Безызвестный дуэт

По окну барабанил мелкий дождь. Моросил, словно плакал, изредка прерываясь на протяжные всхлипы. Его высокие нотки печали сливались с тяжëлыми стонами струн, поющих под пляшущий над ними смычок. Он верховно приходился, плавно ложась, и под руководством тонких, умелых пальцев - скользил, словно на коньках по льду. Музыкант стоял сомкнувши веки. Он давал концерт единственному, внимательно слушающему и не отрывающему от него и глаза зрителю. Тот свëл колени, уложил на них ладони и с улыбкой на устах внимал печальной мелодии. Осаму играл лишь таковые. Искусство порождено из эмоций и самые сильные из них - печальные. Хотелось обнять немо плачущего, но так упрямо стоящего, качающегося из стороны в сторону хрупкой березкой на ветру - музыканта, который отдался мелодии, эмоциям и захватывающему его чувству возвышенности. В белоснежной, заправленной в брюки на высокой посадке рубашке, под плач инструмента в его руках, Дазай забылся. Он опомнился лишь услышав знакомый, ласкающий голос. Видно, пьеса закончилась, а на кончике уха до сей поры танцует её незатейливая песнь...Как забавно. — Ты выглядишь превосходно, — вдохнавлённо и довольно глаголит сидящий пред шатеном Достоевский, после чего изящно встаёт с простыней. Он подходит впритык, касается замотанных в оковы марли рук, своей нежной, бледной кожей и забирает скрипку, отбирает смычок, складывая те в чехол. — Не удобно в этом, знаешь ли, — ворчит, осматривая рубашку, привыкший к таким двусмысленным действиям со стороны Достоевского Дазай и плюхается на перину с надутыми губами, чуть прикрывая глаза и смотря из-под длинной чëлки, — Твой гардероб ужасно скучный. — Почему же? — обернувшись, Фëдор разглядывает парня через плечо. Вскоре разворачивается полностью, глядя сверху вниз на соседа. — Всё слишком оффициаааа~льноеее~. По твоей одежде можно понять один лишь характер, а увлечения? А как же любимый цвет? Всë чëрно-белое, будто в мире и без того серого не хватает. Я нашёл только один сиреневый свитер, обрадовался и сразу разочаровался, ведь понял, что носишь ты его лишь дома. — Бессмыслица. Стëкла очков не исправить цветом футболки, — фыркает Достоевский и садится рядом, заводя руки за спину. — Дууууууушныыыыый, — на распев тянет Осаму и звездой падает на матрас. Брюнет лишь закатил глаза на подобное изречение и не обратив внимание на улëгшееся чудовище, сменил тему. — Что с обучением? Ты нашёл место? — На папочку смахиваешь, — подметил Осаму, — успел подать документы через сайт вуза. Меня без проблем приняли, — пяля в потолок, безэмоционально и незаинтересованно, словно отчитываясь, говорит Дазай. — Что нужно для обучения? — Желательно машина, чтобы добираться из твоей глуши до самого центра. И пару толстых тетрадей, ручку может. Это всë. — У тебя есть водительские права? — наконец обернувшись на разложившуюся амёбу, спрашивает Достоевский, сжигая настырным, но явно уставшим от жизни взглядом. — Неа, я водить не собираюсь даже учиться. Мой папочка ведь и сам может меня катать, так? Где-то сбоку послышался тяжёлый вздох. Фëдор потер переносицу, пощурившись. — Боже.. Когда первые занятия? — Через недельку вроде, подожди, — Осаму оживил свой кукольный, стеклянный взгляд, достал из кармана телефон и перевернувшись на живот, включил гаджет. На лицо шатено упало голубоватое свечение. — да, в следующий понедельник. Отвезëшь? — Нет. *** —Опаздываю! Чëрт тебя дери, я опаздываю! — издал приглушённый вопль, вывалившийся из дверей, натягивающий спавшую штанину на ногу - Осаму. Он ринулся через кухню, в которой, положив ногу на ногу, сидел Фëдор, спокойно попивающий чай, к коридору, а там уж, найдя нужную дверь, хлопнул ею, продолжая вопить об опоздании и первом дне. Достоевсикй театрально закатил глаза и прикрыл стенками кружки лëгкую улыбку, пронзившую его тонкие губы. С появлением Дазая в особняке, с каждым новым днём его проживания в нём, подобные, столь нелепые, откровенно глупые вещи перестали раздражать.