Наказан

Антон сидит на полу, прислонившись спиной к дивану. И очень старается не смотреть на Арсения, скрестив руки на груди. А вот сам Арсений на него смотреть не стесняется. И смотрит так, словно… словно… Антон про себя называл такие взгляды оглаживающими. Да, звучит не очень. Но именно так они и ощущались, словно кто-то кончиками пальцев затылка мимолётно коснулся, проходя мимо, а ты даже обернуться не успел. И когда на тебя так глядят, становится чуть сложнее жить, функционировать, удерживать в руках предметы и управляться с аж двумя ногами, сохраняя вертикальное положение тела в пространстве. А ещё Арсений умел смотреть цепко. Так, что Антону казалось, будто бы он его взглядом мог взять за шкирку и потащить куда-то. И вот тогда становилось не только сложно жить, но и дышать. Но хуже всего бывало, когда Арсений одно с другим совмещал. Вот, как сейчас. Он просто смотрит, а Антону кажется, что тянет, тянет бессовестно. Так, что хочется рукой по шее провести, чтобы проверить, а не напялили на него ли часом ошейник с поводком. Но нет там ни хера. Антон знает. Потому что поводку сопротивляться куда легче. Наверное. А вот этому почти нереально. И всё же он передёргивает плечами. А затем демонстративно отворачивается, чтобы даже краем глаза развалившегося на диване Арсения не наблюдать. И подбородок гордо вздёргивает. Потому что он, вообще-то, обиделся. На самом деле, конечно, не обиделся он нихуя. Больше вредничает. И Арсений, наверняка, в курсе. Но это не мешает продолжать разыгрывать спектакль. Потому что Арс так-то первый начал. Проснулся не с той ноги, набухтел на ровном месте, утро выходного дня чуть не испоганил, а потом, как нагулявшийся, вернувшийся после недельного отсутствия кот, начал на диване ластиться, словно и не было ничего. Вот, и пошёл в жопу. Антону и на полу отлично сидится. Тогда его босой ногой пихают в плечо. — Ну ты чего? А вот таким голосом говорить — это уже против правил. Нельзя спрашивать «ну ты чего» голосом, которым обычно спрашивают «чего хочет мой мальчик». Это запрещённый приём. Антон открывает было рот, чтобы об этом сообщить, но тут же закрывает обратно. Он так просто не сдастся. Знай наших. — Ты решил со мной не разговаривать? — ровно с той же блядской интонацией спрашивает Арсений, что вынуждает до боли прикусить губу. Это помогает отвлечься, вспомнить, что он вредное, но гордое говно и начать его бессловесно передразнивать, корча лицо неизвестно кому. — Эй, я вообще-то всё вижу. Враки. С его ракурса только макушку и видно. Поэтому Антон повторяет свой этюд пародии, чувствуя, как внутри селится искристое веселье, а улыбка, непонятно как оказавшаяся на лице, имеет все шансы это самое лицо порвать. И как ему потом с порванным лицом ходить? Надо бы урезонить поганку. В этот раз Арс пихает куда сильнее, отчего Антон чуть не заваливается набок. — Эй! — оборачивается он к этому в край обнаглевшему. А тому, видимо, только это и было нужно. Сидит, довольный как чёрт, улыбается вовсю. Антон собственную улыбку с лица стирает тут же. Не доставит он ему такого удовольствия, не-а. С глазами, правда, вряд ли что-то получится сделать. Да, глаза его всегда и выдают, особенно Арсению почему-то. Предатели. Но так-то он сегодня вредничает. Все слышали? Вред-ни-ча-ет. Потому как Арс, объективно, охуевший, вот. Стерев следы собственной радости, Антон вновь отворачивается. Но на этот раз смотрит прямо перед собой. Он сильный, он матёрый, он даже не знает, что такое сдаваться… Арсений где-то там вздыхает устало. А затем садится так, что Антон ровно между его ног оказывается, и наклоняется к самому уху: — Ты же в курсе, что тебе можно на меня и на диване дуться? Можно. Можно, блядь. Как будто бы он разрешения спрашивал! Это блядское «можно» коварно протискивается между рёбер и падает горячим комочком в грудь, обжигая щёки румянцем. Да твою-то мать… Арсений же, так