Наказан

Антон наказан. А потому сидит на коленях у дивана, покорно свесив голову и сложив руки на бёдрах. Арс же, где-то там, наверху, сидит, развалившись, скорее всего, в телефоне, но есть вероятность, что и чем-то другим увлёкся. Одно Антон знает наверняка, что тот на него не смотрит. Вот, конкретно сейчас. Звучит, как что-то из области потустороннего или околонаучного, но Антон всегда чувствует, когда Арсений на него смотрит. Каким-то, если угодно, шестым чувством угадывает. Это будто касание, но на другом уровне. И не важно, где они находятся или чем занимаются, он и в переполненной народом гримёрке может внезапно голову поднять, покрутить ею и натолкнуться на внимательный взгляд из другого конца помещения. Арс умеет очень ощутимо смотреть. Так что сейчас Антон уверен: в его сторону не глядят. А, значит, Арсений нашёл себе какое-то занятие. Хорошо, что телевизор не включил… Не успев додумать мысль до конца, Антон чувствует, как та, скорее, притягательно обжигает изнутри, чем отвращает. И от этого начинают гореть кончики ушей. Потому что это же как-то нездорово, когда ты прёшься от того, что тебя показательно не замечают? По сути, это полная противоположность самого смысла сексуальных отношений, нет? Тебя точно должны замечать. Ему вообще жарко. В комнате, где ещё недавно было вполне комфортно находиться, сейчас душно так, что дышать нечем. И почему-то требуется куда больше усилий, чем обычно, чтобы гонять воздух в лёгкие и обратно. Поэтому Антон дышит через рот, постоянно то облизывая, то прикусывая губы. Глаз не закрывает, смотрит перед собой, но не видит. Ни сероватого ковра с длинным ворсом, ни собственных коленок, обтянутых тканью треников. Да и слух сейчас весь к Арсу обращён. Остальные звуки, коих практически нет, заглушает глухой стук сердца, которое вдруг решило поработать с двойным усердием. Его наказали. Поэтому он не может ни смотреть, ни двигаться без разрешения, только сидеть, где велено, и слегка перебирать пальцами на бёдрах. Его наказали и согнали с дивана. Хотя, сгоняют, наверное, всё-таки собак. Ему же велели слезть. Есть разница, да? Потому что, когда собаку пинают легонько под жопу, чтобы та свалила, у неё и выбора особого нет, да? А Антону велели, и он послушался. Он позволил. Его наказали. Можно сказать, в угол поставили. Только вот, в детстве от наказаний так не крыло, это точно. А теперь ещё и игнорируют, подчёркнуто так. И от этого каждую мышцу в теле будто печёт изнутри недостатком внимания. Это практически невозможно. И оттого так хорошо. До какого-то неестественного возбуждения, не имеющего выхода, а потому лишь нарастающему и нарастающему по крутой спирали. Он не может даже шелохнуться, потому что, пусть на него и не смотрят, но у Арса тоже за годы их отношений выработалось какое-то там сорок седьмое чувство, поэтому он заметит. Точно заметит. И, находясь под контролем, даже во время пренебрежительного игнорирования, Антон плавится, готовый растечься и впитаться в ковёр у ног человека, который на него не смотрит. Кто ж знал, что жизнь так повернётся. Арсений - там, наверху, - приходит в движение, отчего Антона передёргивает всем телом. Он почти поднимает голову, но в последний момент останавливается, краем глаза подмечая, как одна нога опустилась с дивана. Тяжело вздохнув, Арсений явно двигается, и Антону на секунду кажется, что тот просто встанет и уйдёт по своим делам. Может, из комнаты, а может, и вообще. И оставит Антона тут, одного. Это заставляет выдохнуть рвано и замереть, вообще перестав дышать. Но Арс никуда не встаёт и тем более никуда не уходит. Ещё чуть-чуть поёрзав, он затихает. И Антон чуть расслабляется, дышит. Может, человеку неудобно стало, вот, устроился