смеркает.

Дома пахло теплом, уютом и лесной хвоей. Прийти после мороза в теплую хату по уровню наслаждения эквивалентно только возможности подойти под кондиционер в нестерпимую жару. Марьяна стягивает свои вязанные митенки и небрежно кидает их на столик у входной двери — они постепенно становятся слега влажными от растаевшего на них снега. Дома у Кости было теперь было уютнее, чем раньше, — сразу видно, рукастый мужик. Он кладет связку собранного шиповника рядом с ее митенками и приглашает ее пройти дальше. За окном свет стоит белый-белый, а солнце уже собирается протиснуться сквозь бегло летящие облака, так что руки Константина наскоро одергивают шторы, чтобы те раскрыли дневное освещение перед всей кухней. Шторы тяжелые, длинные, нейтрального цвета, выбранные в начале зимы в одном из множества строительных магазинов Москвы, — они совсем не похожи на то белое кружево, что висит на окнах в доме Марьяны. В воздухе теплилось растворенное спокойствие и плавная безмятежность окутывала, укрывала своим теплым-теплым одеялом. На языке появился вкус только-только сваренного отвара из трав, собранных заботливыми руками Романовой в осеннем еще лесу. За окном пошел снег. В этих широтах он обычно шел хлопьями, крупный, и ни о каких «снежинках» речи быть не могло. Хлопья эти падали на оконный слив и покрывали его толстым слоем белого хруста. \\\ Безмятежностью разливалась атмосфера деревенской зимы, да все невечное. Соблюдая режим, весна пришла также быстро, как и сбежала. Лето снова подкралось незаметно и оглушительно ударило в голову жарой и запахами природы. *** Воздух чистый-чистый, темнота кромешная, атмосфера невероятная, — ощущение в глубине деревенской летней ночи такое, словно что-то едва ощутимое берет тебя за плечи сзади и уводит глубоко-глубоко в лес, в спокойствие, в уют, домой. Сверчки тихо распеваются на периферии, вместе с тем далеко в чужих дворах гавкают собаки — то-ли на кого-то невидимого во тьме, то-ли друг на друга, — тихий шелест листвы на березах, писк комарья и мошкары: а люди там, в своих теплых домишках, где горит желтоватый свет, играет старенький телевизор, пока они что-то читают в своих кроватях, пьют вечерний чай на кухне или сидят на прохладной веранде, укрывшись потертым и выцветшим одеялом. Но прогорклое нечто есть во всем этом сумеречном великолепии, — что-то, что садится на всю эту землю, охватывает ее, укрывает невидимым полотном, — это странное и жуткое ощущение жизни, ощущение конечности бытия: и именно в этот момент ты, в чьих глазах отражаются белые точки многочисленных звезд на небе (о, их не сосчитать!), осознаешь, что этот блаженный момент будет длится всего несколько мгновений на фоне вечности. Величие мира пугает тебя, пока ты мирно сидишь в своем маленьком мирке, где есть только эта ночь, собачий лай, звездное небо, уставшая после долгого дня деревня и что-то незримое, что держит тебя за плечи и обнимает. Марьяна босыми ногами проходит к каёмке воды пруда, небольшого около-лесного водоема, и голубые ее глаза магическим великолепием окатывают природную наготу. Нога ступает в воду, и звуки все постепенно становятся еле слышными, нечеткими и неважными. Тело проваливается в воду, голова ныряет за ним, и вот она уже почти русалка, — ох, встреться ей только заблудившийся в ночной тишине путник, ему несдобровать! она — почти русалка, она бы с удовольствием посетила бы бал Воланда, будь она во вселенной, где произведение — чистая правда, а не выдумка сумасшедшего писателя. Она то знает, что такая обязательно есть. Чьи-то глаза подмигивают ей внутри водной мути, когда она открывает свои, — ночные потемки под водой совсем иные. Но она молчит, ведь никогда не знаешь, что ждет тебя после крика. Она бездейственно наблюдает за этой сущностью, за этим неизвестным существом, поздоровавшимся с ней под водной гладью. Выныривает, — прохладный воздух окутывает с ног до