смеркает.

Что-то темное струится по стенам, облепленным грязно-желтыми обоями, местами отодранными, струится и капает вниз. Иллюзорное восприятие реальности кажется действительным, он закрывает глаза, пустота проникает внутрь и затыкает рот, нос, уши, перекрывает кислород и заставляет заткнуться. Шум в ушах нарастает, обретает свою собственную никчемную яркость, сливается со всеми эмоциями, когда-либо имевшими право кипеть внутри его души, становится его частью, становится с ним практически одним целым, убивая все, что когда-либо существовало, кроме пустоты. Однообразный смог витает вокруг — грязный, противный, зловонный, раздражающий и кричащий, он не может заползти внутрь, ему мешает бесконечный белый шум, которым наполнено его тело. Разводы здравого смысла постепенно уплывают из его черных глаз, растворяются в бездонной чаше стального спокойствия и этой пресловутой всеобъемлющей пустоты. Сердце еще бьется в его груди, отдаваясь в ушах импульсивными сигналами. Тук-тук. Постоянное пожизненное сокращение мышцы. От него не избавиться даже сейчас. Чертики мало-помалу начинают посмеиваться в уголке комнаты. Разыгрывая свои немые комические сценки, со временем они будут смеяться все сильнее и сильнее. Нет никого более оптимистичного, чем черт. Он следит за ними глазами, двумя черными кусочками угля, пустыми и немыслящими. Страсть, горячая и смертоносная; страх, бушующий и оцепенелый; смех, пробирающий до дрожи, до слез в покрасневших глазах; тоска, льющаяся через каждое слово своим нежным шлейфом, словно струящийся на ветру шелковый платок молодой женщины; отвращение, заставляющее рвотные позывы сильнее подкатывать к горлу; любовь, тихая и мудрая. Если попробовать смешать коктейль из эмоций, выйдет пустота. Прозрачным шлейфом безмолвия окутана комната, а воздух в ней свежий-свежий, да только ему не вдохнуть. Она подходит сзади — он ее не видит, но спиной чувствует грацию и изящество ее походки. Словно кошка, она медленно опускает свою лапу на его голову. Изгибы ее тела медленно проникают в его сознание и запутывают клубки из состоявшегося белого шума. Невесомыми касаниями ее белые аристократические пальцы прокодятся по струнам его души, — если слишком сильно натянуть струну при настраивании, она может лопнуть и больно ударить по лицу. Он выдыхает. Ее больше нет за его спиной. Эта призрачная тень растворяется в пространстве и становится частью вот-вот прошедшего. В воздухе, кажется, все еще стоит запах ее смолистых сухих волос. Так не годится. *** — А я знаю, что я приходила в видении, — улыбается хитро, — это все не просто так. Бледный солнечный свет отражался на белесых разводах дневного неба. День был длинным. Он распластался по всему бытию большим белым пятном и, кажется, собирается длиться целую бесконечность. Человеку знакомы подобные длинные дни — в один момент ты устаешь от них, закрываешь глаза и тяжело вздыхаешь в надежде на то, что эта бессмысленная тягомотина поскорее кончится. Но он не кончается — он продолжает мучать тебя снова и снова, пока ты в конец не свалишься без сил. Почему-то в нашей природе любить дни короткие, а жизнь длинную. Чай в кружке все не остывает. В его доме кружки обычные, среднестатистические — с надписями и рисунками, порой со сколами по краям, разной формы и размера, впрочем такие, на которые всем глубоко плевать, ведь главное — практичность; в ее доме все чашки, как на подбор — несколько чайных наборов с нежными цветочными рисунками, словно для домашней принцессы в девятнадцатом веке, для Мег Марч, мисс Джейн Беннет или Мелани Гамильтон, она пьет натуральный собственно собранный чай из керамического расписного чайника, а кофе — из белых одинаковых кружек. Ее белые пальцы — те самые пальцы не случившейся аристократки, — медленно помешивают пакетированный чай внутри цветастой кружки. Молчание, размеренное и непринужденное, струилось по комнате, овеянной прохладой осеннего дня от открытого окна. Она все думает о том, как он сам все еще не начал тот разговор, который она собирается начать. Он пытается успокоить мысли о том, что на нем ее магическое влияние. На окно начали капать мелкие дождевые капли. — Кость, — голос Марьяны, низкий и доверительный, заставляет прежнюю тишину развеяться, — мы с тобой все-таки взрослые люди. Давай говорить честно. Ты мне нравишься, я тоже, наверное, тебе небезразлична. Так что же мы в игры играем? Итак уже все село болтается. — Ты права, Марьяна, — его голос, который эта комната не слышала давненько, прозвучал хрипло сначала, — но я же говорил тебе еще раньше, мне сейчас не нужны никакие отношения. Она смотрит в его глаза пронзительно, словно пытается взглянуть в его душу — и у нее прекрасно получается. Внутри черного блеска его стального взгляда проглядывается сокрытая титаническим спокойствием лукавость. Марьяна слегка улыбается и делает большой глоток черного пакетированного чая. На вкус как грязь. Она прекрасно знает, почему он отказывается. Могут ли они говорить об этом друг с другом вслух? Еще ни разу в воздухе между ними не возникало слова «ведьма» и точно также, «колдун». Что-то темное струится по стенам, облепленным грязно-желтыми обоями, местами отодранными, струится и капает вниз. Это то самое безмолвие, окутанное пониманием.