и не дождавшись ответа, обхватывает его поперёк груди, руки к бокам прижимая, и тянет вверх. — Надорвёшься же, — уже не скрываясь, смеётся Антон. — Твои проблемы. Буду у тебя надорванный и больной, — продолжает тащить его Арсений, тоже тихо усмехаясь и наигранно кряхтя. Приходится сдаться. Потому что, действительно, что он потом с надорванным, навеки околосороколетним мужиком делать будет? Поддавшись, Антон пусть и не слишком активно, но помогает себя на диван затащить. Там его на себя укладывают и обнимают обеими руками за талию. — Уф, тяжеленный, — ворчит сзади Арсений, пока Антон между его ног устраивается поудобнее. — А был ведь каким… Тощий, тонкий, без слёз не взглянешь. И с этими словами пытается ущипнуть за щеку. Но Антон от касания уходит. Он всё ещё вредничает. Да, лёжа на Арсении, но вредничает. — Ой-ой, — тянут за спиной. — Сейчас, вон, какой вымахал… Хороший. «Хороший» обжигает кончик уха. А чужие руки сжимают живот через футболку. Антон машинально подбирается, но от горячих ладоней скрыться не выходит. Они под ткань ныряют и там замирают, давая своему хозяину возможность прошептать на ухо: — Перестань. Это же я. И Антон расслабляется, потому что пузо при всём желании спрятать не получится. Да и было бы от кого. Арсений его, вроде бы, и с пузом, и без любит. Поэтому вытягивается во весь рост, голову назад откидывая. И, вмиг забыв, что он вообще-то гордое и независимое говно, всего себя подставляет, дабы ему пузико почесали. Правда, Арс его больше гладит, щекочет, иногда сжимает, но без фанатизма. — Что? Будешь продолжать дуться? Антон уверенно кивает и трётся затылком о чужую грудь, гася в себе просящийся наружу стон едва зародившегося удовольствия, но не возбуждения. — Ишь ты, — хмыкает Арсений, вынимая одну руку из-под футболки, чтобы ею поймать за подбородок и вынудить тем самым на себя посмотреть. — Какие мы вредные… Антон и не сопротивляется особо. Уж посмотреть-то он может. Посмотреть и полюбоваться. Арсений после душа лохматый. Волосы-то высохли, но образовали на голове сущее безобразие, напоминающее со стороны какое-то хлипкое, недостроенное гнездо. А в этом безобразии поселился случайно пробившийся сквозь хмурые зимние облака и тройные стеклопакеты лучик солнца. И теперь подсвечивает изнутри. Это забавно, но красиво. Арсений же улыбается и ведёт большим пальцем по нижней губе. — Хороший. Мой. Антон в ответ хмурится, чтобы выпалить чуть обиженно: — Это нечестно. — Что? — Ты знаешь. Арсений знает, но, очевидно, не считает это чем-то нечестным, потому что сразу же подтягивает уж совсем разомлевшего Антона выше. Теперь они оба больше сидят, чем лежат. Ну, Арс точно, а Антон находится где-то в промежуточном состоянии. К нему прижимаются сзади и касаются губами кончика уха: — Ну, а что мне делать, если ты такой? Невероятный. Самый лучший. Мой мальчик. Шёпот касается лениво кожи, проникает через барабанную перепонку прямо в голову и растекается по телу. А Арсений продолжает говорить, не останавливается. И Антону приходится закрыть глаза, потому что в темноте всегда лучше слышно. Слова отзываются во всём теле. Это похоже на щекотку. Не на ту, что заставляет извиваться ужом, переходя со смеха на полноценный вой, и стремиться всеми силами как следует прописать щекочущему промеж глаз, лишь бы тот прекратил, а на ту, которой мама будила в детстве. Мягкая, почти неощутимая, звенящая. И руки вновь под футболкой оказываются, гладят, мнут, изводят. Они, вкупе с этим блядским голосом и словами, что изнутри черепной коробки касаются кошачьим, шершавым языком, как-то совсем не дают ни вредничать, ни дуться. Вместо этого хочется всего себя подставить и застонать, умоляя о большем. И в этом желании Антон себе не отказывает. Вновь трётся спиной и затылком, стонет, едва приоткрыв рот. По ощущениям, он сейчас и замурчать готов. — Маленький мой… Ничего себе маленький. Он сейчас