Элементарно, Эркель!

Эркель потягивается, жмурясь от вида яркого огня в камине. Еще совсем раннее утро, пожалуй, ешё не пели третьи петухи, но прапорщик привык так рано просыпаться за время службы. Спросонья он ещё ничего не понимает, и ойкает, когда потягиваясь, утыкается во что-то мягкое.Неопознанный объект ворочается в кресле, с усилием приоткрывая глаза. Эркель очень неловко осознаёт-он заснул на коленях у Петра Степановича.Ещё и поза больно двусмысленная.Как на грех, события вчерашнего дня не вспоминаются и парень тихо, чтобы сильнее не потревожить и так заранее разбуженного Верховенского, вопрошает: — Пётр Степанович, чем мы вчера вообще занимались? — Развлекались.-язвительно ворчит Пётр, нагоняя краску на щёки Эркеля.Верховенский ненавидит просыпаться в такую рань.Тем более, когда повода нет.- Поговорили немного, о прошлом.Потом ты засыпать начал.Чтобы убрать тебя, будить бы пришлось.Я в отличие от некоторых, чужой сон ценю. Прапорщик постепенно вспоминает вчерашний диалог.По большинству из-за обращения на «ты» от Петра Степановича.Совсем вылетело из головы, что сам об этом попросил.Эркель даже восхитился своей смелостью. — А…Точно.-смущённо протягивает парень, наконец перемещаясь в кресло напротив.Определённо нужно быть более собранным. — Ну вот.Разбудили ни свет, ни заря, так ещё и одеяло убежало.-фыркает Верховенский, приподнимаясь по спинке кресла.- Мог бы и так остаться. — Неловко как-то.Да и вставать уже пора, рассвет как-никак.-пытаясь сгладить углы, Эркель указывает в сторону окна.За ним все ещё абсолютная темнота.Со стороны Петра следует смешок. — Да-да, светло, прям глаза слепит.Раз покоя мне уже не будет, пташка ты ранняя, пойди хоть чаю сготовь.Варвара Петровна точно не обрадуется, если я её сейчас тревожить буду. Эркель кивает, с вздохом облегчения отправляясь на кухню управляться с самоваром и искать хоть баранок каких-то.За несколько месяцев у него уже выработалось понимание, что с точки зрения Верховенского «чай» -это неплохой перекус, а «попить бы чего-нибудь» — и чай без ничего сгодится.В общем, человеку, с Петром незнакомому, было бы непросто ему угодить. Всё же наломав дров (всего лишь для растопки самовара, вы не подумайте, в вопросах быта Эркель был довольно аккуратен), и попутно стащив парочку пирожных, пока Варвара Петровна дремала, парень возвратился обратно. Пётр за время его отсутствия погрузился в глубокие размышления. Несмотря на уют ночи, кошмара он не избежал. А всё из-за той вчерашней встречи. Верховенскому снова приснился он сам, пять лет назад. Жалкий пёс, да и только. Волочился за этим Николаем, умолял его, руки целовал. Зачем, на кой чёрт? Лицо Петра Степановича снова перекривляет гримаса презрения, хотя сюжет сновидения уже почти выветрился из его памяти. Но неприятный осадочек ещё как остался. Но всё же в одном моменте мужчина был благодарен этому кошмару. Он припомнил несколько фраз из диалога с Ставрогиным в той церквушке. Уж очень они ему показались подозрительными. Он чётко помнил, что тот сказал: «Я уж своё дело начал, и Вам бы меня тревожить не стоило» и «Помню, говорили Вы о смуте что-то, смутно припоминаю, хе-хе. Вы смотрите — нынче грядут другие времена.» Учитывая новую волну революций, это звучало довольно двусмысленно. Особенно странными были интонации Николая Всеволодовича. То, как он слова растягивал, то, как усмехался, то, как трясся от смеха. Пётр Степанович задумался — не устроить ли за Ставрогиным небольшую слежку? Может, выведает чего. Заодно любопытство своё утешит. Из этих мыслей его вытащил Эркель, со звоном ставящий на стол два гранёных стакана с золотистым чаем. Пётр сразу же потянулся за стаканом, но за нетерпеливость его жизнь наказала. Пальцы он поставил выше железной