поудобнее. Но это заблуждение тут же рассеивает металлический звук расстёгиваемой ширинки. Сомнений в том, чем именно вознамерился заняться Арсений, у Антона нет. Уж вряд ли он решил внезапно яйца проветрить. Но на него всё ещё не смотрят. Это должно было бы, наверное, уязвить самолюбие или разозлить. В конце концов, он же не мебель. Но не сейчас. Сейчас это почему-то отзывается внутри ещё большим возбуждением и заставляет впиться пальцами в бёдра, лишь бы позорно не заскулить от сводящей с ума недостаточности. Вновь замерев, прислушивается. До ушей долетают звуки чужого учащенного дыхания, которые окончательно развеивают последние сомнения. Его перекручивает изнутри диким желанием просто посмотреть. Он согласен не двигаться и не дотрагиваться, но хотя бы иметь возможность посмотреть. Потому что это невыносимо. Быть так близко, в каком-то полуметре, и не видеть. Облизнув пересохшие губы, Антон решается и тихо зовёт: — Арс? — М? — отвечают ему чуть лениво, судя по всему, останавливаясь в своём занятии. — Можно мне посмотреть? — тихо, неразборчиво и одними губами произносит Антон, едва не сбившись в предложении из трёх слов. Очень тяжко говорить, когда ты себя с трудом осознаёшь. — Что? Чего ты хочешь? — голос чуть насмешливый. Такой, от которого Антону обычно хочется не то улыбнуться в ответ, не то на хер послать, чтобы не выделывался. Но сейчас, видит бог, вообще не до этого. — Я… Я хочу посмотреть, — уже чётче, но по-прежнему тихо. — Посмотреть на что? Наверняка улыбается. Эту чёртову улыбку слышно. А Антон, право, во всех деталях его, улыбающегося, с членом наперевес может себе вообразить. Но как бы хороша ни была фантазия, сейчас хочется видеть. — А? На что ты хочешь посмотреть? Прикусив нижнюю губу до боли, чтобы хоть как-то собрать ошмётки мыслей в кучу, выдыхает и произносит: — Я хочу посмотреть, как ты дрочишь. Пожалуйста. Наверху ухмыляются звонко. — Интересные наклонности, конечно… Антону даже иронизировать не хочется. Уж кому-кому, как не Арсу, знать про его наклонности. Кроме того, в голове не осталось ничего, кроме бегущей строкой красного слова «пожалуйста». — А ты считаешь, что ты заслужил? У Антона, кажется, лёгкие схлопываются. Глупо распахнув рот, он ловит им воздух. Чёрт бы побрал Арсения и эту его блядскую манеру говорить. Потому что только что с ним разговаривали раздражающе-насмешливо, а сейчас от прежних интонаций и следа не осталось. Вот против такого голоса Антон ничего противопоставить не мог. Никогда. И каждый раз, как первый. Из него будто бы весь дух выбивают. — Арс… — Молчи. Ты сегодня накосячил, верно? — Да, — тут спорить вообще бессмысленно. — Сделал то, что я просил не делать, правильно? — Да. — И ты знаешь правила. Когда ты наказан, чего тебе нельзя делать? Антон сглатывает вязкую слюну, скопившуюся во рту, и шумно вздыхает. Но отвечает, покоряется. — Мне нельзя на тебя смотреть и двигаться… Без разрешения. Последнее добавляет специально. Потому что ему так-то не запрещалось никогда просить. И заметив это, Арсений фыркает, но не комментирует. — Правильно. И с начала твоего наказания прошло, максимум, минут десять. Поэтому, я повторюсь, ты заслужил смотреть, как я дрочу? — Арс, пожалуйста, — канючит Антон, потому что, если ему так и не разрешат, если Арсений продолжит заниматься тем, чем планировал, а у него не будет возможности даже взглянуть, то, честное слово, его на куски разорвёт. Он же не требует многого, в самом деле. Просто… Посмотреть. — Ответь на вопрос, Антон. И Антон сдаётся. Опуская плечи, он отвечает: — Нет… — Что «нет»? — Нет, не заслужил, — договаривает, про себя молясь, чтобы тот не попросил целиком произнести. Потому что это и так ломает изнутри, выводя