крапива и горицвет

      Ох, и печёт крапива в овраге, ох, и жжёт! Горят ноги теперь до колен, штаны-то подвернул, когда ручей перебегал, а назад не одёрнул, торопился. Зато поцелуи какие сладкие у Милы — словно земляника спелая на губах тает. И пахнет-дурманит летом, цветами душистыми, за собой в траву высокую манит. — Венок мой поймаешь, на Купала? — дразнится, щекочет по голому плечу колоском. — Запускать, что ль, будешь? — лениво глаза открывать, истома приятная дует на веки, поднять не даёт. А за веками солнечные блики играют, убаюкивают. Мила на плече устроилась, крутится только, мешает задремать. — Тебе-то зачем на судьбу загадывать? Ясно ведь всё. Справить свадьбу по осени, он уж и сватов готов засылать, вот пусть сенокос минует только и урожай соберут. И вместе жить-поживать. Тычет острым своим локтем по рёбрам, брови хмурит. Ему не видать, но знает — хмурится. Губу закусила, очами зелёными зыркает. Как небо майское — то ясное, то тучами враз затянулось — нрав у милой. — Так нырнёшь? За венком, а, Рач? — Добуду я твой венок, — глаза открывает, и точно, хмурится Мила. Как такую — и не целовать? И не повалить сызнова в траву, не огладить тёплыми ладонями, не сжимать-не мять? Так, чтоб потом всю дорогу до развилки травинки из волос выуживала и в него кидала. Посмеивается Рачибор: вот же выдумала, венок на воду спускать, словно нецелованная. Давно ведь с ним, кошка горделивая — то к рукам ластится, то когтями по сердцу царапнёт, но своя. *** Всё небо огнями усыпано в купальскую ночь — то боги вниз смотрят, перемигиваются. А кто из них бродит сейчас по земле, в человечьем обличье — поди узнай. И взлетают искры от костра купальского звёздами — аж до неба, отражаются в глазах любимых, и нет тому звездопаду ни конца, ни края. — Пойдёшь за меня? — рубаха тонкая, аж светится, дрожит Мила: то ли от сырости речной, то ли от иного чего. К нему жмётся. Обвивает за шею руками, к телу льнёт, голову кружит. — Пойду. С отцом-матерью поговорю только, и дам знать, когда сватов слать. Куда волочёшь меня, медведь шалый?! А венок, я венок на воду спускать хотела! — хохочет, по груди кулачком стучит со смехом. Венок, тот самый, на глаза сползает, щекочет шею Рачибору васильками да тимьяном. — Мавки пусть носят, — забрасывает травы-цветы сплетённые в чащу лесную, кружит её на руках, вторя задорному смеху. *** — Не бывать этому! Мать не стучит кулаком по столу, не кричит злобно — тихо змеёй шипит, от того жутче. Сердце в страхе сжимается, колотит в рёбра птицей всполоханной, беду чует. — Да чтоб княжья дочь — за ратника замуж?! Одурела ты, девка? Бражка хмельная в голову ударила, али?.. — смотрит мать пытливо, и Мила крутит головой, нет, мол, дитя купальское в подоле не принесла. — Он не просто ратник! Рачибор — воеводы сын! Сжимает веки, пытаясь слёзы сдержать — стыд какой! Радостно было же, солнечно, по любви. Как можно перекрутить всё — так? — Вот и хорошо, — спокойнее молвит княгиня, знак даёт служке приблизиться. — Ступай на конюшню, повозку пусть запрягут, охрану соберут. Княжна к срубу дальнему прокатится, молитвы богам вознесёт. В одиночестве. — Отцу говорить не стану, Яромила. Про дурь твою. Грехи то девичьи, слабости-глупости. Покружила парню голову, обещала лишнего и будет. Пора за ум браться. *** — Где он? Что ты с ним сделала? — неделю всего провела Мила пленницей на заимке у божьего места. Молитвы богам исправно возносила: защиты просила, наставления. Как вернулась — сразу весточку милому послала. Жду, мол, мочи нет, как жду! Вернулся мальчишка-посланник назад, головой покачал — нету. Уехал Рач, уж дней несколько как. — Матушка?! — закусила кулак — виделось в глазах матери роковое, недоброе. — Послали куда? Скоро вернётся? — Вернётся? Сам вряд ли, милая. Вернуть можно пока, вот только воротят ли? Зелье дала псу твоему, как раз травы купальские пригодились. Не для того емшан и одолень-траву собирала, ну да ладно. — Что за зелье, матушка? — опустилась на сундук, добро рядом стоял, а то на пол бы рухнула, к ногам княгини. — А зелье, дочь, таково, что ежели не выпить до полной луны от него отворот, обрастёт твой милок шерстью да на горе взвоет. А ежели к тому вслед и кровь прольёт, в лунную пору, то быть ему волком-нелюдем до конца дней своих! — Что же ты наделала, матушка… Шептались про княгиню, что ведьма, в глаза сказать про то не решаясь. Привёз ведь князь суженую из Гиблого леса, из посёлка, что у самой топи прятался. Привёз и женился сразу, как зельем одурманенный — невесту-ладу позабыл, отцовского благословения не