внезапно начавшего худеть на пятом десятке Арсения и раздавить не может. Но плевать. Сейчас плевать. Сейчас он почти готов поверить в то, что он действительно маленький. Арс же проводит пальцами вдоль резинки домашних шорт и, в противовес льющейся из него неприкрытой лести, не просит, а требует: — Сними их. Антону бы возразить, да не выходит. Потому что этот паршивец когда-то давно, много лет назад сумел разгадать главный антоновский секрет, который заключается в том, что стоит лишь однажды сказать ему, Антону, что он хороший, талантливый и умница, так он будет готов из шкуры собственной выбраться, лишь бы доказать, что он ещё лучше, талантливее и вообще молодец. Разгадав, Арсений нашёл своему открытию достаточно странное применение. И это даже не запрещённый приём, а натуральная подлость. Вот. Антон хочет ему об этом сказать, развязывая узел на шортах, но подлый Арсений ведёт кончиком носа по уху и заставляет забыть о его подлости и коварстве: — Я хочу, чтобы мой мальчик их снял. Сам. И Антон снимает. Потому что он, вообще-то, не только хороший, но ещё и послушный. — Умница, — коротко произносит Арсений, когда шорты оказываются на полу. «Умница» обжигающе касается внутренней стороны бёдер, заставляя член заинтересованно дёрнуться. «Сука», — тянет про себя Антон. Этот гадёныш слишком хорошо его знает. Всё же, надо его прибить, так спокойнее будет. Арсений кладёт ладонь на привставший член, сжимает слегка, а затем, перебирая пальцами, проводит вдоль всей длины. Отчего Антон сгибает ноги в коленях, поджимая их под себя, но и разводит шире, давая больше доступа. Арсений этим не пользуется, продолжая касаться лишь подушечками пальцев. Затем оттягивает резинку трусов немного вниз и двумя пальцами отодвигает крайнюю плоть, чтобы почти неощутимо коснуться головки у самой уретры. Это выбивает уже стон полноценный, требовательный, обращающийся, как и всегда, в имя: — Арс… — М? В это же мгновение трусы вновь оказываются на месте, но и ладонь не пропадает, ложится мягко поверх ткани. — Ты всё ещё можешь продолжать на меня дуться, — сообщают Антону. И он ждёт «или», но никакого «или» за данным высказыванием не следует. Ему просто вновь разрешают с барского плеча. Ладонь скатывается ниже, оглаживает яйца. Антон сжимает спинку дивана, прикусывает губу, лишь бы не начать просить. Но откуда-то из груди, явно против его воли, вырывается совсем уж жалкий скулёж. — Знаешь, — продолжает вещать Арсений. –Обожаю твой член… Серьезно. Просто изумительный. Смущение от внезапного комплимента члену душит шерстяным шарфом в тридцатиградусную жару, не даёт ни вдохнуть, ни выдохнуть нормально. Изумительный, блядь, изумительный… Ну, вот откуда он — не член, а Арсений — такой? Называющий члены изумительными. — Но вставшим он мне, конечно, нравится больше. Я хочу, чтобы у моего мальчика встал. И опять же, вопреки своим словам, руку убирает вовсе. Кладёт её на бедро, там она кожу обжигает неполноценным касанием. Но не там она сейчас нужна, не там. — Без моего участия, — добавляет Арсений. До Антона смысл слов не сразу доходит. Потому что от него, знаете ли, ещё никогда не требовали, чтобы он поднял то, что обычно — благо возраст ещё позволяет — поднимается без его осознанного участия. И от этого он как-то совершенно теряется. Хочется спросить: а как? Простите, а инструкция не прилагалась? Арсений собой, очевидно, доволен. Вторую руку, что всё это время лежала без дела на животе, поднимает, оглаживает ею шею, пуская волну мурашек. — Можешь просто представить всё то, что ты мне вчера написал. Что-то мне подсказывает, что писал ты со стояком в штанах, нет? Или мне зачитать? Антон вмиг вспоминает, что он писал, и в голове проносится только одно. «Вот мразь, — думает он, — невозможная, но любимая до какого-то душевного хруста мразь» Потому что высылать всякие там нюдсы — это не совсем про Антона. Вернее сказать, вообще