подставки, вот и обжёгся. Жизнью обиженный Верховенский собирался было ругаться, но передумал, завидев пирожное, да не абы какое, а с клюквой. Мужчина счёл это вполне хорошим утешением, и принялся сёрбать чай с ложечки. Эркель спокойно надпил из своего стакана. Пожалуй, напиток ещё недостаточно остыл, но что-то ему подсказывало, что долго чаи гонять не получится. И вправду, Пётр решил задать какой-то вопрос. — Согласишься…ли…ты… со мной? — вся фраза то и дело прерывалась, потому что Пётр увлечённо жевал пирожное. Эркель, которому свойственно было додумывать и надумывать, покраснел. Что ж там такое Верховенский делать собирается с ним? Только парень было собирался рот открыть, как Пётр Степанович проглотил последний кусочек десерта, и уже вполне чётко произнёс: — Согласишься ли ты на очередное расследование со мной? Заплатить за него вряд-ли кто заплатит, всё на добровольных порывах. Да человек замешан, увы, не самый приятный — вы с ним уже встречались. Эркель сразу понимает — речь о Ставрогине. Николай ему омерзителен. Он бы совсем не хотел видеть Петра рядом с этим человеком. Но ведь Верховенский по какой-то причине хочет что-то отыскать в этой личности. Неужели вернулся к своим старым мыслям? Да нет, бред какой-то. Пётр Степанович не может снова думать так. Парень вздрагивает, и всё же решает краем уточнить: — Это как-то связано с твоей личной жизнью? Пётр чуть чаем не подавился, тихо хихикая. — Ничерта подобного! Просто уж больно скользкий тип, а учитывая настроения этих дней — как тут не проверить его на «вшивость», так сказать. Эркель выдыхает. Можно не переживать, что его Пётр Степанович снова за старое взялся. В таком случае у него один ответ. — Раз так, я согласен на расследование. Пётр одобрительно кивает- он бы руками всплеснул, но в руках стакан. — Вот и чудненько! Сейчас чай допью, и пойдём как раз на разведку. Эркель прикрывает глаза — почему-то это даётся ему проще, чем кивок. Делает глоток напитка. Вспоминает, что там пирожное должно быть и бросает взгляд на тарелку. При виде абсолютно пустого блюдца вздыхает и корчит обиженную рожу. Верховенский- чёртов сладкоежка. Но настроение у Эркеля не то, чтобы ругаться, поэтому он принимает этот грабёж как данность. Пётр виновато улыбается, запихивая себе в рот останки сладкого. Ладно, за эту улыбочку можно и простить.Эркель одними только глазами показывает «ладно, живи, Пётр». Эркеля, всегда и так тихого и незаметного, раньше не понимали без слов. Зато сейчас, кажется, понимают даже без жестов. Какие удивительные повороты судьбы бывают, однако. Долго эта простая, хотя и почему-то приятная игра в гляделки не продлилась. Верховенский встаёт, поправляет воротник пиджака, и протягивает руку Эркелю. Тот следует за ним без пререканий. *** Тропинка долгая, извилистая, время от времени они оба спотыкаются об щебень, щедро раскинутый под ногами. Пётр то и дело болтает о чем-то, не связанном с расследованием: каковы шансы у Антона Лембке на посту губернатора ещё пару лет продержаться; сестра Шигалева давеча поехала в город, навыки акушерские улучшать; что Лебядкин новую эпиграммку вчера сочинил; что Земирка, Прасковьи Ивановны собачонка, сбежала дня три назад, до сих пор не отыскали; и о многом другом. Эркель в понимание всей этой болтовни не особо вдавался, слушал только чтобы что-то важное не пропустить. Из Петра Степановича слова как бисер сыплются, этого никак не избежать. — А ты догадываешься, куда мы вообще идём? — внезапно вылетает фраза от Верховенского. Эркель на самом деле не догадывается. Чёрт знает, куда его решил завести Пётр Степанович. Он-то лучше знает где этот Ставрогин ходит. Эркель вдыхает напряжённо, чтобы последнюю мысль забыть — они вчера это всё обговорили. Конечно, одним