смеркает.

Вязкая гладь мутного разлива посреди ночного леса покрыта мхом и обломками тростника, да рогоза, — ощущение возникает такое, словно это очень глубокий сон, приобретающий нечеткие очертания ночного кошмара. В груди неподготовленного зрителя точно возникнет очевидный страх и непреодолимое желание спасаться бегством при виде подобной картины. Густой и твердый туман ложится на водную гладь болота и располагается на ней, как на собственном ложе, — сверчки, его личный оркестр, напевают ему громкие колыбельные на ночь. Природа спит в своем доме. Где-то вдалеке ухает сова. Марьяна не видит глаз своего партнера в кромешной темноте, в которую они вторглись, вошли, как к себе домой, — потому что лес этот стал для ведьмы вторым домом, — ведь глаза его итак являют собой кромешную черноту в чистом виде. На небе видна каждая звезда, каждая светящаяся точка в бесконечно огромном пространстве бескрайней черноты, возможно, видны даже размытые очертания далеких галактик, — чужих и незнакомых. Интересно, ведь магия, как и законы физики, пожалуй, тоже существует в других галактиках? И, вероятно, в одной из тысяч таких точно также стоят двое полярностей друг напротив друга и пытаются высмотреть в темноте собственные взгляды, выказывая тем самым всю эту человеческую беспомощность. Лес пропитан неоспоримой таинственностью и вместе с тем какой-то неочевидной смиренностью. При взгляде меж деревьев не покидает ощущение того, что кто-нибудь да обязательно здесь есть, помимо двух полусумасшедших практиков-умников. Авось вот так посмотришь, а у дубка рядышком стоит чертенок лесной, да глазками водит туда-сюда, других высматривая. На полянку взгляд кинешь и, если удастся рассмотреть, станешь свидетелем веселых хороводов русалок с водяными. Сова вновь подала свой тихий низкий голос, и глаза наконец поймали концентрацию. Посреди темноты нарисовался расплывчатый портрет человека, который сейчас был не человеком вовсе, а средством практики. Только лишь открытой, голой и чистой душой. Не существует никаких личностей у практиков: они — почти что эти лесные духи. Марьяна закрывает глаза и медленно опускается на землю, отпуская его широкие плечи, на которых до этого держала свои ладони. Тихий утробный треск голоса разносится четко по безмолвию глубокой ночи, — он вторит лишь пению лесных обитателей, и ненароком может создаться ощущение того, что все это подготовленное хоровое выступление. Взгляд ее партнера скользит по ней, изучает словно, пробирается глубоко под кожу, туда, где душа остается совсем-совсем нагой и отражается в плавно исчезающем зеркале личности. В несколько мгновений чувствует он все ее нутро, всю ее суть, ее «Я» и знакомится с ним вновь. Его бестелесное и обезличенное «Я» проникает в ее и сливается с ним, являя собой чистое существование, бытие без каких-либо прочих ярлыков. Все сущее в них соединяется на несколько мгновений, прежде чем женщина нарочно отталкивает чуждое и гортанным пением прокладывает себе дорожку в уединение. Она медленно проникает в мир абстракции и растворяется в нем, приращая собственную сущность к части бесконечности. Теперь она точно не человек, а вот этот, напротив, — да. Его черные глаза следят за ней пристально, будто он — охотник на разведке; будто он — снайпер, высматривающий свою цель. Он тоже слегка опускается рядом с ней, и одна из его ладоней прислоняется к сырой земле. Лес свидетель, он — ведьмов охранник. Ее хрипы продолжаются, она мягко падает на землю, волосы пачкаются в болотной грязи, тонкие руки-ветки раскидываются по разные стороны. Тихий утробный стон вываливается из ее часто вздымающейся груди, словно что-то исключительно механическое. Сова все еще издает свои однотипные звуки, и они порой перебивают своеобразное ведьминское пение. Проходят минуты, — никто времени, очевидно, не засекал, — она все еще питает своими стонами черную влажную землю. Но