не про Антона. Он их делать не умеет, это во-первых. А во-вторых, в процессе чувствует себя настолько неловко, что хоть вешайся. Да и процесс чаще всего оканчивается разочарованием в собственной неотразимости. Поэтому он предпочитает писать, благо слова в предложения складывать у него получается куда лучше, чем изумительный, по словам Арсения, член фотографировать. А вчера… Вчера он предвкушал их первый за несколько месяцев выходной. Вчера он ждал возвращения Арсения с репетиции за прекрасным ничегонеделаньем и в компании трёхсот грамм вискаря. Ну, и понеслась душа в рай, как говорится. Он прекрасно помнит, что он писал. Зачитывать ему точно не требуется. Иначе, честное слово, он буквально сгорит со стыда. И нет никаких гарантий, что возродится, аки феникс, из пепла. Так и останется кучкой этого самого пепла тут лежать. — Я могу процитировать… Возможно, не дословно, но… Антон стонет протестующе, потому что вот этого точно не надо. Он не готов это слышать. Но, справедливости ради, было бы куда хуже, если бы этот невозможный заставил озвучивать. — Кажется, вчера мой мальчик хотел, чтобы я трахнул его у стены, — продолжает Арсений. И ведёт легонько указательным пальцем по коже бедра, словно… Хотя, почему словно? Ничего не словно. Он расписывается. Пишет имя из трёх букв. А у Антона от этого недокасания и блядского голоса сводит мышцы, ещё чуть-чуть и подрагивать в руках начнёт. Потому что это правда, именно это он вчера и писал, в красках, в подробностях расписывал, между прочим. Он и сейчас этого хочет до болезненной судороги сознания, до дрожи в пальцах и выступившей на виске капли пота. Но в первую очередь он хочет, чтобы Арсений уже начал касаться по-настоящему, сильнее, жёстче и, честное слово, не важно где. — Чтобы он… А вот здесь, я, всё же, процитирую: я хочу, чтобы ты выебал меня так, чтобы я сидеть не мог, чтобы ещё пару дней твой член у себя в заднице ощущать… Цитата не прямая, Антон помнит. Он выразился поизящнее, но у Арса получилось очень чётко передать суть. — Так вот, я хочу, чтобы ты именно это сейчас и представил. То, как именно завтра у тебя будет болеть задница на съёмках, и что именно ты будешь при этом вспоминать… Антон зло шипит от ощущения беспомощности. Пытается опустить голову, чтобы спрятать лицо. Да, Арсений его сзади видеть не может, но спрятаться всё равно хочется. Однако на шее всё ещё рука находится, и стоит Антону попытаться исполнить задуманное, как его подхватывают под подбородком и сжимают чуть сильнее. — Арс… — Молчи. Просто представь то, что представлял тогда. Какая же великолепная сволочь всё-таки, обладающая каким-то невероятным талантом вытягивать из Антона все жилы. Он и сейчас одну точно тянет, медленно так, невыносимо долго, заставляя изогнуться, потереться задом и, да, вспомнить всё то, что вчера в красках описывал, но ещё ярче в голове прорисовывал . Он действительно представлял, как его будут трахать у стены. Вот у этой, рядом с диваном. Во-первых, потому что сидел на этом самом диване, а во-вторых, потому что это уже случилось однажды. Ну и в-третьих, об этом, кажется, даже сам Арсений не в курсе, потому что Антон никогда ему не говорил. Но у него особая любовь к сексу стоя. Ведь, если всё пойдёт как надо, то, рано или поздно, наступит тот самый момент, когда будет казаться, что ещё секунда и он позорно рухнет. Это не просто дрожь в ногах или слабость в коленях. Нет, ноги натурально подкашиваются. Именно этот момент он и представлял. Когда потным лбом вжимаешься в стену и пытаешься за неё, абсолютно гладкую, ухватиться раскрытыми ладонями. И кажется, что остаёшься стоять ты только благодаря чуду и члену в заднице. И сейчас он именно это и представляет. До мельчайших деталей, до влажных шлепков и хриплых стонов Арсения, до заливающего глаза пота и искусанных губ, до сбитого дыхания и пятен перед глазами. В отчаянии он хватается