крапива и горицвет

В деревеньку Козельбрух, что у Хойерсвердского леса, привели меня дырявые сапоги. Сложно, согласитесь, шагать по дороге, когда отваливается подошва. А уж по бездорожью спотыкаться и того сложнее. Путь я держал в Виттихенау, где нынче осенью бургомистр женил единственную дочь, а потому на пару недель требовались умелые музыканты. Что уж тут говорить — свою лютню я берёг от дождя и ветра куда старательнее, чем обувь, вот подошва и держалась теперь на честном слове да куске верёвки. Монет у меня в кармане звенело не густо — только чтоб заплатить сапожнику или пообедать в ближайшей харчевне. Понятно, что все медяки я выгреб под красноречивой вывеской с башмаком, а к герру Никласу, что держал местный гастхоф, обратился с просьбой отработать постой и еду. — Если ты и впрямь умеешь играть, то попробуй нынче вечером, — согласился сей достопочтимый муж, протирая кружки видавшим виды полотенцем. — Но до ужина далеко, а поесть ты ведь хочешь прямо сейчас? Так ступай на кухню. Там тебе дадут пару вёдер, чтоб натаскать воды, а потом покормят. — Да обойдёт ваш дом беда стороной, — с удовольствием макал я краюху в горячую похлёбку, когда наполнил бочки в углу. — А много ли народу собирается вечером? Румяная дочка хозяина, Марта, с короной из светлых кос, улыбалась мне из-за плеча матери, когда та не видела. — Теперь-то половина столов будет занята, раз урожай собрали. А к зиме вообще не протолкнуться — до самого Ляйпе у нас самая приличная таверна. Самое крепкое пиво и душистое вино, — отвечала мне жена герра Николса, бойко кроша капусту. Прям смотреть страшно, как быстро мелькал тесак по доске. — Ты задержаться хочешь на зиму? Оставайся, работы хватает, а у тебя руки, вроде, откуда надо растут. Только на Марту не заглядывайся, она просватана. Да если б и не была, всё равно. — Чем же я не хорош для вашей дочери? Ведь и ростом вышел, и в плечах широк, лицом не страшен да не дурак, — спросил скорее, чтоб подзадорить беседу, чем обидевшись всерьёз. Уж точно Козельбрух не был местом моей мечты, невзирая на потрясающий дух от шкворчащих на сковороде колбасок и пышные прелести Марты. — Так ты ж бродяга! Видали мы таких, — обернулась достопочтимая фрау. — Вон, через дорогу дом с прохудившейся крышей, там Мартин за хозяина. Уж как божится жене, каждый раз, как она дитё родит, что больше никогда и никуда. А только снег сойдёт, трава пробьётся, и фьють. Запасные портки с краюхой хлеба в узел, узел на посох, посох на плечо и пошагал, пошагал, только его и видели. Тоже байки травит складно да поёт хорошо. Не удивлюсь, если тем и подрабатывает в пути. Не знаешь такого? Знакомцев у меня было превеликое множество, всех разве упомнишь — оставалось лишь пожать плечами. До вечера я успел заменить пару подгнивших досок в заборе и немного подремать у очага, разобрало от действительно крепкого пива. Народу в конце дня собралось не то, чтоб очень много, по монеты за песни кидали, угощали выпивкой — куда лучше. Так что я действительно задержался — решил — отосплюсь, отъемся, пока льют дожди. А они зарядили всерьёз. Лужи росли, оставляя лишь небольшие островки суши посреди двора, по которым допрыгивали до дверей промокшие до нитки местные. Заходили, стряхивали воду с плащей и шапок. Отчищали подошвы от налипшей грязи о тупое лезвие старой косы, вбитое в пол у входа. Кляли погоду и просили чего покрепче, чтоб согреться. Так делал каждый, кто вваливался в двери. Потому я и оглянулся на человека, что сразу прошёл к стойке. Плащ на нём был изумительно сух, а сапоги явно не познакомились нынче с жидкой грязью, в которую превратилась дорога. Даже трость, на которую он опирался, блестела как новая. Может приехал верхом или в экипаже, — подумалось мне, вот только за окном не было ни того, ни другого. — Есть у тебя ещё