спросил. Жили, правда, дружно, в согласии. Сыновей только боги много не дали, одного лишь, хромого и хилого, еле дух в теле держится. Да и дочери слабы здоровьем были, до пятнадцати годов одна Яромила дожила. — Что — ты — наделала, дитятко. Держи, — в ладонь ткнулся деревянный, из ветки выбитый, футляр с зельем-спасением. Слёзы сразу высохли — бежать, догнать! Не далеко ведь ушёл, а если и так — отыщет! Полнолуние только на пороге, успеет, не беда! — Лицо умой да к гостям выйди. Издалече люди добирались: сваты приехали из Белозерска. Княжич тамошний в жёны тебя хочет. Вдов, правда, княжич — на двадцать пятом-то году, но воин знатный. Не заставляй гостей ждать, Яромила, отец осерчает. Слуги у дверей, мечники за порогом — высокие гости в княжий терем пожаловали, им почёт, княжне охрана. Не сбежать. Косы служанки перевили шёлком, наряд достали мудрёно вышитый, аж не гнётся — тяжело красоту нести, но должно. Улыбается княжич приезжий в усы, бороду оглаживает — радует взгляд дочка хозяев. И скромна — глаз не поднимает, долу держит, и рукодельница — матушка платком выхвалялась, где стежок к стежку, мелко, затейно. Дрожат пальцы у Яромилы, сжимают крепко флакон, где плещется зелье заповедное, а взгляд изредка, да и скользнёт в сторону гостя. Высок княжич, в плечах широк. Говорит громко, внятно. Смеётся белозубо, смотрит приветливо, отчего тесно сердцу в груди становится. Грустит гость, что батюшка его совсем плох стал. Требует жениться сызнова, хотя горюет княжич по сию пору о ладе своей. Крепче сжимает пальцы княжна. Пойдёт замуж за гостя заезжего — княгиней станет, сама себе хозяйка. Не младшей невесткой в доме воеводы — правительницей. — А не покажет ли мне сад ваш любезная княжна? — вновь сверкает гость улыбкой, глядит лучисто. — Покажет, почему же и не показать? Вот, девушка с ней пойдёт, Марьюшка, корзинку для трав нести, — улыбается матушка. — И ратники следом, вы их и не приметите. Двор-то забором высоким окружён, стража кругом умелая, но дочь для нас — самое ценное в сокровищнице, не обессудьте. Улыбается княгиня, ласково на Яромилу посматривает. А в саду уж смеркается, и выкатывается на небо лунная тень — тонкая пока, совсем прозрачная. И прячет княжна деревяшку в рукав, поглубже. *** Доверчиво калитку Рач отворил, улыбался даже. Дивился немного: что ж это княгиня, да в простом платке, да огородами к их бане пробралась. Видать, не получилось иначе словом наедине перемолвиться, а хотелось — так решил. И воды ковш подал, не задумавшись, и сам отпил из него — жарко же! Померк белый свет, заполнился болью тягучей. Будто жилы ему по живому рвали, кости трощили все до единой, самой мелкой косточки, кожу содрали да вывернули. В себя пришёл — на четырёх стоит. Видит всё иначе, но двор родной, и ведьма тут же, лыбится. Хотел броситься, в горло вцепиться — сбит оказался с ног мощным пинком — не заметил охранника. И то спасибо, что совсем дух не вышибли. В себя пришёл в бане. Ощупал первым делом руки-ноги — своё всё, человечье. Почудилось? Ан нет, сидит рядом сестра меньшая, всхлипывает. — Зачем воду ту пил? Из рук княгини, совсем дурной? Все знают, что ведьма она! — и в рёв. Как успокоилась, лицо рукавом вытерла. — Уходить тебе надо, Рач, убьют здесь. Свои же и убьют. Это он понимал. Сам волков травил люто. И простых, и тех, что в безлунные ночи по человечьи ходят. Кивнул согласно — уйдёт, пока не прознали. — На север иди, — обняла меньшая, когда, крадучись в сумерках, узелок с едой принесла. — Там, люди говорят, живут оборотни. Стаей даже. Погладил по волосам. Прости и прощай. — Милке твоей передать что? Задумался. Что тут скажешь? Всё, о чем мечтали-чаяли, прахом пошло. — Нет, не надо. Думаю, мать ей сама скажет, — усмехнулся криво. *** Шёл Рачибор с другими странниками несколько дней — так затеряться проще, да и шагать веселей. Как луна прибывать начала, от людей отбился, в лес свернул. Одёжи жаль было — под корягой прятал, сидел у дерева, кора в спину впивалась. Ел пока ягоды, хлеб, что остался, — всё днём, но чем дальше, сильнее мучил голод. Ночью. Злость клокотала в горле, скалилась пасть, и одно было спасение — бежать, бежать до изнеможения. От луны только не убежишь — достают лучи холодные, как стальные клинки, за любой листвой, за высоким холмом, в глубоком овраге. И крутит нутро голод извечный, и струятся вокруг запахи — горицвет и душица, мята и девясил, клевер, мох и прелая листва, но перебивает всё резкий запах крови. И несут его лапы, куда ведёт нюх, и сжимают, рвут добычу челюсти, и течёт густая горячая влага по горлу, вызывая победный рык.