за руку на бедре, но так с ней и замирает, не решаясь перенести туда, куда так хочется. — Представил, да? А теперь отпусти. И Антон отпускает, лишь жалостливо всхлипнув напоследок. Арс же, получив обратно возможность двигать рукой, перемещает её на член, но вновь почти не касается, только пальцами лениво проводит. Но сейчас это разрядами по всему телу отзывается, до самого мозга. — Вот это другое дело. Сними. Антон и этот наказ выполняет, хоть рук почти не чувствует. Каким-то образом он не запутывается в этих самых руках, ногах и трусах. А потому считает, что ему за это необходимо, как минимум, грамоту выдать. Но вместо грамоты получает: — Хорошо. Мне нравится, что даже обиженным ты остаёшься настолько послушным. Уже знакомо обжигает кончики ушей. Был бы хвост — завилял. — Посмотри. Той самой рукой у подбородка Арсений хватает его за щёки и поворачивает голову так, что Антону открывается картина собственного, знакомого до оскомины члена, лежащего на животе с блестящей головкой. Зрелище не слишком впечатляет, потому что, по мнению Антона, там явно не хватает чьей-то руки. Арсений же ещё сильнее прижимается губами к уху, чтобы зашептать быстро: — А знаешь, что я представлял, пока ехал в такси и читал всё то, что ты мне написал? Я представлял тебя, как ты дрочишь… Ты же здесь сидел, да? Я представлял здесь… Неважно. Я хочу посмотреть, как мой мальчик дрочит. Сделаешь это для меня? Только сейчас Антон замечает, что дыхание-то у Арса сбилось, язык заплетается, да и член в спину недвусмысленно упирается. Как же жарко, как же невыносимо и как же недостаточно. — Арс, п… — Нет, — перебивают его тут же. — Нет, я знаю, о чём ты хочешь меня попросить, но ты ведь ещё дуешься, вот и нечего у меня что-то просить… Просто сделай это для меня. Пожалуйста. Это «пожалуйста» расправляется с остатками мыслительной деятельности Антона. А потому сопротивляться он более неспособен. Да и не хочет. Он после этого блядского «пожалуйста», кажется, готов сделать, что нахрен угодно. Интересно, Арс себя точно так же чувствует, когда он сам раз за разом умоляет его о чём-то? Потому что, если да, то это… Это… ебать. И всё же, взяв в руку член, Антон замирает в нерешительности. Он делал это сотни, нет, тысячи раз, но всё равно хочется спросить, а что именно ему делать. Нервно сглотнув скопившуюся слюну, проводит пару раз быстро, дёргано и одновременно нерешительно, словно ему опять пятнадцать, и он вынужден ныкаться в общем на отряд душе перед утренним построением, чтобы быстро и очень незаметно передёрнуть. Ассоциация дурацкая, но именно так он себя и ощущает. — Нет, не так, — произносит Арсений внезапно осипшим голосом. Будто бы успел куда-то смотаться в мгновение и там как следует проораться. — Тише… И обхватывает чужую ладонь своей, укрывая почти полностью. Антон от этого касания дёргается всем телом и ещё сильнее хватается за член, шумно выдохнув во внезапно образовавшуюся тишину. — Тише-тише, вот так… Сам ведёт рукой, надавливает слегка, помогает, а Антон замирает, глупо уставившись на происходящее, будто бы это и не с ним происходит вовсе. Арс дрочит ему… Вернее не так, Арс дрочит ему его же рукой. Неспешно, амплитудно, никуда не торопясь, но и не слишком медленно. И это выглядит как-то завораживающе, возбуждающе и как-то… — Не спеши, ты же для меня это делаешь, ну. Голос ещё тише становится. Звучит, как из плохо настроенного радио, но будоражит по-прежнему. Тело с ним резонирует, отзывается. Антон никогда не верил в гипноз, но сейчас мир будто бы сузился до их рук на члене и голоса за спиной, а всё остальное, включая его самого, погрузилось в темноту и пропало за ненадобностью. И кажется, что, если Арсений руку уберёт, то он просто не сможет продолжить сам, не справится без чужой помощи даже с этим. Даже с этим… Вот как он это с ним делает? А самое главное, как с этим жить? Но, по правде говоря, сейчас