разговором дело не решается, но это лучше, чем ничего. — Не догадываюсь. Абсолютно. Верховенский глаза щурит хитро-хитро, губы в ухмылочку собирает. Нравится ему такими долгими, затяжными паузами перед ответами людей дразнить. Выждав до той поры, когда Эркель уже сам хотел выпалить какое-то предположение или поторопить Петра, наконец отвечает. — Что-то мне подсказывает, что нужно наших старых знакомцев навестить. С Шатовым ты уже знаком, по идее, там его, хе-хе, очень близкий друг Кириллов тоже рядом обитает. У Эркеля все воображаемые ниточки в голове спутались. — Подожди, а разве мы не за Ставрогиным следим? — За ним, за чёртом этим. Просто что-то мне подсказывает, что будет он там, точно будет. М-да, это интересно, какого лешего Пётр просто на предчувствие полагается, а не на цепочку логических фактов. Может, это он для отвода глаз всё-таки говорит? Эркель снова внутренне ругает себя за эту странную и беспричинную ревность. С чего бы это ему переживать настолько сильно. Дальше они идут молча, только иногда переглядываясь, но так и не говоря ничего. Уже наконец виднеется пристанище Шатова с Кирилловым. Наметанный глаз Верховенского сразу заприметил — дверь не так закрыта, значит, третий однозначно присутствует. Подойдя ближе, замеченные силуэты в окне его догадку также подтвердили.Ох, сейчас начнется веселье! Пётр в предвкушении того, как с поличным изловит Ставрогина за некорректными разговорами, пробирается в щель между прутьями забора, которым избушка окружена. Эркель несколько секунд мнётся и следует за Петром. Всё равно как-то некультурно это, лучше бы уж попросили хозяев дверь открыть, чем так — напролом. Но Петру Степановичу перечить бесполезно, особенно если он в предвкушении и ожидании. Пётр слышит приглушённые голоса Шатова, Ставрогина и Кириллова. Как пить-дать, что-то запрещённое обсуждается — по-другому быть не может. С просто невероятно уверенным выражением лица он открыл дверь, не постучав. Как раз момент пришёлся на такой отрывок разговора: — А мост вы где строить будете, Кириллов? Я то посмотрю, вы эту идею не забросили, как многие другие. — этот низкий голос с хрипотцой определённо был ставрогинским. Кириллов отвечал спокойно, поудобнее обхватывая пальцами чай в гранёном стакане. — Рядом с той церквушкой старой, помните? Кажется, вы говорили, что вы с ней повязаны как-то. В разговор вклинивается Шатов, нервно косящийся на Ставрогина — он за пять лет так и не смог ему ни ложь, ни падение простить. — Алексей о той церкви, которая на поляне перед рекой. Говорит, там как раз храм божий отреставрировать, мост построить с берега на берег — и жизнь закипит. Ставрогин хмыкает, словно с какой-то полунасмешкой. Отводит глаза от Шатова и пристально смотрит на Кириллова. — Что ж вы о церкви так печетесь? Никак, уверовали? Быть может, сейчас Алексей собирался разразиться тирадой на тему того, что вся эта теория о своеволии прошла огонь, воду и вправление мозгов от Ванечки Шатова, да только высказаться ему не дал стоявший на пороге и случайно кашлянувший Пётр. Все взгляды тут же устремились на него. Пётр сразу же произнес то, что первым в голову пришло: — Я здесь мимо проходил, смотрю, свет в окошках горит. Думаю- чего бы старых приятелей не навестить? Кстати, давно, Кириллов, не виделись. Удивлён, что вы и поныне здравствуете. Шатов фыркнул, Ставрогин ухмыльнулся, Алексей же взял на себя роль человека, который нормально поздоровается. — Здравствуйте. Как видите, живой нынче, Верховенский. Проходите. Чаю не предлагаю, самим мало. Пётр Степанович переступил порог. Эркель быстренько зашёл за ним, остановившись за спиной Петра. Ставрогин всё ещё ему очень не нравился и он чувствовал себя довольно некомфортно. Пока что ничего криминального