на краеугольном сколе жизни

Это бесполезно. Мысли о Чонгуке живее тараканов. Они незримо находятся на дне желудка, иногда проскальзывают желанием прямо посреди собственной лекции замолкнуть, утыкаясь в телефон, и даже написать какую-то чушь, но Юнги отгоняет их от себя как прокаженных. Заползают в глаза видениями, щекочут своим топтанием альвеол легкие. Юнги их всех звонко прихлопывает пластиковой папкой и дышит глубже. Парочка трупов комично отваливается от стены — это Мин забывается и ехидно скалит зубы, спалив Чонгука за бездумным подглядыванием, пока себе виски бреет машинкой. А тот — смущенно отворачивается, засеченный (а Юнги уже просек привычку соседа чесать кромку волос на затылке или теребить уши, когда тот смущается), заставляя обалдеть от ненамеренного прямого попадания в штампованную ситуацию, которую сам же от балды нарисовал в голове несколько минут назад, сбривая слой за слоем волосы на левом виске. Да ладно. Не может же это все скатиться в… вот в это? Не те персонажи для сюжета. — Что это сейчас было? — насмешливо спрашивает Юнги, начиная напрягаться. Пульс сдвигается с мертвой точки. Машинка приятно жужжит в руке. Мин тяжело сглатывает, пытаясь задавить внутри панику. Чонгук вопрос игнорирует. Юнги не повторяет еще раз. Опять недосказанность тяжелит желудок. Паника, как назло, не давится. Начинают трястись руки — как давно этого, блядь, не было. И если убрать все негативное в этой ситуации — а это почти все, за исключением факта разблокированного воспоминания — то это на секунду кажется приятным. Вспомнить. А затем окунуться в волну холодного и, вероятно, беспочвенного страха, что все начнется сначала. Ему опять придется пережить то, что он уже похоронил в себе давным давно и предпочитал не навещать могилу. Но как-то так выходит, что мир сжимается, осыпаясь песком и пылью в местах, которые были забыты, обнажая узор шрамов. Мир раскалывается, возвращая отобранные чувства взамен на относительное спокойствие. Литосферные плиты под ногами расходятся, а вместо магмы под ними — чистейший страх тысячной пробы. Юнги собирает волосы подрагивающими руками, избегая смотреть на себя в зеркало — убеждаться в реальности захлестнувших эмоций, — и выкидывает их в мусорку. (Волосы, эмоции?) Как-то так выходит, что мир раскалывается, а Юнги падает, и некому протянуть ему руку, потому что спасение утопающего — дело рук самого утопающего, хоть Мин уже и не тонет. Хоть Мин уже и тонул. У него не находится сил сдержать вопрос в себе — он все еще слабый человек. Высокомерный, чрезмерно додумывающий, самодовольный и паршивый в общем и целом. Нетвердой походкой шаркает к полусонному Чонгуку, залипающему в твиттере (если судить по мелькнувшей иконке, когда тот удивленно вскидывает голову на выросшего перед ним Юнги и с грохотом выпускает телефон из рук), неприязненно цедя, когда хватает двумя руками за шею: — Что это было только что? Почему ты отвернулся? — Чонгук выпучивает глаза, хватаясь за душащие его руки — с мелочной и приятной злобой думается, что сдохнуть Чон, все-таки, боится. Мин резко отпускает горло, но цепляется за плечи и встряхивает Чонгука. — Ты совсем ебанулся, хен? — ошарашенный смешок. Никому не смешно. Нервное, скорее. Оттого, что не только Юнги не понимает, какого хера происходит. Но и Чонгук. — Мне отворачиваться теперь нельзя? Юнги его защитные слова как горохом об стенку. Злость, доселе не кипевшая так яростно, вздымается по пищеводу до глотки, попутно сворачивая кровь. Он опять норовит схватить Чонгука за горло, но сосед успевает перехватить его руки и прижать ладонями к дивану, на котором все началось. И хоть Чон — ослабевший, похудевший, но все равно сильнее Юнги, хотя Мин не то чтобы визуальный синоним скелета. Юнги брыкается, пыхтя, пускает в ход ноги, отдавливая ступни Чонгуку, и, в общем-то, начинает небольшую потасовку, где успевает получить локтем в живот, в ответ заезжая пяткой по голени. Напряжение и отчаяние, копившиеся, кажется, десятки лет, достигают незримого апогея. — Только посмей мне потом сказать, что я тебе нравлюсь, сученыш! — он внезапно срывается на крик. Он просто срывается. Вниз, камнем. Без разбега. Столько лет — и все цветным фонтаном за несколько секунд из его рта. Все замирает — время, они сами. Накрывает куполом тишины и бездействия. В кулаке застревают волосы с чоновского затылка, Чонгук жмет шею в плечи, другую миновскую руку останавливает от хватки на шее. Ногами зажимает ноги Юнги. Чонгук непонимающе таращится на парня, в глазах появляется предательский блеск. Ну нет. Нет-нет-нет, не надо слез. Это на Юнги не работает. (Он боится, что сработает). Чонгук набирает полную грудь воздуха, не расслабляя своей хватки. И жмурится, крича почти что на ультразвуке: — А даже если и нравишься, какая, блядь, тебе разница? Руки сами безвольно падают к телу, но одна по-прежнему удерживается чужой. Юнги жестоко улыбается, забывая все хорошее, что между ними было. Забывая, как хотел защитить себя прошлого в Чонгуке. Потому что в нем сейчас — и прошлый он, и настоящий, и, не дай бог, очень будущий Мин. А в Чонгуке, ослепленный яростью от страха, он не видит ничего, кроме повода сорваться. И рот почти открывается сказать то, о чем он впоследствии будет жалеть, но Чонгук опережает его: — Ну и что с того, Юнги? Что? Ну правда? Я к тебе с этим лезу разве? Мин сжимает губы, считая до тысячи, но сбивается после семи и цедит все еще злое, все еще мелочное и говнистое: — Лучше бы, сука, лез, — и вспоминает давно забытое: заблаговременное нападение (из-за внезапно прояснившегося разума) как форма защиты. — И можешь оставить при себе колкости о том, что я ебаный ребенок и перекладываю ответственность за свои чувства на тебя, да? Сыт я уже. — Да я не собирался, — по-доброму так. Светло. Опять слышно улыбку, хоть она и немного зигзагом из-за… Юнги и его глупых ошибок. Из-за глупых ошибок, на которые всегда находился палач. И появления которого так не хочет Мин. — Сделай уже что-нибудь, — буркает, словно сминая фразу в одно слово. Чонгук — не палач. — Юнги, — Чонгук аккуратно выпускает конечности и сползает вниз, укладывая ухо на грудную клетку. Мин негромко мычит, мол, че тебе надо, мудак. — Что мне сделать? Простой вопрос. «Что мне сделать, Юнги?». И ответить бы привычное и едкое: «Муравью хуй приделать», но Юнги почти что давится слезами от растопленного тепла, что пускают по венам. Ни взаимных озвученных напрямую признаний, ни лобызаний — им (внезапно) все и так ясно. Впервые за долгое время щеки саднит от стыдливой честности, когда Мин после продолжительного молчания едва размыкает челюсть: — Не ломай меня, — и сглатывает фантом подкатывающих слез. Душу размалывает в муку. Ему кажется, что даже в своей предсмертной агонии он не был так честен. — Я больше не смогу. — И ты меня, — на выдохе. Юнги последний раз позволяет себе поверить обещаниям, обнимая Чонгука в ответ.