небо падает на нее и придавливает своей бесконечной темнотой и тяжестью, не дает доступа к кислороду, и она, внезапно очутившись полузадушенной, в поисках хотя бы какого то ни было призрачного спасения переворачивается на бок, — резко перекатывается ближе к болотной кромке, где на лице своем она уже может почувствовать мерзкую вязкость застоявшейся грязи. Кое-чьи руки, резко спохватившись, аккуратно отодвигают ее от этой весомой опасности и приводят в чувство, — но ненамного. Она открывает глаза и в яркой голубизне их отражаются яркие мириады звезд, застывших на небе. Воздух резко чувствуется чужим, организм несколько секунд отторгает его, отказывается давать органам дыхания способность нормально функционировать, — но голубизна глаз ее уже разбивается об каменную холодность темноты силуэта, оказавшегося отчего-то перед нею. Константин приподнимает ее за плечи. — Марьяна, выходи, — его голос кажется совсем иным, когда он слегка потряхивает ее расслабленно-безвольное тело, приводя в чувства увлекшегося практика, — ты слышишь? — Я слышу, — отвечает она тоже будто не своим голосом: сейчас он являл собой глубинную женственность и вместе с тем какую-то необъяснимую сумбурность, присущую в подобной степени, вероятно, только детям. Полупустым взглядом она глядит на него, точно ожидая чего-то. В ее волосах грязь — как и на щеке — смешана с травой и сухими листьями, оттого его большая ладонь тянется к ним, чтобы хотя бы постараться стереть это. Но Марьяна останавливает его наполпути. Взгляд ее мог бы изрядно напустить жути на обычного человека, встреться он бы сейчас в лесу. — Ты почувствовал что-нибудь? — Да. — Я тоже тебя почувствовала. Очень-очень глубоко. — Хорошо. *** — Ты как практик просто золото. Да и как мужчина тоже. Настойчивый запах дождя и мокрой земли проникал во все открытые окна и двери дома Марьяны. Дождик шел мелкий, несильный, можно было бы даже сказать грибной, оттого и такой приятный, оттого и окна с дверьми раскрытыми были. Редкая листва березы за кухонным окном подлетала на слабых порывах теплого ветра и, покрываемая легкой летней моросью, светилась в седом свете дня. С чужих дворов куры кричали, коровы мычали, да собаки гавкали, — а что птиц касается, спрятались все под крышами, да распевались без разбору. Старая древесина внешнего подоконника мокла, но влагу внутрь не подпускала. Константин сидел напротив своей подруги-ведьмы, да все наблюдал за тем, как не перестает она подливать ему без конца свой волшебного вкуса чай. Когда-то сидела она так, хитро на него поглядывая, да поила его им, — давно это было, да не изменилось ничего особенно. Надо же, деревенская жизнь по правде стабильна до жути. — Спасибо, Марьяна. То же могу сказать и о тебе, — отвечает он спокойно, наблюдая, как теплый ветерок от раскрытой входной двери поддувает сзади ее волосы. — Ты знаешь, хорошо, на самом деле, что ты здесь появился у нас. Мне давно хотелось парные практики попробовать, да редко случай подворачивался. А так, смотри что получается: я в любую минуту тебя позову, и ты тут как тут. Ничего выдумывать не надо, — размеренно говорила Романова, растягивая по губам лукавую улыбку. — Ну это ты загнула, конечно. Не в любую минуту, но чаще всего я готов. Мне и самому интересно поучавствовать в подобном. Но, наверное, мне стоило бы опасаться, так? — улыбается он, но улыбка его имеет кардинальные отличия от лукавости ухмылки собеседницы, — все-таки с ведьмой работаю. Кто вас знает-то? — А ты поди узнай, — смеется совсем по-ведьмински. Не хватало бы только метлы позади, да ступы. Впрочем, это, разумеется, все лирика, — может, и стоит., — чайник опутывает, и женщина, обнаружив это, поднимается неспеша, чтобы подойти к плите. Стоит некоторое молчание, — но, я думаю, мы в последнее время стали очень близки. В магическом плане, — (да и в прочих тоже), — мне это нравится, Кость. Знай это, пожалуйста.