услышать ему не удалось. — Здравствуйте, господа. — несмело поздоровался Эркель. Все взгляды тут же устремились на него. — Здравствуйте, молодой человек. А вы, собственно, кем будете? — спросил Алексей. Николай Всеволодович хотел было что-то саркастически пошлое произнести, но Иван следил не только за своим языком, поэтому и принялся объяснять. — Я же говорил тебе, мальчишка, помощник Верховенского, помнишь? — быстро напоминает Шатов. Кириллов кивает. Да, точно, только вчера говорили об этом всём. Алексей кратко улыбается. — Что ж, будем знакомы. Алексей Нилович. Вы? — Эркель. — всё ещё вполголоса отвечал юноша, искоса поглядывая на Ставрогина. Ставрогин усмехнулся, делая шаг вперёд. Эркель ещё немного придвинулся к Петру. Хотя, пожалуй, это выглядело нелепо — высокий Эркель за Петром, который его уж явно ниже. Зато намного увереннее. — А имя ваше как будет? Если мне не изменяет память, это фамилия, да ещё и венгерская. Что ж за повод так секретничать, сударь? — с напускной вежливостью спрашивает Николай Всеволодович. У Эркеля начинают судорожно бегать глаза по комнатке. Уже даже Верховенский с недоумением косится на него. Да как же ему объясниться? Он ведь дитя внебрачное, отец как раз перед его рождением ушёл на войну, а у них с матерью уговор был, что ребёнка они назовут вместе. До рождения имена давать нельзя было по традициям. А отец на войне погиб. Эркель коротко и быстро дышит, словно задыхаясь. Он хотя и крохотный был, всё равно помнит какой-то клеточкой мозга, как матушка билась и рыдала, когда похоронка на её суженого пришла. Крестили его на какое-то имя, которое Эркель уже сам запамятовал, помнит, что именины в декабре разве что. А так ему отцовская фамилия все инициалы заменяет. Только не хочется ему перед всей компанией свою личную историю рассказывать. А молчание-то уже затянулось. Он незаметно (по его мнению) для остальных вцепился Петру в краешек рукава для пущей храбрости. Верховенский только вздохнул, прислоняясь запястьем к сжатым пальцам Эркеля так, чтобы его можно было взять за руку. Всё равно все уже заметили. Ставрогин так и не прекращает ухмыляться. Вот хмырь, думается Петру. Безумно хочется подойти, и как Шатов несколько раз назад, влепить Николаю звонкую пощёчину. Но они в культурном обществе, поэтому не стоит. Не сейчас. — Так получилось. Родители имя так и не выбрали, спорили долго. Вот так по фамилии и остался. — сбивчиво выдает Эркель состряпанную на коленке легенду. Шатов с Кирилловым синхронно кивают. Иван и так уже не очень радушно косится на всю эту братию, у них в доме собравшуюся. Он рассчитывал только Ставрогина поупрекать, а тут Верховенский, этот мальчишка Эркель, в общем, голова кипит хлеще чайника. Ставрогин продолжает по шажку подступать ближе. Вскидывает голову, расправляет плечи. У Эркеля невольно в голове мелькают изображения деревянных истуканов. Вот если бы по Николаю росписью пройтись — не отличить было бы. — А расскажите о себе, Эркель. У нас с вами было не то чтобы очень приятное знакомство. — напористо спрашивает Ставрогин. Пётр подмечает — его глаза слегка странновато бегают по сторонам. Будто бы раскосые. Один глаз из тени строго рассматривает Эркеля, как сыщик на допросе, а второй оценивающе окидывает Верховенского, словно выискивая проблески эмоций на его лице. Ищи-ищи, Пётр Степанович специально будет стоять с visage de pierre. Эркель мучительно закатывает глаза, молясь господу богу, чтобы это издевательство над его стеснительной натурой наконец-то прекратилось. Всё-таки обхватывает пальцами запястье Петра. — Прапорщик в отставке, двадцатый год идёт, в Заречье на подработке. Из родственников матушка, когда-нибудь, может, и свидитесь — ей кумушка нашептала, что здесь воды лечебные… От