тот бальзам, на семи травах? Из Дрездена, — спросил вместо приветствия новый посетитель у хозяина таверны. — Налей мне полный стакан. И подай к нему стопку луковых лепёшек, только горячих, с маслом. — Не пялься! — зашептала у меня за спиной Марта. Мы вместе заменяли новыми свечами огарки в колесе, которое потом поднимем к потолку, а я отвлёкся. — Это колдун с усадьбы возле водяной мельницы, он такого не любит. — Колдун? — не прошептал даже, а проговорил я беззвучно. — Настоящий? В краю у моря, где я вырос, ведьмами нарекали обезумевших старух, что бродили по кромке волн и шептались с ветром. В магию там не верили, только в силу своих рук да приметы. О том, что колдовству можно обучиться, я узнал, когда странствовал по стране, но настоящего чародея, не шарлатана, ни разу не встречал. — Самый что ни есть, — шептала Марта, прикрывая рот ладошкой. — Приехал из Дрездена, сказывал ненадолго, но живёт здесь с той весны. Уж как мы ни старались шушукаться потише, но колдун услышал, а может просто догадался, что о нём толкуем, не мудрено. — Эй ты, трубадур, — окликнул меня. — Правду ли болтают, что ты остаёшься на зиму? Хочу нанять тебя, чтоб заходил ко мне в дом. Раз в неделю к ужину, а то со скуки даже мухи дохнут в этой дыре. Но послушаю сначала, какие ты знаешь баллады, есть ли в них смысл. — Послушать оставайтесь, лишней монете карман завсегда радуется, — учтиво поклонился я в ответ. — А останусь вряд ли. Я птица вольная, на одном месте меня не удержать. Колдун только хмыкнул и пошёл к столу, где сам герр Николс расставлял тарелку, кандюшку с топлёным маслом и глиняную бутыль с бальзамом. Желающие выпить и посидеть в тепле прибывали, дел хватало и постепенно я забыл про угрюмого колдуна. Но когда начал петь, приметил, что он остался — сидел в углу, слушал. Не хлопал, не кивал в такт, но среди монет в тот вечер я обнаружил полновесный талер. А к обеду следующего дня забежал мальчишка и передал, что меня ждут в усадьбе к вечеру. Ради такого случая я натянул лучшую рубаху, из тех трёх, что у меня имелись. Начистил сапоги и даже побрился, чем вызвал недовольство у Марты, которое сразу не смог понять. Догадался позже, а пока меня одолевало любопытство — как живут настоящие колдуны? Свисают ли у них с потолка пучки сухих трав и тушки летучих мышей, как в сказках о ведьмах? Встретят ли меня на заборе говорящие черепа с горящими глазами? А, может, ужин подаёт бирзал, а вместо канделябров — кости человеческой руки? Рисуя воображаемые картины — одну другой страшнее, я так сам себя запугал пока шёл, что вздрогнул всем телом, когда колесо старой водяной мельницы протяжно скрипнуло. Послышался стон невыносимой боли в дребезжащем скрипе. Отругав себя за мнительность, я покрепче стиснул лютню и ускорил шаг. Вечерело и в окнах усадьбы приветливо горел свет, что обнадёживало. Старательно оттерев подошвы от грязи у крыльца, я снял шляпу, пригладил волосы и постучал. И вот тут понял, почему насупилась Марта, бросая на меня ревнивые взгляды. Любопытствуя, как обитает колдун, я и представить не мог, что он живёт не один. Казалось, что его угрюмость и желчный тон разгоняют всех вокруг. Но дверь мне открыла девушка, назвавшись дочерью хозяина дома — и я пропал. Красота Ингрид не была ласковой и тёплой, нет. Смоляные косы и льдистый взгляд синих глаз скорее навевали мысли о неприступных горных пиках, чем о радушных долинах. Голос её звенел холодом зимнего ручья, но настолько мелодично, что я готов был слушать его часами. Ужин пролетел незаметно — подавал блюда глуховатый старик, а готовила еду приходящая кухарка, ничего потустороннего. Ни черепов, ни летучих мышей я не заметил, по крайней мере в столовой и гостиной, куда мы перешли после ужина. Колдун по большей части молчал, но был не против, когда мы спели дуэтом с его