на краеугольном сколе жизни

Чонгук не делает ровно ничего для того, чтобы Юнги вдруг начал постоянно о нем думать. Так много и так навязчиво, словно он в дебильной картонной мелодраме с кучей пиздострадальцев в главной роли, которые еще и разобраться в себе не могут. Ну или так, словно Чон — новый безболезненный и быстрый способ самоубийства. Намджун в командировке не задерживается — Чонгук съезжает обратно к себе в квартиру. Точнее как: Ким теперь живет на два фронта. Задница у него, конечно, та еще, но пытаться усадить ее на двух квартирах — что-то новенькое. Намджун в командировке не задерживается — и это ознаменовывает начало формирования большой пропасти Неведения, чем же занимается каждую секунду Чонгук, чтобы забросить туда каждую мысль о нем. Каждый неровный вздох и «какого хуя я об этом думаю». Мин становится даже более раздражительным, чем мог бы быть. Потому Намджун все чаще тусуется у Чонгука дома под предлогом присмотра. И Мин знает, что сам — иррационально — хотел бы оказаться на его месте. Но предложить, почему-то, застеснялся. Не так: посчитал неуместным. Что действительно неуместно — это недельный чай Намджуна с бирюзовым грибом в кружке, стоящей на кухне. А не это все, что лезет в голову и чего не должно быть, но оно бессовестно наворачивает круги в десятисантиметровом слое похуизма, стирая его начисто. Не все равно ли, что творится за стенкой чужой квартиры? Почему Юнги не все равно? Вопрос глупый, но не менее актуальный. Откуда? Это потому что они похожи? Тогда еще более глупо. Сто процентов — этот мусор у него от нечего делать. Болезнь не добила, так свежее дерьмо в черепе поможет. Вспоминаются его шестнадцать лет, где звезды были важнее его самого. Время, которое Юнги любит припомнить с приятной ностальгией, скапливающейся на ребрах и на фалангах пальцев. Но это то время, в которое Мин ни за что бы не вернулся. На работе его бесит все: криво стоящие стены, горбатые спины преподавателей (и своя в том числе), тупые лица студентов, умные лица студентов и дружелюбная улыбка продавщицы в буфете. Но хватает Юнги дня на три: он по природе своей быстро устает. Мертвечина, вообще-то, изнашивается стремительно. И заворачивает свои чувства огромным ржавым болтом со скрипом. Само рассосется, как только он опять погрязнет в проверке курсовых, где найдет кучу перлов, с которых будет ржать до слез. Ну или хотя бы едва слышно усмехнется. В пятницу вечером Юнги уныло плетется с работы домой, мыча такую же погано унылую песню под нос. Что-то про холодное лето, которое прямо как конец ноября. Про Чонгука он успел забыть. Память его стирает все как надо: день за днем. Ключи звенят в руках, а его лоб — звенит в виске Чонгука, когда они сталкиваются на лестничной клетке на пути в миновскую квартиру. — Куда мылишься? — (с трепетом) наезжает Мин. Место их столкновения (лоб) пульсирует, но Юнги даже не зажмурился, когда они влетели друг в друга. — В гости, — лыбится, придерживая вокруг себя кокон из одеяла. Охота оскорбить, согнать с лица радость, чтобы Чон оставался подавленным, однако это лишь защитная реакция на Ужасно Пугающего раздражителя, которую лучше не выпускать, пока у Чонгука выдался не оттягощенный ничем день. Как может судить Мин по легкости его движений и вовлеченности в разговор. — А с хуя ли гости в моей стороне? — любезно уточняет Юнги, ковыряясь ключами в замке. — Намджуни-хен сказал. Он уехал, — и кладет руки на плечи Юнги, пока он стоит к Чону спиной. — Опять. — Намджун то, Намджун се… — брюзжит Юнги, коверкая интонацию, а после щелчка — разворачиваясь лицом. — А своего мнения у тебя нет?! И почему я опять узнаю про все последним? — Это законный повод побыть с тобой, чтобы ты меня не выгнал, — тише и спокойнее. Однако руки, потерявшие плечи Юнги в момент, когда тот решил поорать в коридоре насчет наличия мнения, снова находят их. Только крепче и, проникновеннее, что ли. Ну Юнги, по крайней мере, проникся. Проникся так, что кроме как заторможенно моргать — ничего больше не может. По разу в дюжину секунд. Услышанное сильно разнится с тем, чем он успел заполнить свою пропасть Неведения за эти пару дней, собственно, неведения. — Да я и так бы не выгнал, — зачем-то признается. Демонстрируя обтесанный острый скол предыдущего себя предыдущему себе. Потому что тогда, когда ему был нужен хоть кто-то — не было ни одного неравнодушного. Эгоистично, но Юнги был нужен тот, кто пожертвует собой во имя его спасения. Или хотя бы сделает вид, чтобы Мин поверил. Однако как может кто-то ценить тебя, когда ты себя сам — не ценишь? Юнги хочется сохранить жизнь прежнему себе (пока тот все еще жив). Даже в ущерб себе нынешнему. Потому что не только Чонгук и Тэхен глухи к чему-то. Потому что все люди глухи к чему-то. Не всегда даже специально. И Юнги — не исключение. Быть исключительным ему никогда не нравилось, потому что это влекло за собой большую ответственность и сложности. Юнги хочется сохранить в своих руках этот огонь, даже если он сгорит дотла. Является ли посвящение своего существования другому человеку формой стирания себя из реальности? Юнги пропускает Чонгука в квартиру. Пустую, темную, без Намджуна. С беспорядком, недельным чайным грибом. И не включает свет. Он заебался до смерти с разбором чужих и собственных чувств и постоянной рефлексии на какую-нибудь тему еще до не состоявшейся смерти, не говоря уже о последних днях. Многое в его жизни — глупость, ошибка, глупые ошибки. Его жизнь была по глупой ошибке: вовремя не сделали аборт. И находилось столько палачей, готовых отрубить ему голову за них. Последний и самый настойчивый — он сам. Впервые после смерти Юнги кажется, что постороннее дыхание у него на коже — не ошибка. Людское тепло или его отсутствие — не приговор. Просто данность — есть или нет. Юнги так несложно выдать… — Мышьяка тебе сколько насыпать в чай, любезный? …и признаться себе в том, что сейчас он это сделал исключительно ради того, чтобы его собственную тьму озарила улыбка Чонгука (погрязшего в такой же), которую пока не видно при выключенном-то свете, но достаточно слышно. — Я пью кофе, — со смешком возражает Чонгук, шурша рукой по обоям в поиске выключателя. — Ты в гостях выебываться вздумал? — насмешливо интересуется Юнги. — Напрашиваюсь на порцию мышьяка побольше. Чонгук не увидит во мраке, но Юнги впервые за долгое время дебильно-искренне улыбается, оценив комментарий по достоинству. — Не включай пока, — Мин наощупь останавливает поиски, кладя свои руки на корпус Чонгука. Приобнимая. Стоит несколько секунд, ошарашенный своей физической небезразличностью и реакцией тела на объятия. У мертвеца сердце заходится так, словно сто сорок в минуту на метрономе поставили. — Так ты точно увидишь, сколько мышьяка я тебе подложу. Чонгук снова хохочет. А Юнги — снова специально смешит.