смеркает.

Зима прошла тихо. Молоком разливаясь по бесконечному белоснежному небосводу, облака постепенно все больше и больше опускались на светло-грязную грешную землю: зима — это смерть и тот самый момент, когда рай и ад становятся такими близкими. Зима, в общем-то, деревенским не нравилась — а чего в ней хорошего? Мороз, плата за коммуналку и черное небо целыми днями — вот и вся жизнь зимняя. На работу с утра в заполненной маршрутке, обтирая своей курткой чужие пуховики, вечером — домой по морозу, переступая через сугробы и грязь. Дома тепло и душно, пыльные ковры даже выбить негде. В общем, настоящая российская апатия. Константин за всю эту долгую зиму наконец понял, что работа в деревенской больнице — не самый приятный опыт в плане профессиональной подготовки, однако это просто отличная возможность узнать все и про всех (особенно, когда коллега Зинка тебе уже не первый месяц глаза строит: и прихорашивается, и локоны каждый день крутит, и сапоги на каблуке надевает — чего она их надевает! в этих сапогах попробуй только по скользкой дороге пройти, сразу ноги переломаешь! А ей хоть бы что, она ходит!). Он, однако, невольно осведомленный нынче обо всех местных сплетнях, не распространяется об этом нигде и никак. А что самого касается: дом подлатал за зиму. Теперь совершенно другим выглядит. Прямо-таки свеженький-пресвеженький! И стеклопакеты поставил новые, и двери сменил, и ремонт организовал — короче, все по высшему разряду! Соседке своей тоже частенько помогал с домишкой: то крыльцо поможет обновить, то окна покрасить. Да и она в долгу не оставалась пред ним. Бывает, зайдет без спросу в дом к нему, а с собой пару-тройку банок несет то с соленьями, то с вареньем. А, бывает, с тем вместе связку-другую трав сушенных несет — говорит, мол, в чай класть. Однако знают они оба, что никакой чай здесь ни при чем. Травы эти в некоторых ритуалах помогают. Что до самой Марьяны — она все та же. Ходит по зимнему лесу, собирает клюкву, шиповник, барбарис, да цикорий; вяжет холодными вечерами; принимает гостей и посетителей, людей смотрит, да ритуалы проводит; дрова для печи сама колет, не позволяя никому помогать; много читает; пишет стихи. Окна свои стеклянные в доме на зиму скотчем с ватой заклеивать не стала — так делали практически все в деревне, — она привыкла к аскетичному холоду и лишь иногда позволяла себе растопить хорошенько печку под вечер. В гости к соседу Марьяна стала чаще захаживать — все чаще просто так. Так проводили они свои светские вечера с чашками чая и отвлеченными разговорами, словно не было ничего крепче чая и ничего интереснее для беседы. Беда случалась в том, что коли и было бы что покрепче, да что поинтереснее, дела обстояли бы между ними совсем иные. Холодной зимой не только жизнь Марьяны была аскетичной, но и нравы Константина. Впрочем, дни стояли до невозможности однообразные. Зима вообще редко отличается разнообразием. Романова, на этот раз запряженная корзинкой с лесным шиповником, вновь заходит домой к Гецати, точно в свой, сразу же ногами стягивая валенки. — Здравствуй, Костя, соскучился? — протяжно посмеялась Марьяна. На ее белоснежной коже лица разливалась бархатная красота румянца, — я скучать не дам. — Да как с тобой соскучишься? — поддержал мужчина и забрал корзину, которая явно мешала Марьяне снимать с себя старенькую, но длинную и теплую песцовую шубу. С платка, которым были покрыты ее смолянисто-блестящие волосы, посыпались крошечные крупицы пушистого свежего снега. Она убрала его на вешалку, где оставила сушиться — снег начал таять и пропитывать его талой водой. И вот они опять будут сидеть за чаем в теплой кухне, залитой теплым светом, и вести теплые разговоры. Все хорошо: она пришла такая приземленно-аристократичная, одетая, как лесная ведьма, старающаяся подражать великосветским дивам, вся нежная, и белоснежная кожа ее сверкает то-ли от свежести, то-ли от снежинок, усыпавших голову, щеки, лоб, да и голос ее кажется теперь уже совсем иным, — как у сказочницы, — и взгляд ее кристально голубых глаз смотрит радужным сиянием в его черные глаза. Он смотрит на нее, и в голове все крутится ее образ — вечно и бесконечно, последние две недели он затмил все остальные мысли. Никогда еще настолько часто ему не снились одно и то же лицо. *** Он падает в пучину пугающей неизвестности: под ним нет никакой опоры, и тело его словно погружено в жидкость. Доступ к кислороду замедляется, и в какой-то момент он может осознать, что не дышит вовсе. Секунды отсчета тянутся… тянутся, точно эти их глупые и бессмысленные разговоры. В ушах звенит — кажется, это ее голос. Как душевно больной, он хватается за эту мысль, как за последнюю спасательную веревку, которая сможет вытянуть его из пучины, но это не помогает — его затягивает только больше. И нет вокруг никакого выхода: это исход, безнадега, трагическая гибель в недрах собственного разума — надо же! утопленник в черно-смолянистой жидкости негативных мыслей и бесконечного проигрывания одной и той же пластинки! Никогда еще мир не видел настолько несчастной гибели. Тонкие белоснежные пальцы выхватывают его из пучины, дергая за горло. Ее всегда нежные-нежные прикосновения ощущаются совершенно иначе. Она бьет, она душит; царапает своими отрощенными когтями и поваливает на землю, а после бьет вновь. Лучше ли быть избитым, нежели утопленным? Страшно признать, но ему показалось, что ее руки на своей шее он готов терпеть постоянно. *** Зимний лес, казалось, сказка — до того момента, когда начинаешь думать, что весь этот белый вокруг — лишь омерзительный белый цвет палаты для буйных. И лес уже становится не лесом, и на тебе вмиг оказывается белая роба. Зато ты точно знаешь, что сколько бы ты здесь не стоял, никакой медведь или волк не придет за тобой — им не нравятся сумасшедшие (наверное, они слишком соленые!). Да и сколько бы ты здесь не стоял — все одно! что день, что ночь — все одно, многообразием зима, как и было известно, не отличается. И вот так можно стоять здесь часами напролет, дышать свежим воздухом, пока ты совсем не замерзнешь. А она все нашептывает что-то сзади. Костя развернуться не в силах. Она, наверное, тоже вся в белом и на голове ее снег белый-белый… Голос ее серебрится внутри тишины, да слишком неразборчиво. Он ничего не чувствует и не может почувствовать, — есть ли еще какое бессилие, что сильнее этого? Вокруг — просторы для действий, а он прикован к одному месту и одной точке. Сзади лишь одна провокация. *** Она медленно проходит в теплое помещение, и походка ее напоминает кошачью. Бог знает, почему пред ней он всегда бессилен! А ее движения грациозны и плавны, словно она — японская гейша, а он — император. В воздухе стоит четкий запах трав, смешанный с ладаном. Она начинает смеяться — тихо, но искренне. Ее смешит его растерянный вид. В этой ситуации она — королева. — Попробуй чай заварить тот, который я тебе тогда приносила, с этим шиповником. Получается замечательно, — он больше не спит. Она стоит рядом с ним, сотканная из плоти и крови, пахнущая лесом и морозом, указывая на корзину, которая находится в его руках. — Хорошо, спасибо, Марьяна, — отвечает он, выкладывая шиповник на деревянные ящики рядом с дверью, что служили для него местом сушки трав и ягод, которые, по обыкновению, несла только Романова. В голове его только один вопрос теперь крутится: «а точно ли это не сон?».