дочерью, а после она исполнила лиричную балладу. Лёд по утрам покрывал лужи возле постоялого двора всё прочнее, а я всё откладывал момент прощания с Козельбрухом. Мать хохотушки Марты успокоилась и прекратила выглядывать из кухни, проверяя как мы, ведь девушка меня сторонилась. Работал я споро, ремонтируя столы и табуреты, скобля старые столешницы, наполняя бочки водой. Мыслями же постоянно витал вокруг старой усадьбы и водяной мельницы, куда выбирался каждый вечер хоть на час, пока не придёт пора развлекать музыкой народ в таверне. Там ждала меня Ингрид, и её поцелуи, объятия, жаркий шёпот могли растопить ледник на самой высокой горе. Я пытался признаться ей в любви и предлагал сбежать со мной, но она накрывала мои губы тонкими пальцами и просила забыть её. — Отец никогда не позволит нам быть вместе, никогда. Он пытался устроить мой брак с сыном члена городского совета в Дрездене. Мечтал вернуться из опалы в столицу, но ничего не вышло. Как он злился, если бы ты знал! Хотя нет, тебе лучше не знать. Ничего не знать, ни об отце, ни обо мне. Уходи из деревни, прошу тебя, — умоляла она, но обнимала за шею, прижималась всем телом, лишая меня воли и разума. Колдун, казалось, не замечал что происходит между нами, но становился всё мрачнее. — Плохие вести из столицы, — вздыхала Ингрид, тревожно перебирая бусины длинного ожерелья. — Ему не позволяют вернуться, а здесь отец просто задыхается. Чем отличился чародей, за что его изгнали в эдакую глушь, я так и не узнал. В хмурый полдень, когда вместо дождя зарядил снег, до трактира добрёл слуга из поместья. — Хозяин велел тебе больше не приходить, — передал он, когда отдышался. — Они уехали? Колдун… то есть твой господин, с дочерью? — сердце ухнуло, когда я решил, что Ингрид исчезла не попрощавшись. — Нет, — старик гладил дрожащими руками пивную кружку и больше я от него ничего не добился. В тот день Ингрид я не увидел, не пришла она и на следующий, и после. Моя надежда на встречу таяла, дни стали пустыми и серыми, тянулись бесполезно и бесконечно. Наконец я не выдержал, предупредил герра Николса, что возможно задержусь до ночи, и направился к мельнице. Колесо к зиме было поднято над водой, но всё равно поскрипывало, и чудился мне снова хриплый горестный стон. Собрав всю свою решимость, я поднялся по ступеням и постучал по пластине дверным молотком. Коротко и решительно, хотя пальцы слегка подрагивали. Не от страха, нет. От волнения. Долгое время ничего не происходило, а затем двери резко распахнулись и меня втянуло внутрь, словно я был листом с дерева, который подхватил сквозняк. Протащило по коридору, мимо столовой, где мы ужинали, и гостиной, где после пили наливку. Отпустило перед дверью в полутёмную комнату, где я раньше не бывал. Так вот где колдун хранил черепа и канделябры из костей! Были здесь и жуткие чучела птиц и странной формы сосуды с мерцающими жидкостями, от которых лился тусклый, как болотные огни, свет. — Зачем явился? — прохрипел колдун из угла. Аж вздрогнул, когда его заметил. Был он страшен — всклокоченная борода, запавшие горящие глаза, сгорбленная фигура. Пусть на шаг я отступил, но не более. — Пришёл сказать, что хочу жениться на вашей дочери. Просить вашего согласия. Колдун вскинул голову и расхохотался. Смех получился хриплый, жуткий. — Вон! — закричал он, когда бросил смеяться. — Пошёл вон, шелудивый пёс. Позвал в дом, а он гадить вздумал! Куда ты поведёшь мою дочь? Шляться по дороге и ночевать под кустом? Зимой! А есть что? Будешь рыться, как свинья, в земле, искать для неё жёлуди? Подбирать объедки?! Часть правды в его словах была, но ведь только часть. Я не безрукий, не дурак, уж если себя смог прокормить, то и вдвоём не пропадём. Невзирая на ругань уходить я не собирался, косил глазами в коридор, надеясь увидеть свою