смеркает.

«Привет, Костя. Я пыталась дозвониться, но ты не берешь трубку. Варианта два: либо ты заблокировал мой номер, либо в той глуши, куда ты запропастился, нет связи. Полагаясь на второй вариант, я, наверное, как полная идиотка, пишу письмо, потому что телеграм тоже не работает. Ты мне ничего не сказал. Я именно этого не могу тебе простить. Убежал куда-то, стер все контакты, бросил меня, бросил всех, ничего не сказал и, деловой, собрал чемоданы и СБЕЖАЛ в какую-то глушь. Ты там о мне совсем не скучаешь, а я по тебе здесь слишком. Мне мама все-таки правильно говорила, что ты мудила. Пускай даже тот вечер для тебя ничего не значил, как и все вечера до него, но ты мог хотя бы сообщение мне написать, что уезжаешь? Бросаешь меня. Конечно, чего стоит какая-то баба? Зачем ее оповещать? Захочет — сама в ноги кинется и будет спрашивать! Ненавижу себя за такие слова. Я думала только что даже разорвать и выкинуть это письмо, но все-таки меня очень интересует то, о чем я тебя здесь спрашиваю. Ты никогда и не любил меня. Возможно, это понимание и не дает мне в последнее время спокойно спать. Я теперь тебя тоже не люблю. Пытаюсь оставить эту тупую привычку, потому что любить мудил — очень по-детски. Я ведь уже взрослая тетя, а манаюсь такой ерундой, как Костя Гецати. В общем, если ты еще не слишком утонул в своем огромном эго и в силах держать ручку в руках, то напиши мне ответ. Или приедь наконец-то. Я тебе открою. Все еще пытаюсь не любить тебя, но я открою. Видишь, вся власть над ситуацией в твоих руках. Все как ты любишь. Соня.» Письмо, помятое местами, написанное ярко-синими чернилами почерком, больше похожим на собрание геометрических фигур, лежало на столе, накрытом кружевной белой скатертью, оставшейся от прошлой хозяйки. Лежало поодаль, немного отклонившись назад, почти в желании упасть на пол. Его получатель не смотрел на него. Стук в дверь — короткий, громкий. На пороге соседка Марьяна в таком же ярко-синем платье, как и те чернила в письме. Улыбается и ненароком поправляет ручку на старой и пошатанной двери, которую Константин, переезжая, намеревался сменить. Воздух на улице сегодня жаркий, даже в какой-то степени душный, — словом, такой, какой ненавидит добрая половина всех жителей родной необъятной. В таком воздухе и дорожная пыль подолгу застревает и запахи любые застаиваются. Только на где-то на горизонте грубые кисти лесных елей раскрашивают небо в этот отвратительный ярко-синий цвет. — Привет, Кость, — опять это сокращение, которое он так не привык слышать. Повсюду это чопорное «Константин», да он и не против его совсем. К чему выдумывать? Вот только «Костей» его здесь только Марьяна называет, — ты говорил, могу заходить к тебе в любой момент, если что-то по дому понадобиться. Так вот захожу. У меня с краном что-то, посмотришь? Вот он уже заходит в ее уютную и теплую (горячую даже, пожалуй) обитель, а на столе чайник расписной керамический и две чашечки — какая предусмотрительная! На стенах с прошлого раза появились несколько сухих связок лесных трав, а под ногами (» — Смотри не наступи!») сушатся фрукты, да маленькие лесные ягодки. Из-за жары необъятной стеклянные окна повсюду открыты нараспашку, почему ветер может раздувать белый расписной тюль — раз поднимать, раз опускать, словно на волнах катая, — однако, даже несмотря на это, духота стоит невероятная. И снова, поломка в кране была совсем незначительная, зато Романова чистосердечно клялась, что ума не смогла бы приложить, как это починить. Сидела она, в своем ярко-синем платьице-сарафане, босая, простоволосая, да пристально наблюдала за сильными руками своего бытового спасителя. Головой порой водила то туда, то сюда, словно кошка, пытающаяся ухватить взглядом снующую мышку. Да и мышка не глупа, все прекрасно понимает, да вот вопрос только назревает в этих чертовых синих-пресиних глазах — мышке просто все равно или мышка тоже играется с ней? Все могло бы быть просто великолепно, «все на мази!» и пара вишен в кармане, если бы мышка подавала хотя бы какие-то признаки интереса, но мышка холодна и сдержанна, будто действительно знает, что от этой сдержанности зависит ее жизнь. — Марьян, я у тебя кое-что тоже попросить хотел, — внезапно произнес Константин, вытаскивая очередную железку из-под раковины. Женщина стрельнула глазами по лицу аланца, — я уеду сейчас на день в город, возможно, на два. По работе. Если увидишь, что кто-то ко мне будет приходить или опять, может, письма принесут какие-то, скажи, что меня нет, хорошо? — Без проблем, — протянула соседка, меняя позу в кресле. Через некоторое время она продолжила, ухмыляясь, — а что это тебя по работе в город-то потянули? Или это та самая бывшая коллега что-то забыла передать? На секунду Гецати остановился, но лишь на секунду — он попросту забыл, про какую «бывшую коллегу» она говорит. — Я еще при устройстве согласился на работу на два участка. Городская больница на окраине. До нее не долго. В дверь постучали, и все внимание сразу стало приковано к ней. Старая, хлипкая, деревянная дверь болталась на двух скрипучих петлях, так что любой, кто захотел бы, смог бы легко пнуть ее и войти, но нынешний гость вежливо стучался, будто совсем незнакомый. Марьяна на секунду задумалась, нахмурив брови, а после, будто наскоро осознав что-то, двинулась к двери. — Что же так, я совсем забыла! — звонкий голос стал куда громче, чем был до этого, — заходи, Владик! Познакомься, это сосед мой, Константин.