это мало волнует. Потому что возбуждение, едва начавшее разгораться, застыло, натянулось, и кажется, вот-вот порвётся, чтобы обернуться чем-то уж совсем неконтролируемым. — Вот так, хорошо… Между тем, Арсений увеличивает темп. Антон, который пару секунд назад вообще сомневался в том, что дышит, ловит себя на том, что почти задыхается от сбившегося дыхания. Хочет запрокинуть голову назад, застонать в голос, потому что, ну, невозможно же, но ему этого вновь сделать не дают. Держат за подбородок, даже дёрнуться не выходит. — Нет, смотри, — вновь замедляется Арсений. И Антон смотрит. Правда, ничего почти не видит, кроме чужой руки. Зато с удивлением отмечает, что на неё из окна теперь тоже свет падает, оттеняя рисунок вен. Свет этот вызывает идиотское ощущение, будто они у всех на виду. У кого у всех? Да чёрт его знает. Просто на виду и всё. Возбуждение, мгновение назад натянутое до предела, готовое разорваться в клочья, чтобы вслед за собой разорвать и его, Арс урезонивает всего за пару движений, помогая Антону осознать, насколько сильно его сейчас контролируют. Где-то на очень, очень глубоком уровне, на изнанке его собственного естества, где он сам не всегда выступает в роли хозяина. Там, где обычно правит что-то неизведанное, замешанное на подсознании, инстинктах и примитивных эмоциональных реакциях. Он сейчас готов сделать всё, что от него потребуют. Только вот, загвоздка в том, что от него так-то ничего и не требуют. Он сам ничего не делает. Он даже дрочит себе не сам. Это заставляет чувствовать себя не просто обнажённым, а ещё и выставленным на всеобщее обозрение. Будто кто-то залез под рёбра и раскрыл их, обнажив нутро. А Антон с какой-то радости от этой экзекуции не помер, как должен был бы, а продолжил вполне себе существовать, только нараспашку, чтобы всему свету было видно, как у него лёгкие, тёмные от смолы, работают и сердечко несмотря ни на что продолжает биться. Всхлипнув, Антон прижимается спиной ещё сильнее. Не от испуга. Благо, не в первый раз с ним подобное приключается. Плавали, знаем. Просто в этот раз как-то уж очень быстро и будто бы на ровном месте. Оттого очень нужно убедиться, что сзади всё ещё Арсений, именно Арсений. Потому что с ним страшно не бывает, а бывает правильно. Арс эту перемену в настроении чувствует. Руку с подбородка убирает, оглаживает ею щёки и губы, а своими прижимается в коротких, неуловимых поцелуях, носом в волосы зарывается, подтверждая тем самым своё присутствие. И всё же, свободной рукой Антон отыскивает чужое бедро, сжимает его крепко и так, держась, остаётся сидеть. Для надёжности. Арсений только ухмыляется: — Ну, ты чего? — Я… — выдыхает Антон, не зная, как объяснить, да и стоит ли объяснять. Арсений вновь решает за него: — Тс, всё хорошо, — руку с лица на грудь (вовсе, к слову, не раскрытую, а вполне себе за футболкой спрятанную) переносит, — дышим, смотрим, продолжаем на меня дуться, ну… Антон выдыхает и улыбается, не зная, видно ли это Арсению. Ну и неважно в целом, почувствует как-нибудь. Нельзя не чувствовать, когда улыбаются именно тебе, персонально. — Вот и хорошо, давай, — сжимает чуть сильнее ладонь, словно напоминая, чем они тут вообще-то занимаются, и заставляя двигаться быстрее. — Давай, умница…. Хороший мой. И вновь чужие слова искорками щекотки по всему телу разбегаются. Сука, как хорошо, почти запредельно. Антон стонет чуть слышно, отпуская и растворяясь. — Ага, давай, умничка… Всё, давай сам. И убирает руку. Антон от неожиданности замирает, но всего на долю мгновения, а потом вопреки недавним пророчествам, справляется вполне самостоятельно. Хотя, нет. Слово «самостоятельно» стоит убрать, вычеркнуть, вымарать нахуй. Он не делает этого сам. Даже в отсутствии чужой руки он совершенно точно не делает этого сам. И это, по правде говоря, самое охуенное. Арсений кладёт руку на бедро, совсем недалеко, будто бы в