на новый уровень странного кайфа. Но Арсений не был бы Арсением… — Не заслужил?.. Антон стискивает зубы. Лицо горит, как бывает, когда с невыносимого уличного зноя входишь в прохладное помещение, а он заходит вслед за тобой, будто бы уцепившись за кожу. Перед глазами плывет, а ладони взмокли так, что, кажется, убери он их сейчас с бёдер, на светлой ткани отлично будет видно два мокрых следа. Стояк упирается в ногу, и хочется наклониться ниже, потереться животом, как в далёком детстве, когда ещё не понимал, что это и почему это. Он будет дрочить на это воспоминание ближайший месяц точно. И эта идиотская мысль заставляет заговорить. — Я, — голос будто бы осипший, словно он только-только вернулся с концерта, где во всю мощь горланил любимые песни, — не заслужил, — пульс так херачит, что тело вслед за ним неощутимо потряхивает, — смотреть, как ты дрочишь. — Громче. Какая-то его часть, загнанная достаточно глубоко, но по-прежнему существующая, очень хочет сейчас взъерепениться, послать на хуй, встать и уйти. Но Антон только щипает себя легонько, подбирается, собираясь, и произносит совершенно спокойно. — Я не заслужил смотреть, как ты дрочишь. — Именно. Во второй раз произнести это оказалось куда проще. Тем не менее, эта мысль падает в пустой, заполненный раскалённым, будто бы тропически-густым воздухом мозг и прохладно плюхается ровно посередине. На этом Арсений успокаивается, кажется, удовлетворённый ответом. А Антон в бессилии наклоняет башку бестолковую чуть ниже. Он спёкся. Всё. Перегорел. Внутри всё поплавилось к чертям и больше не функционирует. Потому что с Арсением всегда так. Когда Антон думает, что больше не может, что это запредельный уровень абсурда, желания или обожания, то его выводят на какой-то новый виток. И сейчас, стиснув зубы, он старательно пытается придумать, что делать дальше, полностью при этом осознавая, что, во-первых, это только начало, а, во-вторых, от него здесь вообще ничего не зависит. Но это сущность человеческая такая: передав управление в чужие руки, стоять за спиной и изнывать, переживая. — Хорошо, — доносится, будто бы издалека, голос Арса. — Только пододвинься ближе. Не хочу, чтобы на меня сбоку пялились. Это жутко. Встрепенувшись, Антон широко распахивает глаза, не до конца понимая, почему тот так быстро поменял решение. Но ему требуется меньше секунды, чтобы столкнуться с внезапным озарением. Арс хотел, чтобы тот произнёс это вслух. Только этого и добивался. Потому что, и об этом не стоит забывать, их таких здесь два. Всегда так было. И если Антона перекрыло напрочь, то Арсения не меньше. Но долго он об этом не думает. Быстро переместившись, оказывается напротив той самой ноги, сантиметрах в сорока. Подобраться ближе ему вряд ли бы позволили, да и ни к чему это, родное тело в досягаемости будет только отвлекать. Голову, однако, не поднимает, как такового разрешения ему не давали. Плавали, знаем. Арсений это тоже отмечает и вновь ухмыляется. Сволочь. — Голову подними. Поднимает. С закрытыми глазами. И наконец-то чувствует чужой взгляд. Сразу же хочется отчего-то улыбнуться. — Эх, был бы ты таким всегда… Не только, когда тебе что-то нужно, — жалуется Арсений в пространство. Антон вместо ответа пальцами на бёдрах перебирает неосознанно. Но ждёт, выжидает, готовый разорваться изнутри. — Да что же ты такой дёрганный, а? — продолжает издеваться Арс, заметив вороватые движения беспокойных пальцев. — Руки за спину убери. Отвлекает. Антон наказ выполняет, рук-то этих почти не чувствуя. Заводит их за спину, одной вторую за запястье обхватывает, а сам весь выпрямляется, слегка приподнимаясь и подаваясь вперёд. На него будто бы невидимую шлейку задом наперёд напялили и тянут