на краеугольном сколе жизни

Юнги не оставлял записки, когда проделывал себе дорогу в ад: ехал на мост, где провел половину юности. Где лет в шестнадцать любил ловить звезды с теми, кого никогда не сможет заполучить. С теми, которых любил, но кроме дружбы — ничего больше. С теми, кто как звезды — яркие и недосягаемые. В шестнадцать звезды кажутся важнее самого себя. Ему, по крайней мере, казались. Юнги не собирался даже виду подавать, но оно случайно вылилось. Очень мутно отвечал коллегам до этого. Разбрасывался своими вещами. Нужен чайник? Забирай. Какая к черту разница, обберут его до нитки или он оставит все «золото» в своей гробнице? Которую, так или иначе, растащат по кусочкам, когда дракон, охраняющий драгоценности, исчезнет? Юнги надеется, что Чонгуку очень страшно повторять сделанное. Страшно из-за крови, которой его рвало. Страшно из-за агонии, в которой тот был, пока каждая клетка в его организме пыталась выжить в момент, когда он сам — умереть. Тогда еще незнакомец-Намджун вытащил Юнги из воды. Такая обидная до дурости банальность — тот вышел на пробежку. Юнги очнулся новым человеком. Трансформированным. Пустым. Ему не понравилось встретиться лицом к лицу со всем, с чем он рассчитывал расстаться по-английски. Молча и без сожалений. Однако без сожалений не вышло. Но те надолго не задержались, потому что пустую оболочку Мина затянуло… смирением? Не было определенного случая с каким-то человеком или на работе, после которого он самоотверженно бросил все и начал раздумывать, как быстрее, незаметнее и безболезненнее. Точнее, случаи были, но не являлись катализатором, а только наваливались на сердце, как гири. Юнги раньше очень любил книгу «Жутко громко и запредельно близко». Она делала его жутко сентиментальным, запредельно даже, особенно в моменты «гирь на сердце». Только вот книжка забылась, а «запредельно» и «жутко» вшились кривыми заплатками в его жизнь, где было «запредельно серо», «жутко тоскливо» и «типа, жестко грустно». Возможно, Юнги взаправду тогда скончался и все, что сейчас происходит вокруг него, — персональный котел в аду. Не сказать, что все стало в разы хуже. Ситуации, которые раньше комьями слипались у него на душе, — разочаровывающие, расстраивающие, трогающие до глубины души, — больше не остаются нигде, кроме неярких бликов в памяти на несколько часов. Новый день стирает все предыдущие. И так день за днем. День за днем. Как в обратной съемке — Юнги забывает детали. Не было никакого пробуждения с кучей песка и мелких водорослей во рту. Не было ни мокрой одежды, ни крика Намджуна как сквозь заложенные уши. Не было мутной воды, горящих легких и его беспомощного барахтанья на глубине, потому что Юнги не умел (и до сих пор не умеет) плавать. Не было прыжка с болезненным приземлением на поверхность воды, не было судорог, не было душного воздуха в салоне машины, в которой он ехал. Не было ни осточертевшей работы, ни разбитых мечт, ни жизни-канители, которую, почему-то, все постоянно осуждают. Чем плохо жить без разнообразия? Чем плохо быть затворником? Чем плохо быть… самим собой, который устал к чему-то стремиться, но в нескончаемых марафонах успехов — задыхающийся от изнеможения? От нищеты или однообразия бегут другие марафонцы? Или они бегут, потому что бегут другие? И это замкнутый круг бегунов, которые толком-то и не знают, ради чего переставляют ноги? Ради неведомой цели, которая им принесет то, в чем они нуждаются? В слепой погоне смотрите, чтобы стадо таких же слепцов вас не затоптало. В день, когда его, полноформатно чувствующего, не стало, не случилось буквально ни-че-го, что могло бы спровоцировать. Он открыл глаза — и все. Хватит. Надоело. Цветные кадры различных вариантов собственной смерти, которые мучали его ежедневно, еженочно, перешли планку выносимости, где он крупно вздрагивал каждый раз, как приходил в себя после слишком реалистичного видения. Из памяти стерлось даже то, как он забыл закрыть квартиру. А какая разница? Не взял с собой ничего, кроме кредитки, по которой смог бы на последние деньги арендовать машину до конечного пункта, в который мысленно возвращался в приступах ностальгии по упущенной молодости, где быть депрессивным и грубоватым подростком было клево. Чонгук мечется по кровати, вероятно, в кошмаре. У Юнги — кошмар наяву, в который он привык всматриваться без страха. Лихорадит. Светает. Юнги не понимает, почему продолжает это самое «день за днем». Тяжелые веки сладко липнут друг к другу. Прежде чем отключиться в горячке, Юнги растрясает Чонгука, шепча: — Это всего лишь кошмар, Чонгук. Я рядом. Прежде чем отключиться в горячке, Юнги чувствует чужие объятия на себе.