Нет, они бесят, как и его неуместные, совсем несмешные шутки, но впредь такое поведение вызывает лёгкий смешок и разливает тепло. Некий уют появился в доме, с обоснованием ребячливого соседа. Со своего места Фëдор встаёт нехотя. Кряхтит, хрустит суставами и костями в каминеющей спине. Его осанка не желает лучшего, она не может желать, ведь глотку ей давно перекрыло осознание точки невозврата. Брюнет оставляет чашку на столе и шлëпает босыми ногами по полу. В его доме всегда пахло лесом. Лишь из отдельных комнат несло ладаном, старой, кремовой бумагой или воском подтаивших свечей. В основном же витал свежий запах дубравы, хвои. Достоевский идёт к клодовой с банными принадлежностями. Посмотрев на крючки, что висели на уровне его лба, хмыкает. Его догадка верна. Осаму в порыве не удосужился взять и полотенца, что уж говорить о запасной одежде. Во время похождений Достоевского, в ванной уж всюду витал пар от горячих струй, обливающих исхудалое, жилистое тело. Зеркала запотели, комнатушка наполнилась приятным ароматом геля для душа с экстрактом чëрного кофе и ментола. Длинные пальцы, замотанные в бинты закопались во влажные, густые волосы, массируя кожу головы. Дазай стоял закрывши глаза и сосредоточенно поджавши губы. Он бережно относился к бараньим завитушкам на своей голове, ведь, как понял из клочка разорванной фотографии, ими наградила его мать. Не сказать, что Осаму любил её, но уважение, как к покойной и даровавшей жизнь - испытывал. Дверца тихо скрипнула, приоткрылась и пустила порыв холодного воздуха в комнатку. Вглубь помещения зашёл Достоевский. В его руках виднелись брюки с рубашкой и галстуком, а так же белое полотенце. — Дазай.. — хотел Фëдор договорить, но помешал вид обнажëнной спины с ярко-выраженной линией позвоночника, с вычурными лопатками, чуть выпирающими, с бинтами, намокшими и плотно прижимающимися к коже. Они сползали на тонкую талию и обрывались, заканчиваясь в облаках пены. Новые виднелись на шее, наверняка марля рассекала грудь узором креста. Так же руки. Они скрыты до самых локтей. На локтях змеи обрывались и начинались заново, обнимая по самые плечи. Фëдор нервно сглотнул, а шатен, почувствовав чужое присутствие, поспешно наклонил голову к воде, смывая шампунь. — Одежда на стиральное машине, — только и успел протороторить Фëдор, прежде чем спешно вышел, захлопнул дверь и прижался к ней спиной. Сердце колотилось. Грудь дрожала, вздымалась и опускалась, а чувство на лице, такое обжигающее и странное. Жар, обволакивающий с новой силой стоит только вспомнить тонкие руки, массирующие голову, лëгкий изгиб позвоночника. Не вульгарный, не призывающий, истинно великолепный. Дазай был удивительно красив,  поэтичен. Ох... А пальцы так красиво соскальзывающие в волосы.. Ну разве не великолепие!? Достоевский был большим ценителем прекрасного. Он любил прекрасный чай, без ароматизаторов и сахара, он любил прекрасные картины изумительного в своей гениальности Босха и восхищался мастерством прекрасного в своей неподражаемости Да Винчи. Ему нравились прекрасные скульптуры и статуи в известных музеях. Ему были симпатичны прекрасные, туманные по сути своей люди. Фëдор терпеть не мог людскую природу, но любил игры человеческого разума. Достевский восхищался прекрасными людьми.. А Владимир, испорченный донельзя герой романа, увидев обнажённую француженку Жанну в душе, как отреагировал бы? Как бы посмотрел он на неё, недавно скромно сидящую на подоконнике, а сейчас нагло использующую его ванну? Лицо его наверняка исказилось бы в глубочайшем изумлении, думает Фëдор. Он наверняка бы опустил глаза, разглядывая широкие бëдра, скорее всего протянул бы руки к ягодицам, но скоренько себя одëрнул. Он бы жадно прошëлся взглядом по полностью обнажённой спине, окинул мельком руки с наманикюренными ноготкам и разглядывал влажные волосы, так тщательно потираемые. Владимир бы восторгался, ох, он бы пел серенады этим формам! И хотел бы... Он наверняка захотел бы вновь, на этот раз трезвой головой вкусить запретный плод. Владимир тот ещё глупец. Фëдор, окунувшийся с головой в собственные мысли, не заметил, как за дверью, сквозь крик толщи воды, прорывается знакомый голос, что-то рассказывая, — Так вот, он мне тогда говорит.. — произносит тот громко. И щëки Фëдора вновь заливаются краской. Его кожа горит, полыхает, и не потушить её хлопками бледных ладоней. В голове проносятся картины с Дазаем. Ужасные картины. Достоевский, словно Осаму в