за грудь, заставляя чуть ли не заваливаться. Только вот поддаться этому тянущему всё его естество вперёд чувству, туда, голосу навстречу, полностью никак нельзя. Сопротивляться, подчиняясь. Абсурд в наивысшем понимании этого слова. Он прикусывает нижнюю губу изнутри клыком больно-больно лишь для того, чтобы зацепиться якорем за это чувство, а не пропасть в водовороте жгучих, путанных эмоций полностью и не пасть позорно вперёд, прямо лбом в ковёр. Он стоит так, вытянувшись струной, с подрагивающими веками и пляшущими под ними красными вспышками, кажется, целую вечность, пока бёдра не начинают подрагивать от напряжения, пока во рту не начинает чувствоваться чуть солоноватый привкус, пока окончательно не теряет себя. И только тогда слышит какой-то совершенно контрастирующий своим спокойствием с его внутренним состоянием голос: — Можешь открыть глаза. И распахивает их молниеносно, тут же на полной скорости врезаясь в синеву эту блядскую, живую, чуть насмешливую и бесконечно любимую, живущую на чужом лице. Та прохладой неприкрытой нежности отрезвляет, урезонивает, ощущаясь холодным компрессом, к голове, в лихорадке пылающей, приложенным. Шлейка пропадает. И, не ощущая более тянущего вперёд фантомного чувства, Антон вновь на пятки опускается, ноги чуть шире раздвигая. Сглатывает нервно и губы жадно облизывает, оглядывая открывшуюся перед ним картину мельтешащим взглядом. Арсений полусидит, завалившись на бок и согнув одну ногу в колене. С членом в руке он улыбается. Половинчато, почти незаметно, но эта скотина улыбается. И это тоже сводит с ума. Ведь нет ничего прекраснее в жизни Антона Шастуна, чем улыбка одного чуда припиздёшенного, ему судьбой подаренного. Но взгляд как-то сам собою к головке в кольце из пальцев обращается, а не к лицу. Та поблёскивает смазкой, и Антон её как будто бы во рту ощущает. А потому его распахивает, словно невидаль какую-то узрел. Арсений это подмечает, усмехается глухо, но не шевелится, словно ждёт чего-то. Это заставляет нервничать, заёрзать нетерпеливо, а через некоторое время перевести взгляд вновь на лицо и там столкнуться чуть с приподнятыми бровями. — Ну? Я жду. Антон моргает пару раз непонимающе, затем напрягает остатки мыслительного процесса, куда-то изгнанного на обочину сознания чувствами примитивными, древними, а потому в стократ более мощными, чем какая-то логика, но так ничегошеньки не понимает, что от него вообще хотят. Арс, насмотревшись на это немое представление, вздыхает, голову вбок наклоняет и решает всё же объясниться: — Ну, смотри. Обычно, когда люди о чём-то просят, а их просьбу выполняют, они выражают свою благодарность. Поэтому я жду, когда ты меня отблагодаришь. Антон только вновь моргает. Смысл слов до перегруженного мозга никак не желает доходить, да и взгляд этот чёртов, к себе магнитом приковывающий, никак этому не способствует. Но, спустя преступно длительный промежуток времени, какая-то логическая цепочка выстраивается. И Антон дёргается вперёд, вновь жадно впиваясь взглядом в чужой член. Крышу у него окончательно срывает, щёки жаром обдаёт, а незакрывающийся до сего момента рот заполняется слюной, потому, дабы уж совсем не сойти за полоумного дурачка, его приходится, вопреки собственным желаниям, захлопнуть. Сердце грохочет в ушах так, что он почти не слышит очередного смешка Арсения, и приходит в себя только тогда, когда его поползновения останавливают. Арс поднимает ногу и упирается босой ступнёй ему в грудь, не давая к себе приблизиться. — Эй! — обращает вновь внимание на себя. А поймав окончательно растерявшийся взгляд, как-то холодно, без тени недавней насмешливости замечает: — Мы же не в дешёвом порно. Благодарность не подразумевает