головы и вплетает в свои сети сухой прохлады, высушивает словно за считанные минуты. Белый сарафан на ней прилипает к телу, вымоченный в мутной прудной воде, оголяя элегантные изгибы женского тела, белый цвет блестящей кожи и десятки разбросанных родинок. Женственность образа вынырнувшей ведьмы около леса могла бы сразить заплутавшего странника наповал. Чья-то рука протягивает ей теплое небольшое полотенце. На нем рисунок какой-то глупый, полустертый и совершенно незначительный. Бледная и тонкая, точно березка у дома, рука забирает полотенце и обтирает им черные волосы. В этом было что-то интимно-ритуальное. Взгляд ее скользит к хозяину руки-помощницы. — Кость, там что-то было, — звучит заинтересованно, но вполне просто, — как будто чьи-то глаза, представляешь? Думаешь, лесные духи? — Не знаю, — голос стойкого и серьезного. Он стоит неподалеку со скрещенными на груди руками и слегка напряженным взглядом, — но похоже на то. Она отдает ему мокрое полотенце и дожимает волосы голыми руками. Две небольшие горбинки проявляются под влажной тканью верха светлого сарафана. Ночь обнимает ведьму и провидца, раскрывшихся друг перед другом, словно в карточной игре. Да высок риск растерять свои силы, играя в сотрудничество с другим практиком. Ой, да как высок риск остаться ни с чем, играя в любовь, которой быть не может. Взрослые тети и серьезные дяди знают, что любовь — это глупая детская шутка. Нельзя влюбляться в человека, который тебе не удобен. Порою Марьяна складывает вот так руки в замок и думает, — а, может, все-таки попробовать? Когда Влад сидел рядом с ней, за стареньким кухонным столом, за сладким собственноручно собранным чаем, она говорила ему о том, что ничего ей, кроме нынешнего бытия, не нужно. К чему ей любовь извне, если она уже любит себя сама, ее любит природа, этот дом, сама жизнь? Но Владик все-таки правильные вещи говорил, этот по-хорошему приземленный и прямолинейный парень, — а для чего он, мужик-то, для любви разве? Да для того мужик, чтобы дом в красоте держал, да руками работать умел, — не считая, разумеется, секса. Ведь когда тебе уже не двадцать, мысли о бесконечной и окрыляющей любви заменяются для тебя мыслями более разумными и верными. Все бы хорошо, но Константин — такой же, как она. Видит Бог, занырнул бы он тоже с удовольствием в этот мутный и темный пруд, чтобы увидеть чьи-то потусторонние глазки, мигающие под водой. А нельзя же так, — нельзя, чтобы вот так два практика вместе жили. Так себе семейка, — двое сумасшедших, еще и каждый по-своему. Потому она здесь, смотрит на него, а он и глаз ее не видит в этом всепоглощающем мраке. Пение сверчков становится громче, когда они выходят на одну из деревенских улиц. Из окон чужих домов, преодолевая дворы, льется свет: разливается прямо по улице. — Ты знаешь, мне порой кажется, — начинает Романова, — что мир на самом деле очень простой. Все считают, мол, мир — очень глубокий, в нем есть тысячи тайн, которые нам только предстоит разгадать. И в каждом миллилитре воздуха скрыто что-то тайное и сакральное. Каждый наш вдох — своеобразная гениальность, только никто этого преимущественно не осознает. Но на самом-то деле мир очень простой. Вот мы с тобой идем. Сверчки поют. Люди спят. Мы дышим. Атомы передвигаются. Все очень просто ведь. — Ну, Марьян, тут как посмотреть, — мужской голос звучит громче, но оттого не менее спокойнее, — может быть, в этой простоте и заключается его «гениальность». Сам тот факт, что ты ставишь обе эти мысли рядом друг с другом, уже говорит о кое-чем. Да и вообще, — он слегка поворачивается к ней и влажное полотенце в его руке болтается в ее сторону, — ты не от холода такие мысли выдаешь, русалка? — О да, путник, я замерзла и заблудилась, спаси меня, — театрально откликнулась Марьяна, — а я спасу тебя. — Так себе спасение, — усмехается Гецати, указывая на следующий по их направлению двор, — идем ко мне.