто увязаться за этим животным, пытаясь погладить. А что, если все куда хуже, и его просто обманут или поиздеваются. Хайтам знал, что Кавех сильный, если быть точнее, хорошо управлялся с Мехрак. Да и глупым не был. Но был наивным, со щемящей добротой и желанием сделать всех вокруг себя счастливее. Это зачастую приносило ему самому лишь боль, которую он упорно не признавал и скрывал. Когда пятая попытка дыхательной гимнастики не успокоила рой в голове, Хайтам уставше поднялся, смотря на часы. Начало второго. Таверна закрылась час назад. Навязчивая мысль постепенно приобретала нотки волнения и чего-то колющего под ребрами. Хайтам не знал почему, и не хотел сейчас задумываться об этом, но отсутствие Кавеха, тем более такое позднее и незапланированное, било по нервам. Рассудив, что ему так-то плевать, кто его увидит в час ночи на улице, он просто накинул на спальную майку накидку, и прямо в домашних штанах вышел на улицу. Ночной свежий воздух слегка успокоил, вокруг — лишь шорох листьев и ни одного лишнего звука. Ругаясь беззвучно на Кавеха, он быстрым шагом пошел к таверне. Но как только она была прямо перед ним, его внимание привлекли светлые волосы. Таверна была закрыта, вокруг тишина, темнота и Кавех, сидящий на выступе над пристанью. Просто на асфальте, свесив ноги, с Мехрак лежащей рядом. Хайтам вздохнул пару раз, чтобы унять злость, поднявшуюся при виде соседа. Что он здесь забыл? — Ты здесь ночевать собрался? — Кавех дернулся от неожиданности. Знакомый резкий голос выдернул его из своеобразного транса, когда пропали все мысли, в голове винный туман, а перед глазами — луна и яркие звезды. Он повернулся к звуку, заинтересованно рассматривая одежду Хайтама. — Нет, — шепотом от долгого молчания произнес Кавех. Он качнул ногой, вновь разворачиваясь лицом к серебристым бликам воды. Пьяно и от того мягко протянул: — А ты почему не спишь? — Думал, что ты вляпался в неприятности и лежишь в подворотне, не имея возможности добраться до Бимарстана самостоятельно, — Хайтам подошел ближе, вставая рядом и уже готовясь поднимать Кавеха за плечи. Тот был очевидно пьян. Может сам встать не мог. Он уже нагнулся, когда Кавех пьяно хохотнул и все так же шепотом произнес: — Все-таки волновался. — Кавех продолжал смотреть прямо, в темную зелень и серебро луны на листьях, а Хайтама будто заморозили. Он сглотнул, выпрямляясь. Он ненавидел, когда Кавех был таким, и одновременно где-то внутри… ему это нравилось. Когда Кавех пил достаточно, чтобы говорить даже мимолетные выводы в своей светлой голове, но не достаточно, чтобы пьяно громко возмущаться. Он всегда рассуждал с одинаковым энтузиазмом по любой теме, будь то смысл мироздания или кошачий корм, но в такие моменты, в такие пьяные разговоры, Кавех будто становился чуть более проницательным, чуть более… свободным. Говорил больше. Фраза осталась без ответа. Кавех немного неуклюже подвинулся вправо буквально на сантиметр, просто показывая левой рукой рядом с собой. Хайтам, понимая, что плакал его здоровый сон, сел рядом, окидывая взглядом лицо Кавеха. У него в маленьких чертах читалось восхищение, пьяный румянец и блестящие звезды в глазах. Аль-Хайтам сглотнул, отгоняя мысль, что картина перед ним завораживающе красива. — Ты пьяный, — констатация факта тихим голосом. — Я знаю. — Таким же в ответ. — Почему ты здесь? — Они не смотрят друг на друга. Впереди ночная красота Сумеру, блики воды и миллионы звезд. — Я вышел из таверны, думая о том, как хочу наконец упасть в кровать и уснуть, но потом посмотрел на пейзаж, который вижу каждый день. — Он вздохнул глубоко, будто наслаждаясь кислородом. — Такое сильное жамевю. И облаков нет. Хайтам промычал в ответ, проникаясь тихим восторгом и неверием в голосе Кавеха. Злость, раздражение и утомленность за день постепенно ускользали, оставляя внутри какую-то легкость. Пару долгих, незаметных мгновений они просто смотрели на границу земли и неба, слегка касаясь друг друга локтями. Справа донесся вздох, и Хайтам почувствовал вес чужой головы на плече. Отталкивать не хотелось, вокруг будто тонкая воздушная стена, отделяющая их от всего мира. — Папа рассказывал, — Кавех запнулся на пару секунд, и Хайтам, даже не смотря, знал, что тот задумчиво