любой момент готовый вернуться, чуть сжимает, оглаживает кожу и не замолкает ни на секунду, заставляя и без того истерзанные эмоциональными перепадами мозги медленно плавиться, стекая воском вдоль позвоночника. — Молодец… Хороший мальчик. Мой. Его хвалят за дрочку. За то, чего обычно, вроде бы, принято стыдиться. И от этого, наверное, так хорошо. И вообще не стыдно. Только хочется больше. Больше Арсения. Его явно недостаточно. В немом требовании Антон сжимает руку на чужом бедре. — М? Что такое? Требуется моё участие? Вот сука… — А попросить не можешь, да? Обиженные мальчики не просят… Как жаль, — почти смеётся эта невозможная скотина. Антон тоже улыбается. И плевать ему, видно его сейчас или нет. Потому что: да, он обиженный, надувшийся и вообще. — И что мы с этим будем делать? — спрашивает Арсений, вновь возвращая руку на шею. — М? Но ответа не требует, даже просить не заставляет. Какой неожиданный аукцион щедрости от Арсения Попова. Только пальцем указательным по шее проводит дважды, спрашивая не спрашивая. И Антон молча кивает. Это вполне подойдёт. Где расписаться? Пока Арсений медленно сжимает руку на шее, успевает сделать последний глубокий вдох, а вот выдохнуть полноценно уже не получается. Выдох выходит рванным, обрывистым и сиплым. Теперь грудной клетке требуется куда больше усилий, чтобы протискивать туда-сюда воздух через горло. И возбуждение концентрируется снизу, в животе, паху, члене и гудящих яйцах в то время, как голова, наоборот, пустеет. Становится лёгкой, гудящей, её будто бы тёплым-тёплым и мягким туманом обволакивает. И кое-как, через этот туман до Антона долетают слова, потому что, вполне очевидно, Арсений сегодня молчать в принципе не намерен: — Так лучше, да? Так моему обиженному, но всё ещё удивительно послушному мальчику нравится больше? Жаль только, что обиженных у стены не трахают… «Вот сука», — в очередной раз думает Антон. И мысль эта разлетается эхом по пустой голове. — Ну, давай, быстрее… Ещё. Антон слушается, потому что не слушаться не способен, а ещё потому что единственным оставшимся в пустой голове желанием становится желание кончить и стать не просто хорошим мальчиком, а самым лучшим. Поджав пальцы на ногах, он чувствует, как его перетряхивает изнутри. И впивается пальцами в несчастное арсеньевское бедро. Больно, наверняка, и синяки останутся. Но сейчас он об этом не думает, ему хорошо до пятен перед глазами. Хочется застонать, завыть и заскулить одновременно, но выходит, разумеется, только хрипеть. И в момент, когда он думает, что больше терпеть не сможет, да и зачем, его резко отпускают. Арс не просто ослабляет хватку, нет, он именно убирает руку, вынуждая неожиданно шумно вдохнуть. А второй бьёт по бедру раскрытой ладонью, обжигая до искр перед глазами. Антон непонимающе пытается проморгаться, чувствуя, что вот-вот упадёт. Ему требуется некоторое время, чтобы вспомнить, что падать в горизонтальном положении как-то не получится. Тут же до него долетает короткое и почти ледяное: — Нет. Арсений обхватывает за талию, прижимает ещё сильнее к себе, игнорируя стон почти плаксивый, жалостливый. И заметив, что от неожиданности, Антон член отпустил, обхватывает его ладонь своей и на место возвращает. — Ты можешь на меня дуться. Но тебе нельзя нарушать правила. Антон лишь губу выпячивает. Он знает, просто забыл. Ладно, не очень хотел вспоминать. Такая формулировка ближе к истине. — Эй, я всё вижу, — возобновляет Арсений движения на члене, вызывая тихий скулёж. Возбуждение-то никуда деться не успело, а вот осадочек от обломанного в последний момент оргазма остался. — Что тебе нельзя делать? — Мне нельзя кончать без разрешения, — шипит Антон сквозь зубы, — но… — И что будет, если ты это сделаешь? — Ты меня накажешь, — бурчит Антон, чувствуя, как привычно смущение изнутри обжигает. Сколько раз он это уже говорил, и каждый раз, как в первый. Знание, что