продолжения этой тирады юношу спас Кириллов, некстати зевнувший. Шатов тут же засуетился, пронзительно смотря и активно жестикулируя в сторону гостей. — Всё, неугомонные, попозже зайдёте! Господин Кириллов и так ночами не спит — всё у него чертежи, планы, схемы, если пытаться разобраться, с ума сойти можно. Сейчас не выспится, потом живым трупом будет ходить, я его знаю. Ставрогин, вас просьба уйти тоже очень глубоко касается. Эркель был рад поскорее ретироваться, уже отступая на порог и чуть-чуть подтягивая за рукав Верховенского. Ставрогин вздохнул, скорее больше из вежливости, чем сожаления. — До свидания. Беспорядок у вас здесь, конечно — одним словом, Содом и Гоморра. — с ухмылочкой прощается Николай Всеволодович, особенно акцентируя внимание на Содоме. Иван только и фыркает. Привык уже. Он-то знал, кто таков Ставрогин, и ничего хорошего от него не ожидал. Кириллов просто легонько улыбается, кивая вслед. Николай выходит первым, даже за калитку, но окончательно не уходит. Видать, ждёт чего-то. Пётр кивает, не сильно уже о Шатове с Кирилловым думая. У него другая задача. Ставрогин ничего подозрительного не сказал, а сейчас у ворот застыл. Может, хочет за ними проследовать, а там уже по пути и сболтнет чего-нибудь лишнего. — До свидания, Алексей Нилович. — берёт надобность быть вежливым Эркель на себя, покидая избушку, и нервно поглядывая на Шатова, с азартом захлопывающего дверь, как только Верховенский выходит. Ставрогин всё ещё мельтешит своей чёрной шляпой рядом с заборчиком. Да уж, место для проживания тут не сильно жизнерадостное — на ветхом заборе только черепов не хватает для полного мрака. Эркель на Николая настороженно поглядывает — несмотря на то, что ничего эдакого он не сказал на людях, всё равно подозрительный донельзя. Вцепился в запястье Петра, как крохотный котенок. Если ещё сильнее вцепится, и руку сместит, перчатку стянуть можно. Никогда Эркель не понимал, почему Верховенский в перчатках даже спит. У него же там не козлиные копытца, руки как руки. Вот бы посмотреть, что за тайна там скрывается. Пётр Степанович на Ставрогина тоже косится, но больше с интересом. Прикидывает, что идти им до участка проживания по пути. Да уж, денёк весёлый будет. Главное, сейчас роль «пса побитого», как пять лет назад, не принять на себя. В таких раздумьях Верховенский даже позволяет Эркелю себя вести, словно дитя малое. Николай Всеволодович за ними следует, с традиционной ухмылочкой. Ждёт, покуда кто-то из дуэта первым словцо не проронит. Но Пётр из чувства собственного достоинства молчит, будто воды в рот набрал. А Эркель тих просто потому, что нервничает, и что говорить, не знает. В конце-концов, Ставрогин не выдерживает. — Верховенский, а что ж это вы без своего знакомого, совсем никуда? А ведь раньше, помню, одиночкой были. Верховенский мучительно закатывает глаза. Началось. — Раньше и времена другие были, и кисель гуще варили. Меняется окружение — меняется характер. Николай хмыкает, ища в глубинах мозга какой-то остроумный укол. — Это верно. Пожалуй, вам бы раньше никогда времени на пёсика не хватило. Всегда знал, что ваша сокровенная мечта — завести преданного щеночка. «Это он что, обо мне?» — думается Эркелю. Но в разговор юноша лезть боится. Пётр Степанович хотя бы знает, как с этим Ставрогиным общаться. А Эркель совсем нет. Ещё наговорит лишнего, а потом разгребать. Пётр ощутимо сжимает кулаки. Вернее, кулак. Пальцы левой руки переплетены с пальцами Эркеля, не хочется тревожить. — Попрошу не переходить на личности, Николай Всеволодович. Ставрогин коротко гогочет. — Я на личности не переходил. Это, Пётр Степанович, ваш ассоциативный ряд так работает. Значит, согласны, что кто-то из вашего окружения ведёт себя как щенок. В те годы