кусает губы. — Папа рассказывал, что Солнце, как трудолюбивый, поддерживающий отец, помогает нам вставать каждое утро, отправляет работать, дает простор веселью, передавая после в мягкие объятья Луны. — Он замолкает вновь, продолжая внезапно, но плавно. — А Луна, это заботливая мать, забирающая тревоги и волнения. Она укутывает людей в нежное покрывало ночи, дает отдохнуть перед новым днем. Луна любит каждого, а потому, когда люди в итоге покидают этот мир, она плачет. По яркой, скорбящей слезе на каждого дитя. А после эти слезы, вбирая любовь и скорбь Луны, остаются на небе, сверкая и превращаясь в звезды, как напоминание о том, что этот человек жил и был любим. Кавех затихает. Он не знает, зачем вообще вспомнил об этой давней истории, тем более рассказывает ее аль-Хайтаму, который в это время просто умиротворенно сидит и слушает. — Твой отец из Ртавахиста? — Спустя пару минут. Взгляд бегает по кронам деревьев и останавливается в итоге на созвездиях. — Да, — и в этом коротком ответе так много приглушенных чувств, что глаза окутывает дымкой. Кавех промаргивается пару раз. — Даже не знаю, зачем он это рассказывал. Зная законы астрономии, говорить о таком, — влажный, грустноватый смешок. — Я нигде больше не слышал этой истории, наверное, он просто ее выдумал. — Горло на пару мгновений душит спазмом, а после отпускает, когда от мимолетного прикосновения по спине проходит дрожь. Ладонь тут же исчезает, но приятное тепло внутри — нет. Они сидят в таком положении долгие минуты, наслаждаясь тишиной и ночью. У Кавеха затекает шея, но одновременно так удобно, что он бы век так просидел. Луна серебрит мягкие волны. Все мысли вылетели из головы, все планы, все расстройства. Осталась лишь знакомая ностальгия да умиротворение. Хайтам размеренно дышит под боком. Он также смотрит куда-то чуть выше горизонта, в темноту неба. Плечо тянет, и Хайтам обещает себе подумать чуть позже почему это его не раздражает. Почему он все еще продолжает сидеть на холодном асфальте посреди ночи с пьяным Кавехом под боком. Почему не поднимет того за шиворот и не отнесет домой, ведь завтра рано вставать. Почему ему здесь — обычное место города, где он бывает чуть ли не каждый день — сейчас так хорошо. Может, тоже жамевю? — Знаешь, — еле слышно, одними губами. Кавех немного запрокинул голову, не убирая ее с плеча, и продолжил смотреть на небо. Как же сильно сверкают его глаза. — Иногда я ищу его там. — Он затихает, все так же смотря на звезды. Хайтаму пояснение и не нужны. Он только поджимает губы и тоже обращает свой взгляд высоко в небо. На глаза сразу бросается созвездие, под которым он родился. Сокол. А где-то рядышком с ним — Райская птица. Кавеху подходит — он тоже иногда кажется слишком неподходящим этому миру, будто нереальным, дарящим всем свое тепло. Хайтам вдыхает, чувствуя магкий аромат падисар от светлых волос. Мир вокруг застыл на короткую вечность. Кавех, по-прежнему пьяный, неловко отодвигается. — Тебе нужно идти спать, — немного грустно, но спокойно произносит он, перекидывая ноги на асфальт, и прижимая колени к себе. Хайтам поджимает губы и кивает в согласии. Слов на уме слишком мало. Он встает, отряхивая штаны, и становится, смотря сверху вниз на Кавеха. Тот встречает его взгляд. Протягивает руку. — Не то чтобы это было причиной моего нахождения здесь, но я все еще слишком пьян, чтобы встать и быстро пойти, — в глазах его ни капли стыда, отблеск закоренелой грусти и какое-то ехидство. Они долго смотрят в глаза друг другу, каждый ища что-то свое. — Поможешь мне? — О Архонты, за что мне это, — но в голосе нет ни раздражения, ни злости, лишь принятие да какое-то облегчение. Серьезного и грустного Кавеха видеть тяжело. А в вопросе — слишком много, чтобы отказать. Всегда слишком много. Он ухватывает его за ладонь, поднимая и сразу же подхватывая на руки. Кавех что-то пищит коротко от удивления, да прижимает рукой к груди Мехрак. Обычно они доходят вместе, Хайтам придерживает его. Когда все совсем плохо — Кавех пару раз был закинут, как мешок, на плечо. Но вот так — аккуратно под коленями и лопатками — он уже и не помнит, если такое было хоть раз. Подумав пару секунд, он обхватывает руками крепкую шею, прижимаясь ближе. Внутри все