его, взрослого, могут и будут наказывать, пробирает до кончиков пальцев. — Ну вот… Проблема заключается в том, что обиженных я ни трахать у стены, ни наказывать не собираюсь, — увеличивает он темп на члене. Вот подлюка. Ну, какая подлюка вредная. А ещё что-то про Антона говорил. Из них двоих врединой является только один. И это, совершенно точно, не Антон. — Так что, будь добр, сделай всё правильно. Хорошо? — продолжает вещать Арсений. А Антона тянет ему язык показать. — Потому что я, вообще-то, в любой момент могу остановиться. А вот это уже шантаж! Самый настоящий. Но Антон вновь молчит и голову в сторону отворачивает. Потому что это подло, несправедливо и вообще. — Посмотри на меня. Хочется сказать «нет», очень хочется, честное слово, но его член всё ещё в чужой власти. Его, можно сказать, взяли в заложники и не идут на переговоры. Но поворачивается и смотрит обиженно исподлобья. Арсений же встречает его улыбкой и взором чистым, чуть насмешливым, родным. — И чего ты не будешь делать? — Я не бу.., — всё же спотыкается на середине слова Антон, потому как произносить всё это в никуда и в лицо Арсению — вещи две абсолютно разные. У него от этого взгляда пристального натурально в горле пересыхает. И хочется, чтобы он прямо сейчас руку обратно положил. — Я не буду кончать без разрешения. — Ты уж постарайся, — ухмыляется этот невозможный. — Мне нравится, когда у меня самый послушный мальчик. И в нос быстро целует. А Антон поворачивается обратно и думает, что это всё враки. Арсению так-то очень быстро становится скучно. — Давай сам, — убирает он руку, чтобы тут же огладить место недавнего удара. И всё возвращается в ту же точку, на которой они остановились. Ну, почти… В этот раз Арсений дважды ослабляет хватку, в последний момент отдаляя Антона от маячившего на горизонте кайфа. И рука его больше не лежит мёртвым грузом у члена, он ей гладит, мнёт бедро, иногда слегка шлёпая, распаляя сильнее, чтобы затем соскользнуть вниз к мошонке и вновь обратно. А ещё не затыкается и говорит то, отчего лицо и грудь горят, а сам Антон перегорает. На третий раз ему кажется, что он просто не выдержит. Хочется, как обычно, начать просить, умолять, выклянчивать, но сделать это не предоставляется возможным, он дышит-то с трудом. Сжав руку на шее сильнее, Арсений прижимается к уху и, словно отвечая на не озвученные просьбы, проговаривает: — Вот теперь можно. Давай. Я хочу, чтобы мой мальчик кончил… Вторя ему, Антон сильнее обхватывает член, проводит пару раз и действительно перестаёт дышать. И в это же самое мгновение вторая рука Арса соскальзывает ниже, почти к самому паху. Там пальцами щипает, выкручивая кожу до боли, которая вкупе с внезапно обретённой возможностью вдохнуть полноценно, смешивается с оргазмом. И ослепляет, простреливая удовольствием до мозжечка. Антон изгибается, стонет хрипло, сквозь зубы и кончает себе на живот. — Умничка. Хороший мальчик… Сука… Едва придя в себя, переворачивается, съезжает ниже, чтобы прижаться щекой к груди и замирает, пытаясь отдышаться. Его за шею обнимают, гладят по голове, шепчут что-то успокаивающее, возвращают. А едва поймав более-менее осмысленный взгляд, мягко касаются шеи: — Я не переборщил? Мне кажется, ты сипишь. Антона, как и всегда, тянет рассмеяться. Но вместо этого он как-то, чудом, наверное, поднимается на ослабевших руках и забирается на коленки лицом к лицу. — Не, всё хорошо. Пройдет… И прокашливается, чтобы произнести уже вполне своим голосом: — Куда быстрее, чем кажется, ты же знаешь. Арсений улыбается в ответ, руки на боках сжимает и позволяет себя целовать в глупую морду. — Что? Я уже прощён? — А ты так прощения просил? — В некотором роде. А что, у меня не вышло? Ну, какой же козёл. — Антон… — М? — У меня всё ещё стоит. — Я в курсе. — Ну, может… — А ты назовёшь меня хорошим мальчиком? — Всё зависит только от тебя. Козлина даже. Невозможная.