юморески про бывших тоже ходили. Но Верховенский явно не ожидал, что Николай столько стереотипных гадостей оттуда почерпнул в свой характер. Николай Всеволодович напористо продолжает. — Хотя, быть может, это вы о себе? Как же, помню, помню. Пётр чуть на ровном месте не подавился. Вот же ж… нехороший господин. Эркеля в свою очередь это тоже как-то торкнуло. Вы посмотрите только — этот прохвост смеет Петру Степановичу на его недостатки из прошлого указывать. В общем, свой «обет молчания» юноша так и не сдержал. — Послушайте! — с жаром начал он и продолжил уже более стеснительно.-Какое право вы имеете так яро злословить? Что при нашей первой встрече, что сейчас. Это ведь непозволительно с вашей стороны! Николай словно через Эркеля на Петра посмотрел, и скорчил удивлённую гримасу. — Так ваша тень способна к разговору, я посмотрю. Не скрою — удивлён. Вот только к осмыслению своих слов явно не особо. Здесь я решаю, что позволительно, а что нет. Да и злые языки страшнее револьвера, а как видите, огнестрельного оружия у меня нет, поэтому вооружен словом. Так сказать, вооружен до зубов.- в конце он по-мышиному рассмеялся. Верховенский холодно смотрит на Ставрогина, легонько отталкивая Эркеля за себя. Почему-то ему кажется, что Николай может причинить настоящий вред, тем более тому, кто вроде Эркеля — на пару лет младше. Только вот среди юнцов год — он за пять берётся, другое у них летоисчисление. При этом Петру не страшно самолично умереть от таких противных бледных ставрогинских рук, лишь бы с честью. Главное, чтобы выражение лица достойным оказалось и никто бы не смог изъявить предположение, что Пётр Степанович излишне подобострастно выглядел. — В таком случае, позволительно всё то, что мы себе позволяем. Это уже некая внутренняя анархия получается. И знайте, Ставрогин — обращаться к присутствующим в третьем лице неприлично. Николай Всеволодович только насмешливо брови взводит. — Да неужели? Вы, Верховенский, и против анархии? Вы, Верховенский, отъявленный мизантроп и нигилист, вступаетесь за вежливость и приличие? Mon Dieu, сейчас вы порадовали меня чудным анекдотом! Разве вам позабылись те времена, когда вы передо мной чуть ли не на колени падали? Как вы там выражались? «Я ваш червяк»? Ох, я отдал бы сейчас часть маменькиного состояния, лишь бы только снова посмотреть на этот спектакль! У Петра слегка туманится в глазах. Хочется прижаться к какому-то дереву, чтобы не упасть. К его удивлению, он не чувствует себя униженным. Стыдно только, что так делал. И что всё сразу не рассказал Эркелю. Вот же чёрт. Теперь юноша снова будет душевно переживать, и думать, что его не ценят. Эркель, к своему собственному удивлению, на Петра совсем не злится. В его светлой головушке уже зародилась красивая история, по всем пунктам Верховенского оправдывающая. Мол, он жертва обстоятельств, да и только. Конечно же, главный бес тут Ставрогин, кто же ещё. Никак не мог у Эркеля образ Петра Степановича, благородного, хоть слегка и циничного, со злодеем каким-то в одно слиться. Юноша, не слишком церемонясь, подхватывает Петра под локоток. И снова, по молодости, по горячности, отвечает на фразу, адресованную не ему. — С чего вы взяли, что ваша матушка даст вам тратить кровью и потом заработанный капитал на невозможные вещи? Неужели вы столь её труд не уважаете? Между прочим, мы у неё квартируем, и за всё это время я вас ни разу не видел. А она, бедная, спину на вас, нахлебника эдакого, гнёт. Вы бы хоть постыдились, пришли бы по хозяйству помогли. А что до прошлого — на то оно и прошлое, что кто его помянет, тому глаз вон. Ставрогин щурится, нахально близко наклоняясь. И не понять сразу, к кому его лицо ближе — к Эркелю или Петру. С насмешливым доверительным тоном тихо