том виноват, слабо бьёт единожды кулаком по двери и спокойно, громко, холодным как сталь голосом произносит: — "Быстрее, за воду плачу я." — Брюнет отдаляется, направляется к собственному кабинету, желая сесть за ноутбук и запечатлить надуманное. Который раз Осаму наталкивает на неидущие мысли, на нельющиеся строки романа? Выйдя из ванны, шатен критично осматривает одежду. Оглядывается, крутится и фыркает. Чëрный галстук, такого же цвета брюки и белоснежная, выглаженная рубашка. Как неинтересно. Поверх всего прочего Дазай надевает чëрную, безразмерную футболку с принтом забавного, глупо-выглядящего мопса. Так-то лучше. Парень довольно кивает себе из зеркала и проходит к кабинету Фëдора. Из него слышится звук побивающих подушечек пальцев по клавиатуре. Прежде, чем тот успевает спросить на счёт машины и выезда, Достоевский равнодушно говорит пройти к заднему двору. Чëрная киа церато ждëт Осаму, уже как пятнадцать минут. Дазай странно косится на брюнета, заглядывая в щель между проëмом и дверью, но пожимает плечами и уходит. *** Не сказать, что в одной машине с вечно задорным гетерохромом Николаем скучно. Гоголь умел рассмешить, разговорить и выслушать, но дорога в полтора часа так утомила Осаму, что под её конец все мысли занимала ноющая от сидячего положения и постоянных кочек - задница. Из машины Дазай вывалился причитающим овощем. Осаму держал руки на пояснице и все старался ее размять. Блондин, вышедший следом, не постыдился посмеяться, утешительно похлопывая пассажира по плечу. В ответ Гоголь получил озлобленный, волчий взгляд. Парень лишь усмехнулся. Он облокотился о машину, достал айкос и стики с вишнëвым вкусом, только хотел приложить сигарету к губам, как его нагло и бесстыдно одëрнули. — Эй! Мудила! Тачку свою отгони! Не видишь?! Место занято! Парень на красном, отполированным до блеска, не поцарапанном и разу байке, опираясь ногой в кровавых кроссовках на асфальт, стоял, нахмурив аккуратные, рыжие бровки. На левой брови показательно сверкал пирсинг, в виде двух серебрянных шариков. Бордовый шлем он держал в окольцованных чëрными перстнями руках. Осаму заинтересованно оглядел того с ног до головы, обошёл транспорт и глянул на парковочное место. — И впрямь. Даже подписано, — усмехнулся тот, разложив руки по карманам. Рыжик лишь сильнее нахмурил брови. Он выставил ножку байка, положил шлем на кресло и двинулся к шатену уверенным, тяжёлым шагом. — Чууу~я, — протянул Дазай, читая графичную надпись на парковочном месте, от скуки пиная ближайший камешек. — Чуя Накахара.. — произнёс тот, поднял голову и хитро сощурившись, достал телефон из глубокого кармана брюк. — Ууу~ С шестнадцати живёшь один, — водушевленно заявил Дазай, что-то печатая, — имеешь два предупреждения от вуза... Даже в обезьяннике сидел за вандализм! — тараторил шатен, листая текст в ярко свитящемся дисплее, — Да ты оторва Чу- — Закрыл пасть, уё- — Тише-тише, не при взрослых, а то в угол поставят, — Осаму, которого со всей скопившейся злобой, скрепя зубами и намереваясь ударить, держали за грудку рубашки, качнул головой в сторону вышедшего из дверей универа старика в круглых очках. Накахара раздражённо фыркнул, но кулак не занёс, лишь толкнул на кузов автомобиля, да так, что пушистая голова со всей силы ударилась о стекло. Перед глазами водили хоровод звёздочки. — Да иди ты нахуй, петушара. — Конечно, принцесса, для тебя всё что угодно. Наблюдавшему Гоголю не хватало только поп корна.  *** По аудитории витал горьковатый запах мужского одеколона. Он глушил ароматы уличной свежести, давал пощёчину, не позволяя углубляться в интересующие мысли. Он был противен. Хотелось скорчить недовольную мину и подбежать к окну, отдышаться. Вместе с запахом о стены ударялся хриплый старческий голос. Он что-то заинтетересовано рассказывал, водя пальцем у доски. Осаму не слушал новообретённого преподавателя. Он сидел за предпоследней партой дальнего ряда, ближе к проходу, и кидал скомканные бумажки в рыжую макушку, что до поры до времени покоилась в сгибе локтя. Слева от Дазая сидел брюнет с волосами, стоящими ёжиком.  