на краеугольном сколе жизни

Урбанистическая серость сеульских мотивов прокладывает дорожку к горлу, перекрывая доступ к смогу, застрявшему между стен: каменных, мышечных, внутренних. Юнги глубоко вбирает в себя воздух, чтобы не задохнуться. Но как-то так выходит, что диафрагма остается неподвижной. Как бы он ни пытался — дыхательное движение концентрируется пульсацией где-то далеко за желудком, но не просится ни наружу, ни глубже — в кровь. Скомканный выдох теряется в потоке людей, который все норовит его снести. Юнги маленькими клочками, еле заметными для себя урывками крадет повод для того, чтобы не рухнуть бездыханным мешком. Находиться дома тяжело. Но временно — его участь. Душно в обществе Чонгука. Хочется вновь вернуться в момент, где Чонгук бы исчез, а Юнги — не заметил бы. И Юнги пытается уменьшить в размере участи параметр «временно», задерживаясь после работы. Или медленнее выбирая продукты в магазине. Или намеренно отрывая ноги от земли с большей тяжестью и неохотой. Вязкий взгляд блуждает по острым краям зданий. В этом эмоционально-звуковом вакууме, где Юнги чувствует себя Богом — он одновременно все, и в то же время ничего — его внезапная привязанность кажется ужасно лишней и карикатурно-уродливой посреди белых стен пустой комнаты, в которой он запирается каждое сегодня. День за днем. Чонгук ему почти никто. Пару раз попинал стену, поулыбался и засосал разок. Ну съездили летом потусить. Ну пожил Чонгук у него какое-то время. Этого разве достаточно, чтобы бесконечно возвращаться в мыслях к одному и тому же? Неважно, различные ли это вариации мыслей или прямое и честное изнывание по тому, кто после химической реакции, которую Мин в череде будней пропустил мимо себя, выпал в осадок, облепил легкие и сдавил своим количеством пульсирующую мышцу, которая все никак не может остановиться в восторженном порыве жить. Эта перетасовка (двух больных на голову долбоебов в одну квартиру, и одного здорового — в другую) изрядно подбешивает. Однако Юнги зачем-то согласился. Зачем-то терпит. Зачем-то заставляет себя проходить мясорубку из раза в раз. Мазохистическое ли это намерение почувствовать хоть что-то? Потому что у Юнги получается. Быть поднятым Франкенштейном. Толпа все-таки сносит Юнги за собой по окончании рабочего дня. Вот его офис, вот перекресток и вот — его приближающийся конец. Он прикрывает глаза — может быть, сегодня? — и расслабляется, не сопротивляясь. Надеясь, что его затопчет хоть кто-то по-настоящему, а не он сам, вновь и вновь бесцельно водя руками по будущему, бродя по настоящему, которое стремительно уносится — почти как он сам толпой — прочь, уступая дорогу прошлому, которое можно будет поставить в рамку на полочку. И благополучно забыть, потерявшись в бесконечности новых секунд, которые, как будто, никогда не приблизят его к концу так близко, как он уже был. Весь мокрый от людского потока — куртки, сумки, ругань — он, в потяжелевшей, как от воды, одежде, растерянно пялится на Чонгука, откашливая недоумение из легких и проглатывая сбоящее сердце в пищевод. На Чонгука, придерживающего его так, чтобы Мин не сорвался вслед за течением. Чонгук — обеспокоенный. В распахнутой куртке — на улице не очень холодно, если честно. Пар рваный — Чонгук не боится дышать. — Зачем ты сюда пришел? — отстраненно спрашивает Мин, так же вязко, как он оглядывал сколы зданий, проходясь по рельефному рисунку озабоченного лица. — Ты ужин пропустишь. Юнги неприязненно дергает уголком губ, поджимая их. Вдох — для спокойствия (сделать его объемным получается). А полноценный выдох может подождать лучших времен. — Чонгук, лучше иди домой. Ты бы исчез, а я не заметил бы — так складывалось до недавних пор. А если я исчезну? Ты заметишь? — Без тебя не вернусь. Юнги сжимает губы сильнее — до побеления. Тугая вереница кишок затягивается в еще один узел. Мин — нехотя — замечает чуть ли не все: и бегающие по его собственному лицу распахнутые глаза, и домашнюю пижаму под курткой, и взъерошенные волосы, не видавшие расчески, как минимум, сутки. Трогательная родинка, шрам на щеке, наполовину съеденная кожица на губе. Мятное дыхание (потому что Чонгук зажевал резинку) доносится и до обоняния Юнги. Мин знает, какие они на вкус. Чужие губы. Мин знает, каково быть придавленным к кровати и ощущать вес Чонгука. Да, ситуация была не совсем стандартная, но такое уже было. И ему выкручивает тяжестью суставы рядом с парнем не потому, что он хочет сделать что-то определенное, но не может. А потому что Юнги не знает. Зачем оно ему? Чтобы что? Он мог бы провести рукой по щеке, притянуть поближе, засмущать до пара, который валил бы столбом из ушей, мог бы прижать к стенке и сделать все, что заблагорассудится — с чужого позволения, конечно. Он мог бы сделать все, но ему оно н е н у ж н о. Ему этого будет м а л о. Но оно есть и не дает покоя. И Мин догадывается, что если сожмет чужую руку и попытается впитать Чонгука в себя, он не придет к тому, что точит его который день подряд. Уймется ли эта сердечная недостаточность, если его примут или отошьют? Затихнет ли набат в ушах, отстающий от тиканья часов каждый раз, как опередит секунду, ударив два раза? А потом нагоняя и нагоняя, чтобы опять отстать? В Чонгуке — догорает муза. Без тебя не вернусь. Ха, как же. Юнги устало затыкает орущие дыры карманов руками. Чонгук все еще его придерживает. Ни ответов, ни пояснений. Хочется бросить: — Не возвращайся, — но Мин говорит лишь, — отпусти. Я сам дойду. И ему жаль, что он вешает здесь недосказанность, выбивая у нее табуретку из-под ног. Ему жаль, потому что Чонгук отпускает — и Юнги приходится самому протянуть руку, чтобы уже Чон не потерялся. Снова.