проговаривает в лицо Эркеля. — Что мне это око, когда у меня души- то нет? Ни сердца, ни души, ни совести. Определённо чеховскому афоризму я не соответствую. Выгляжу — позвольте мне минутку самолюбования — замечательно. А вот мысли… Пожалуй, проберись в мою голову маркиз де Сад, он бы пополнил свой запас извращений всех видов. Верховенский постепенно приходит в себя, выпрямляясь. Смешно, это пожалуй. Небольшого роста, в компании, где все его выше, он начинает напоминать напыженную мелкую птаху вроде воробья. Невольно вспоминается смурное выражение лица Шатова. — Что души у вас нет, это с самого начала ясно было. Вы думаете, я не знаю, сколько людей вы по молодости загубили? Это тогда, те клятые пять лет назад я был ослеплён. И вообще, как можно спрашивать с юнца шестнадцати лет о том, что он творил? Юность, она о копеечном не думает. И о червонном, позвольте, тоже. Ставрогин тоже выпрямляется, посмеиваясь. Лукаво косится в сторону Эркеля. — Молодость, так сказать, совсем не думает. Вот вы, Пётр Степанович, ничего не думали, когда руки мне целовали, а я вашей преданностью пользовался. Сюжет повторяется. О, что же это я — чуть не упустил свой домашний уют. Au revoir, господа сожители. И быстро удаляется. Правда, не в закат, а в туманную сырость. Но ему, чёрту такому, всё едино. Верховенский шипяще выдыхает. Вот чёрт, а последнее слово не за ним осталось. Впрочем, на Ставрогина слова тратить — не слишком разумный расход ресурсов. Они и так, вон, сорвался. Эркель смотрит на Петра не то чтобы и обиженно, больше с недоверием каким-то. И зачем нужно было Пётр Степановичу себя в неловкое положение ставить, если можно было сразу всё рассказать? Эркель бы понял. Он и не такое понимал. Но если обижаться за умалчивание на Верховенского, всё обязательно скатится в ссору. Поэтому вслух юноша произносит вот что: — Пётр, вам стоит домой пойти. Он вас только нервничать заставляет. На холодную голову сможете трезво размышлять. — от каких-то своих размышлений он даже не заметил, что сбился на «вы». А вот Пётр заметил. Учитывая то, что он и так на нервах был, то принял «выканье» на свой счёт. И глубоко в душе даже обиделся, но вслух ничего говорить не стал. — А ты, Эркель? Ты домой не пойдешь? И тут Эркель стушевался. Ему хотелось пойти домой с Петром, хотелось вместе на Ставрогина поругаться. Это было бы взрослым, понимающим решением. Но кусочек души Эркеля, ведущий себя как наивный и капризный ребенок, и в этот раз перевесил. Вот эта крохотная обидка, за то, что умолчали, за то, что скрыли, его изнутри за рёбрышки щекотала. — Мне ещё зайти к кое-кому надо. Да и вам, стало быть, лучше побыть одному. Всё обдумать. Пётр кивает, уже с более видимой обидой, поселившейся в собравшиеся вокруг глаз морщинки и поджатые уголки губ. Быть может, осмелься Эркель поднять глаза на Верховенского — всё было бы иначе. Он бы определенно передумал. Но юноша так не сделал, и отказываться от своих слов было поздно. — Что ж, идите, Эркель. Пожалуй, мне и вправду лучше побыть в одиночестве. Эркель уходит, так и не обернувшись. Что-то странное начинало царапать его крохотное, больно бьющееся в груди, сердце. Пётр какое-то время стоит и смотрит ему вслед. Потом отворачивается, смахивая мёртвой кожей перчаток скупую мужскую слезу с кожи своего живого лица. *** Верховенский с ногами забрался в кресло, прижимая к себе колени. Была бы в доме водка — выпил бы, не задумываясь, залпом весь бутыль. Но оковитая здесь не в почёте уже давным-давно — ещё со времён того, как Федька-каторжный без вести сгинул. А ведь Пётр и к этому руку приложил… Но не об этом сейчас. Почему у него всё всегда так смешно и глупо? Конечно, существует мнение, что люди -вечные дети, но это ведь не значит, что не стоит даже