Он лениво наблюдал за ребячеством соседа, иногда подкидывая фразочки для написания, которые могли вывести Накахару Чую на эмоции. Немногие слушали нудный бубнёж на полуторачасовой паре. Треть группы спала, нагло склонив головы. Половина бесстыдно капалась в телефонах. Лишь некоторые индивиды, такие как Дазай и парочка на задних рядах, развлекали себя делами отстранёнными. Те двое, на последней парте, расскладывали пасьянс, а когда предложили присоединиться скучающему шатену, их двойня превратилась в громкую тройню. Глупый, мерзкий звонок рассёк тишину. Не обращая внимание на ругань незакончевшего лекцию старика, студенты похватали рюкзаки, почтальёнки, шоперы, смели в них учебники с тетрадями и уверенно направлялись  к выходу, столпившись у дверей. Осаму тоже собрался было уходить, как о его парту ударилась пара рук. — Какого чёрта? — сквозь зубы процедил Чуя, кидая злобный взгляд на Дазая. Трое людей обернулись, отошли от дверей и отановились у стены. — М? Ты о чём? — Об этом, пидор! — в его руках засияла мятая бумажка, на которой большими буквами была выведена надпись : "Позвони, когда станет скучно" оставлен номер телефона и дополнение внизу "буду ждать, принцесса". — А что такого? Я оставил тебе номер, многие девушки бы позавидовали, — скучающе протянул Осаму и отвёл взгляд обжигающего коньяка. — Я тебе не бесплатная шлюха, кретин! — завопил Накахара и схватился за грудку дазаевской рубашки. Шатена тряхнула разок-другой, а после почистили уши воплем: "Вышли вон из моего кабинета!". Стоявшие  у стены тихо присвистнули  и поспешили удалиться, тихо прошмыгнув за дверь. — Не так я представлял первый день в вузе, — с сокрушительным вздохом произнёс Осаму и упал на место рядом с нервным Накахарой, стукнув о стол поднос полный разнообразной еды. — Ты нахуя сел сюда?! — парень, чья компания смотрела на него искоса, из-за грубого отказа пообедать с ними, сейчас перешёптывалась, оглядывалась и хитро стреляла  глазами. Взвинченный Чуя на это лишь скрипел зубами и хотел было уйти от надоедливого соседа, показав, что он нормальный, как рукав его красной, клетчатой рубашки схватили. В столовой шумно. Часы раздражающе тикают, голоса несмолкают, а звон посуды досаждает. Осаму ненавидел людные места всем сердцем, от того жалостно смотрел в моря, в глубины океанов, разворачивающиеся в синих сапфирах. Он, заворожённый, спустя время, понуро опустил голову и отпустив рукав, взялся за картонную упаковку сока, меланхолично и неудачно стараясь проткнуть трубочкой колечко из фольги. — Как же ты бесишь, — проговорил рыжий и вновь рухнул рядом с явно повеселевшим Дазаем, угрюмо капаясь в своей тарелке. *** Стрелка настенных часов медленно скользит к отметке в семь вечера. Под ней непринуждённо идут люди, не стараясь обогнать рвущие рядом машины. Небо над головой удивляет своим холодом. Оно грациозно распласталось над землёй, завораживая бледно-голубым свечением. На нём нет ни облачка.  Солнце давно спряталось, оставляя лишь отголоски своего прибывания. Лёгкий ветер завывал свою песнь, неоправдывая  штормовое предупреждение пришедшее ранее. Дазай повёл озябшими плечами, нервно расхаживая туда-сюда и всё просматривая на экран мобильника. Гоголю, обещавшему его забрать, Осаму написал не приезжать, что он с радостью и сделал, не удосужившись узнать причину. А эта причина нервировала как никогда ранее, ведь опаздывала на чёртовых двадцать минут! Он ведь всегда такой пунктуальный, так какого чёрта?! — Привет, Дазай, — раздался прокуренный мужской голос со спины. Он всегда казался тёплым, словно кто-то накинул пуховые одеяло на продрогшие плечи и укрыл от всего мира. Он был родным. Пробираясь к самому сердцу, разбивая преграды, он давно оставил на нём своё клеймо, заботливо обрамляя края. Этот голос, коим управлял близкий человек, словно заставил, вынудил разбить бетонную стену и подпустить себя ближе, всякий раз давая время на обдумывание. Он никогда не давил. Всегда понимал, всегда был рядом и трезво оценивал ситуацию. Его собственное сердце готово было впустить кого угодно, лишь бы согреть, или же согреться самому... Осаму удивлённо повернулся, он сделал несколько торопливых шагов вперёд и врезался в чужую грудь, охватывая её руками. — Извини, задержался немного, — мозолистая рука прокралась в волосы, а вторая обняла в ответ, — мы в бар? — Да.