любимую. И пропустил момент, когда трость колдуна стукнула меня по плечу. — Убирайся, пока можешь! — Нет, — увернулся от нового удара. Трость колдуна взлетала вверх, разделилась надвое и принялась лупить меня сама по себе, с удвоенной силой и с двух сторон — только успевай уворачиваться да закрываться руками. Но когда я споткнулся, она добралась и до головы. От боли перед глазами полетели красные круги, всё быстрее и быстрее, пока свет вокруг не померк. Очнулся я в темноте на дощатом полу, от холода. Застонал, пытаясь даже не сесть — хотя бы повернуться на бок, чтобы понять, где я. Рассмотрел огромные жернова, дощатые же стены и узкое окно далеко наверху, откуда падал лунный луч. Мельница. Пытаясь опереться на руку, снова чуть не отключился — болью ударило аж в плечо. Но испугало меня до жути не это, а ломанный силуэт рядом с колесом. Поначалу подумал — призрак, но когда тень сдвинулась, рассмотрел цепь, что тянулась за ним. Дверь хлопнула, застучали быстрые шаги, я позабыл и про силуэт, и про холод. Ингрид. — Почему ты не ушёл? — горестно всхлипнула девушка, опускаясь рядом со мной на доски. Светильник она поставила рядом, как и ведро с водой. — Я думала, тебя давно нет в деревне. — Ты же не попрощалась, — пожать плечами у меня не получалось, но я пытался. — Что случилось? Осторожными движениями Ингрид принялась мокрой тряпкой стирать кровь с моего лица и шеи. — Отец сговорился со своим другом. Предложил меня в жёны, чтоб тот замолвил словцо курфюрсту и помог вернуться в Дрезден. — И? — Я отказалась. Сказала, что даже если он наложит на меня подчиняющие чары, утоплюсь сразу, как они спадут. Хоть на свадьбе. Он не может заколдовать меня надолго — у нас одна кровь. Мне хотелось её коснуться, но пальцы опухли и не желали гнуться. Месяц назад я пришёл бы в ужас от мысли, что не смогу играть. Сейчас же лишь зашипел от боли и досады. Игнрид рядом, а я пошевелиться не могу. — Тебе надо бежать. Скрыться до рассвета, вот выпей. Девушка приподняла мне голову и буквально влила в рот горькую гадость, меня передёрнуло. — Это зелье, оно придаст тебе сил. Беги, не оглядывайся. — А ты? Я без тебя никуда, — начал было спорить, но девушка лишь отрицательно качнула головой. — Отец везде меня найдёт. Без меня у тебя есть шанс. Останешься, станешь как он, — Ингрид подняла светильник, и я вновь рассмотрел скрюченный силуэт на цепи. Мерзкое питьё и впрямь помогло — ноги я переставлял довольно бодро. Почти добежал до постоялого двора, ухватил кольцо на калитке — ворота уже заперли на ночь, и… вновь оказался на мельнице. — Нет. О боги, нет, нет, — шептала Ингрид, прижавшись ко мне. — Только не это… Я вспомнила! Она вскинула голову, в голосе появилась надежда. — Освящённая земля. Тебе надо до рассвета оказаться на освящённой земле. Кладбище позади деревни не подойдёт, не спрашивай почему. Кирха. Тебе нужно зайти в кирху. Помнишь дорогу? В этот раз мы прощались как обречённые. Я целовал разбитыми губами её лицо, шею, волосы и поцелуи были солёными от её слёз. Небо начало сереть, когда действие зелья закончилось. Болело всё, каждый шаг приходилось делать с трудом, уговаривая себя. Я еле переставлял ноги и несколько раз падал, но взобрался на пригорок, откуда до церковной ограды рукой подать. В узких окнах кирхи мерцало пламя свечей — даже теплее стало от их вида. Вот и ограда, я тянусь, почти касаюсь… и вновь стою на дощатом полу. Только теперь внутри мельницы светло, а на полу расчерчены мелом линии. В центре стоял колдун и хохотал, когда я рухнул на пороге. У всего есть цена, зелье давало мне силы, а теперь вытягивало назад. Когда я снова открыл глаза, то хотел проморгаться — настолько странно искажалось всё, что видел. И похолодел, понимая, что у меня теперь — ни рук, ни ног. Вместо них чёрные крылья и скрюченные лапы. Рядом