отсоса, Антон. Тем более, — чуть толкает от себя, чтобы Антон вновь сел на прежнее место, — ты же не думал, что я тебе позволю к себе прикоснуться? Антону хочется взвыть. Громко так, надрывно-протяжно и на одной ноте. Потому что действительно подумал, и потому что шёл бы Арсений со своими представлениями театра одного актера. Нет, он в этом, конечно, добился каких-то невероятных высот, таких, что, находясь на этой самой высоте вместе с ним, Антон чувствует, как у него лёгкие прожигает недостатком кислорода. Но в такие вот моменты на мгновение он позволяет себе Арса почти ненавидеть, чтобы потом вновь рухнуть в обжигающее восхищение. И это лучше всего. Но хмурится упрямо, глаза опускает и чуть злее, чем следовало, врёт: — Нет. — Так не пойдёт, если уж выклянчил разрешение на меня смотреть, то смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, — Арс ещё раз слегка толкает ступнёй в грудь, выбивая из Антона остатки какого-то там духа, а затем опускает ногу, будто бы случайно, но совершенно точно нет, проведя ею по стояку в брюках. Это недослучайное недокасание заставляет сжаться и одновременно с этим даже не застонать, а скорее замычать сдавленно, содрогнувшись всем телом, будто от удара. — Ну? Антон поднимает голову, покачнувшись пьяно. Он всё. За гранью и без сил. И, вновь натолкнувшись на выжидающе-насмешливый взгляд, повторяет: — Нет, не думал. — Хорошо, — улыбается, почти ласково, скотина такая, — но я сделал тебе одолжение и всё ещё не получил своё «спасибо». На этом у Антона Андреевича Шастуна тридцати лет отроду окончательно взрывается мозг. Спасибо?! Спасибо, блядь, и всё? То есть, вот это всё ради «спасибо»? Серьёзно? Арсений же с выражением лица полного умиротворения, глядя куда-то сквозь, проводит пару раз рукой по члену. И эти движения отзываются эхом в Антоне, когда он тихо произносит: — Спасибо. — М? Даже не смотрит. — Спасибо. Уже громче. — За что? — Спасибо, — давится воздухом, потому что в этот момент ему вновь заглядывают в глаза, увеличивая темп движений руки на члене, — что позволил посмотреть, — его перемалывает изнутри, превращая в оболочку для смузи из органов, мышц и костей, а на него смотрят, не отрываясь, прикусывая губу, — как ты дрочишь. — Видишь? — вновь улыбается, откидываясь назад и переводя взгляд в сторону. — Не так уж сложно было. Больше на него не смотрят. А вот Антон взгляда отвести не может. Не сказать, чтобы на диване что-то невероятно необычное происходит. Нет, не будь его здесь, то это был бы обычный, дрочащий на досуге мужик. Только вот он, видимо, поехавший, ибо оторваться от этого мужика уже семь лет не может. На лицо его смотрит, чуть нахмуренное, будто бы сосредоточенное, обращённое куда-то не то к окну, не то к стене. И непонятно, отчего кроет сильнее: от того, что на него вновь показательно не смотрят, или от того, что Арс каким-то образом всегда точно знает, когда посмотреть, а когда нет; когда обратиться, а когда лучше помолчать; когда коснуться, а когда довести недокосаниями до состояния перевозбуждённого сгустка нервов, чтобы Антона крыло сильнее. И на член тоже пялится, раздираемый изнутри желанием ощутить его во рту, чтобы языком провести по головке, коснуться уретры, а потом тут же почувствовать толчок до самого горла, чтобы до слезящихся глаз и слюны, капающей на грудь. Или просто, хотя бы, прильнуть губами к ладони, чтобы костяшки выцеловывать, пока тот ею двигает. От этих мыслей мозг пульсирует в черепной коробке. И дышать, чёрт, как же сложно дышать. Арсений между тем представление затягивать не собирается. Сам, очевидно, перевозбужден до предела, да и ни к чему это, действительно. Зажмурившись, откидывает голову назад, стонет коротко, шипяще. Движения