трепещет. Как же сильно он скучал по живому теплу. В голове туман, когда он, словно лисенок, ластится головой к плечу Хайтама. — Кавех, — хрипом сверху. Не то чтобы аль-Хайтаму тяжело. Совсем наоборот вообще-то, что тревожно звенит где-то далеко. Но Кавех слишком сильно прижимается к нему, слишком близко, слишком… Он прокашливается, начиная наконец идти в сторону дома. — Ты что делаешь? — М? — полусонно доносится снизу. Кавех разморенный алкоголем и стуком чужого сердца под ухом чуть ли не мурчит. — Ты теплый. Хайтам на такое объяснение только вздыхает, чувствуя, как край скул подпекает. И на что ему такое счастье досталось? Кавех что-то бормочет ему в плечо, пребывая в состоянии между сном и бодростью, проводя ладонью по руке. Слова застряли в горле, места мягких, будто исследующий прикосновений приятно обжигало. Всевышняя Семерка, дай ему терпения. — Кавех, — дождавшись мычания, подтверждающего, что его услышали, он продолжил: — Успокой свои конечности, иначе будешь сам доползать до кровати. — Какой же ты грубиян, — надулся Кавех, все же убирая руки, скрещивая их за шеей. После уткнулся носом куда-то в ключицу, громко сопя. Хайтам поджал губы, чтобы не улыбнуться. Даже спустя столько лет знакомства его все еще поражало то, насколько быстро Кавех скачет от одной темы к другой, с эмоции на эмоцию. Он мог серьезно рассказывать материал, после пылко доказывать свою правоту и под конец смеятся с мимолетно сказанной шутки. Слушая и чувствуя размеренное дыхание, Хайтам добрался до дома, открывая дверь и аккуратно внося Кавеха внутрь. Тот, судя по всему, благополучно заснул на его руках. Как-то смиренно вздохнув, аль-Хайтам направился в комнату архитектора, укладывая того на кровать. Часы на столе показывали три ночи. Луна нежно скользила по приоткрытым губам, по светлым длинным ресницам. Хайтам сглотнул, все еще стоя нагнувшись после того, как уложил Кавеха. Кавех был завораживающим. Мягкий аромат падисар скорее всего впитался в ткань его одежды, и эта мысль не раздражала. Хайтам, в каком-то трансе, провел рукой, убирая прядь с лица, а после, ведомый той самой глупостью и стихийностью, на секунду прижался губами к светлой макушке. Это чувствовалось таким иррациональным, но таким правильным. Он поджал губы, чуть ли не пугаясь самого себя, когда наконец начал выпрямляться. Ему осталось спать совсем мало. Уже разворачиваясь, он почувствовал нерешительную хватку на запястье. Неужели Кавех не спал все это время? Сколько проклятий и возмущений он услышит по поводу поведения, которое и сам не понимает? Как он… — Хайтам? — совсем тихий, нежный, сонный шепот. — Ты же не уйдешь? — Что это значит? — Нахмурился мудрец, смотря на тонкие пальцы у себя на запястье. — Мне нужно спать. — Нет, я не об этом, я… — Кавех закусил губу, сжимая ладонь сильнее, а после, будто испуганно, освобождая чужую руку и прижимая пальцы к своей груди. Он сжался, полностью уходя в себя и все же прямо смотря на Хайтама. — Ты же не уйдешь? Он открывает и закрывает рот пару раз, будто не может решить хочет добавить что-то или нет. Хайтам хмурится, не понимая. Чувствует, что ключ к этой части головоломки по имени Кавех где-то близко и на поверхности, но ускользает от его уставшего сознания. — Я хочу спать, Кавех. — Хайтам вздыхает, стягивая наконец накидку с плеч и держа ее в руках. — Если ты об этом, то я пойду в свою комнату. Потому что здесь нам вместе, как минимум, будет тесно. — Лишь пару секунд спустя он понимает, что не понимает, зачем что-то вообще добавил. Его мозги отказываются работать после двадцати часов бодорствования. Кавех проглатывает какие-то свои слова и кивает. В его глазах странное сожаление, смущение, пьяная дымка и что-то еще, яркое, но непонятное. А еще усталость. — Да, — он кашляет, скрывая неловкость. — Об этом. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, — шепотом отвечает Хайтам. Он завешивает шторы и уходит, в мечтах уже снова упав на удобный матрас. Мыслей все так же много, они вяло мелькают в сознании, обещая о себе напомнить завтра. Внезапно усталость наваливается и глаза закрываются. Линии чужих прикосновений все еще горят на руке и шее. Уже на выходе из комнаты, до него доносится еле слышный шепот. — Спасибо.