раздалось карканье, колдун крикнул: «Тихо!» А после позвал Ингрид. Она вошла внутрь и замерла в круге света. Даже сейчас, иным зрением, я не мог налюбоваться на её гордую красоту. — Хочешь с ним уйти? — спросил колдун. — Отпускаю. Выбери своего суженного и получите свободу. Оба. В чём подвох, спросишь ты. Если ошибёшься — умрёшь! Последнее слово он прокричал дочери в лицо, но Ингрид не отшатнулась. — Только я? — тихо спросила. — Да, — хмыкнул колдун. — Только ты. Заклятье истинной любви. Ты ведь любишь его искренне, всем сердцем? Тогда это просто — узнаешь в любом обличье. Сомневаешься? Выходи замуж за кого я укажу. Захочешь рискнуть, но ошибёшься — выкупишь его жизнь ценой своей. Решай. Девушка сделала шаг и замерла. Я уже осмотрелся и понял, что на жерди сижу не один. Колдун собрал шесть одинаковых воронов — были они людьми или птицами? Я не знал. Пытаясь дать знак любимой, я захлопал крыльями, пронзительно каркнул. «Взгляни, взгляни на меня!» Вот только остальные пернатые тоже заволновались от шума и повторяли за мной. — Тихо, я сказал! — махнул в нашу сторону тростью колдун, и наступила тишина. Ни я, ни остальные не могли пошевелиться. Лишь открывали клювы, не издавая ни звука. Ингрид плакала — тоже беззвучно. Слёзы текли по её щекам, когда она прошла мимо меня раз, второй. Внутри у меня всё сжималось от боли — она смотрела, но не видела. Была так близко, но не узнавала. — Ну что, не выбрала? — глумился колдун. — Брось его, дочь. Выходи замуж. Ты поможешь мне вернуть былое величие, я тебя не обижу. — Нет, — девушка вытерла мокрые щеки. — Нет. И вновь пошла вдоль жерди, и вновь прошла мимо меня. Любила ли меня Ингрид? Я не знаю. Она не произносила подобных слов, а целовала всегда так неистово, словно доказывала искренность. Мне? Себе? А может колдун врал про истинность заклятья и не было у неё выбора? — Давай, дочь, решайся уже. Уходим? — поторапливал он. — Нет. — Ингрид упрямо сжала губы. — Ты сдержишь слово? Отпустишь его, даже если я ошибусь? Поклянись памятью мамы. — Клянусь, — скривился колдун. — Тычь уже в любого, коль такова твоя воля. На шесте я был пятым, Ингрид махнула в сторону третьего. — Ты пыталась, — проскрипел он, сгрёб меня в охапку и выкинул в дверь. — Лети, птица вольная, — доносился до меня его хриплый смех. Кое как справившись с крыльями, я утроился на ветке дуба поблизости. Горизонт окрасился алым и мне верилось, что колдовство растает под солнечными лучами, как в сказке. Но время шло, солнце миновало зенит, а я оставался птицей. За Ингрид тревожился, но не сильно, она ведь его дочь. Колдун преподал урок, заставил мучиться. Но жизни ведь не лишит. Как же я ошибался. Мне казалось, что я умираю, когда увидел, как он опускает девичье тело в пруд позади плотины. Но это был всего лишь холод, который пробирался до сердца. Холод и снег сковали поверхность воды льдом и укутали всё вокруг белым покрывалом снега. С тех пор прошло тридцать с лишним лет — зимы сменяли осень, наступали весна и лето, а мельница, почерневшая от времени, продолжала крутить жернова. Иногда колдун уезжал — на недели или месяцы, но всегда возвращался. И тогда я устраивался на старом дубе возле его дома, а вокруг на ветвях рассаживались мои братья, их сыновья и внуки. Они срывались с места, стоило колдуну ступить за порог, и били его крыльями. Кружили вокруг, норовя клюнуть, пронзительно каркали. — Кыш, пошли вон! — отмахивался колдун клюкой. За годы он постарел и согнулся к земле. — Будьте вы прокляты! Надоели! Как же вы надоели. Каких только чар он не испробовал, чтобы отвадить от дома птиц, всё бесполезно. Мы улетали и устраивались на ветвях вновь. Придёт день, когда он состарится, упадёт от удара крыльев и не сможет подняться. Тогда я стащу светильник в людском жилье и сожгу проклятую мельницу.