становятся рваными, быстрыми. А Антон, сам того до конца не осознавая, стонет вместе с ним, когда тот кончает в кулак, который тут же сжимает, пачкая последними каплями костяшки. И тут же расслабляется всем телом, глаза открывает, по-прежнему пялясь невидящим взглядом куда-то, по всей видимости, в другую вселенную. Одной рукой продолжает медленно, лениво водить по члену, а вторую, блестящую на свету от спермы, свешивает с дивана и еле заметно двигает указательным, к себе подзывая. — Можешь вылизать, — не приказывает, но и не предлагает, просто сообщает, даруя обманчивое ощущение выбора. Только у Антона его нет. Не сегодня. Сегодня он бы сам всего на мгновение позже попросил. Поэтому тут же подвигается чуть ближе. К руке приходится наклониться, скрючившись в три погибели, но и чёрт бы с ним, ей-богу. Едва почувствовав запах, закрывает глаза и несмело касается кончиком языка. Но ощутив знакомую горечь, отпускает себя. Вылизывает жадно, широко, сначала ладонь, затем между пальцев, не пропуская ни миллиметра, обсасывает каждый, наверное, чуть дольше необходимого, почти смакуя. Постанывает еле слышно, ощущая тянущее, сводящее с ума и почти болезненное возбуждение. И не останавливается даже, когда на коже и привкуса не остаётся, продолжает касаться губами, целует запястье, пока его не прерывают, схватив за подбородок. — Ну, хватит, — произносит чуть насмешливо Арсений, заставляя поднять лицо и выпрямиться. Там, наверху, встречает улыбкой, обхватывает лицо за щёки одной рукой и подтягивает ближе. У Антона перед глазами плывёт, словно он бутылку водки в одного опрокинул. Только вот, от алкоголя чувства притупляются, а он же сейчас оголённым нервом обратился. — О, родной, совсем плохо? — подмечает это Арсений. И вновь двигает ногой, пропихивая её между чужих ног, пока член Антона ему куда-то в район щиколотки не упирается. Антон дёргается, изгибается и подаётся тазом навстречу, краем сознания отмечая слетевший с собственных губ скулёж. — Тс, тихо-тихо, — шепчет откуда-то Арсений. Глаза-то у Антона открыты, но он его не видит, только чувствует, как тот проводит большим пальцем вдоль нижней губы и куда-то прямо в лицо произносит, дыханием обжигая. — Попроси. — Можно, — язык, губы не слушаются, да и внезапно трудно оказывается совмещать дыхание с речью, а потому задыхается. — Пожалуйста… Можно… От прежнего стыда даже ошмётков не осталось. Однако он всё ещё как будто старается произнести просьбу не в совсем уж жалкой формулировке, что ли. Но сдаётся, чтобы проговорить, запинаясь: — Можно мне потереться? — Давай. Но даже думать не смей о том, чтобы кончить, понял? И снова почти впритык, слишком близко. Антон кивает, словно в трансе. И, получив отмашку, прижимается, трётся членом о ногу, себя не ощущая, стонет громко и даже, кажется, глаза закатывает, пока его по-прежнему крепко держат за лицо, глаз не спуская. Это настолько охуенно, невыносимо и потрясающе, что ему вообще становится плевать, как он там со стороны выглядит потный, с горящими щеками. Плевать. Вот, ради этого, ради этой точки всё и затевалось. Точки, когда он себя полностью отпускает и внутри становится пусто-пусто и оттого невероятно легко. Его каждый раз, будто бы замороженный в холодильнике шоколад, разламывают в руках, а потом отправляют на водяную баню таять, чтобы он перестал являться тем, чем был до этого, сохранив при этом себя. И, по правде говоря, он мог бы сейчас кончить, но тогда вот это вот всё потеряло бы всякий смысл, потому что самое лучшее — замереть у края, но так и не прыгнуть, как бы сильно ни манило сорваться. Поэтому, когда рука и нога одновременно пропадают из зоны досягаемости, он благодарен, хоть и шипит маслом на