пытаться мыслить по-взрослому. Вроде бы он наконец нашёл что-то своё, что-то близкое — и из-за наивной, дурацкой обиды снова потерял. Даже не в обиде тут дело, нет, в недомолвках вечных. У Петра ведь как? Сначала яркий перформанс, а потом только объяснение всех деталей происшествия. А следовало бы наоборот, с конца начинать. Иначе можно ничего не успеть. Верховенскому холодно, несмотря на зажжённый в камине огонь. Этот холод нематериальный. Вернее, холодок. Из тех, кто пробегают по спине при незаметном присутствии чего-то потустороннего. В лучших традициях жанра он резко оборачивается. Конечно, иначе быть не могло. Над спинкой кресла нависает Ставрогин. — Вы испугали меня, Николай Всеволодович. Что вы здесь делаете? — как-то сбивчиво от неожиданности говорит Пётр. Ставрогин без приглашения располагается в кресле напротив, откидываясь назад. — Это моё родовое поместье, если вы забыли. При том, меня совсем недавно упрекнули в том, что я плохой сын. Вот, пришёл матушку навестить, как хороший ребёнок. — Если вы забыли, я здесь квартирую и на Варвару Петровну не очень похож. Поэтому поставлю вопрос ребром: что вы забыли в моей комнате? — с нажимом, стараясь не отводить взгляд, отвечает Верховенский. Николай выравнивается в кресле, уже как-то угрожающе наклоняясь к Петру. — А у меня к вам дело. Личное. — Что, настолько личное, что не могли меня осведомить по пути к дому? — тон Ставрогина Верховенскому ох как не нравится, но виду он старается не подавать. — Вы даже не представляете степень интимности моего вопроса! — смеётся Николай, но его весёлость быстро угасает. — Помните, Верховенский, вы мечтали всего о двух вещах — о мне и о революции? Пётр только нервно дёргает плечом. Его начинало раздражать происходящее. — Это было давно. Сейчас мои взгляды кардинально иные. Говорите прямо, если не разучились — чего вы хотите? Ставрогин ухмыляется. В глазах — огоньки дьявольские. — Послушайте, бывших революционеров не бывает. Какой-то частичкой своей души вы всё ещё жаждете перемен — нельзя ведь так просто смириться с несправедливым режимом общества. Я предлагаю вам крайне выгодную сделку — вы пойдёте за мной, я поведу вас и других к революции. И ваша выгода в том, что я буду ваш и только ваш. Вы ведь любите послушание, если я не ошибаюсь. Пётр вздыхает. Старается виду не подавать, но он очень взволнован. Только что Николай себя с потрохами выдал, про революцию обмолвившись. Вот бы его сейчас — и под справедливый суд, а дальше разберутся. Но как на грех, Верховенский безоружен, а у Ставрогина всегда найдётся козырь в рукаве. — Мои методы борьбы с режимом сейчас иные. Кровью сложно чего-то существенного добиться — только ненависть заполучишь. Да и в вас я, поверьте, не нуждаюсь. У меня новая жизнь, Ставрогин. Вам не стоит в неё лезть. У вас вон, Елизавета Николаевна, к ней идите с такими просьбами. Ставрогин только хмыкает, поднимаясь с кресла. — Так и знал, что вам помоложе нравятся. Я даже удивлён — где вы такого святошу подобрали? Как на людях, так от крепкого словца краснеет, а с вами, небось, чего только не вытворяет. Пётр вспыхнул. Непозволительно такое говорить. Он вообще критику в сторону хоть немного близких людей плохо воспринимал. Слегка приблизился, и чётко, с расстановкой, выдал: — Воздержитесь от подобных комментариев, Ставрогин. Помнится, когда-то вы хотели с жизнью своей покончить. Так если вы продолжите говорить подобное, я это ваше желание вмиг исполню. Николай Всеволодович только рассмеялся. Тёмной, высокой, статуей он нависал в тот момент над Петром. Он отправился к выходу, не слишком обращая внимания на Верховенского. Только у самой двери обернулся и произнёс: — Вы всё-таки над моим предложением подумайте. Выгодное предложение. И вышел.