сковороде. — Всё-всё, достаточно, — шепчет Арсений и слегка хлопает ладонями по щекам, приводя в себя, а затем обхватывает уже обеими руками за лицо. — Тише-тише. Гладит большими пальцами под глазами, что-то ещё шепча, пока Антона натурально колотит. Что-то явно успокаивающее, тёплое и мягкое. Но Антон не слышит, не может никак сосредоточиться на чужой речи и взгляд сфокусировать. Слова ускользают, пока он захлёбывается собственными эмоциями. Поняв бесплодность своих попыток, Арсений почти гаркает ему в лицо: — На меня посмотри. И, тряхнув несильно голову, сжимает сильнее, к себе обращая. — Дышим. Это, как ни странно, помогает. Уцепившись за родные глаза, Антон вдыхает глубоко через нос, облизывает губы и выдыхает куда-то вслед за Арсением. — Ну, хорошо, хорошо… Всё, ты молодец. Слышишь? Не кивает, но моргает медленно. Сейчас, действительно, слышит. И даже, кажется, видит, хоть перед глазами и мелькают картинки разного толка. Особенно, в этом плане губы чужие, в нескольких сантиметрах от его собственных находящиеся, отвлекают. Поэтому всё внимание только на глаза обращает. Они, как и всегда, голубые-голубые, холодные, словно вода в горной речке летом, солнечный свет отражающая. — Ты сегодня умница, хороший мальчик, ну, всё-всё, дыши только. Шепчет тихо и ждёт, когда Антон начнёт с этим справляться без напоминаний. А, дождавшись, произносит еле слышно в ухо. — Давай, можешь возвращаться на диван. И вот это отрезвляет резко. Заставляет вернуться. Ещё не на диван и даже не в себя, но вернуться. Потому что это последняя реплика в сценарии их маленькой постановки на двоих. Антона отпускают. Во всех смыслах этого слова. Моргнув пару раз, он разминает руки, что всё это время были за спиной, трясёт башкой, ведёт затекшими плечами. И, кое-как, но вполне самостоятельно, взбирается на чёртов диван с ногами, где ему уже освободили место. Там забивается в противоположный от Арсения угол и тяжело сопит, отвернувшись. Дышит глубоко, медленно, полностью сосредоточившись на процессе, и, вопреки стереотипам, не думает о престарелых родственниках или мёртвых котятах. Он вообще не думает, зная, что возбуждение само уйдёт, и он сможет вернуться окончательно. Тело медленно расслабляется, голову заполняют мысли. Подчас совсем дурацкие, но это не беда, скоро там порядок наведёт, а пока ждёт, когда пульс успокоится, и возбуждение смоет волной, будто его никогда и не было. На это уходит не больше пяти минут. И первое же сформировавшееся желание велит проверить Арсения. Поэтому оборачивается. Тот оказывается на месте. Уже с застёгнутыми брюками, сидит себе спокойно, руки кремом намазывает. Это едва не заставляет расхохотаться в голос. Ну, ещё бы, ручку обслюнявили, не дай боже, ещё потрескается. Повинуясь внезапно порыву, Антон оказывается рядом, прижимается боком, а потом и вовсе звонко чмокает в щёку. — Всё хорошо? — спрашивает Арсений, даря ответный поцелуй куда-то в висок. — Ага. Антон ложится головой ему на колени, свесив длинные ноги с подлокотника. Арс ему улыбается мягко, кладя одну руку на грудь, а пальцами второй, сильно пахнущими какой-то отдушкой, проводит легонько по лбу. — Лучше? — Да, — честно отвечает Антон, чувствуя тепло в груди, которое мягкими волнами по всему телу разбегается. Он не помнит, когда именно крайне дерьмовые дни, а иногда и недели, стали исправляться таким вот способом, но ему откровенно плевать. Потому что действительно лучше. Легче. Прикрывая глаза, обхватывает руку на груди обеими ладонями и прижимает сильнее. Тепло-то от нее исходит. Он как печка, его личная печка, согревающая изнутри. — Спасибо. — Не за что, — отвечает Арсений, улыбается и смотрит, глаз не отрывая. Антон не видит, но точно знает.