на краеугольном сколе жизни

На следующие дней пять Юнги берет больничный. Так удачно складывается, что грипп решает настичь его сейчас. Все наилучшие симптомы: дерущий горло сухой кашель, нескончаемый поток соплей и ломота в теле от не слишком высокой температуры — сопутствуют. Из липкого сна его вырывает какая-то возня сбоку. Голова тяжелая. Юнги несколько раз осоловело моргает, пытаясь в темноте перед собой разглядеть уплотнение черноты — наличие какого-то объекта. И это уплотнение находится по происшествии нескольких секунд вместе с нашаренным возле подушки корпусом самсунга. Жарящийся череп раскалывается на несколько частей. Третий час ночи на дисплее телефона, чья минимальная яркость режет глаза, как только Юнги жмет на кнопку блокировки. Ослабевшими руками подносит источник света к тьме, пытаясь ее разогнать. За плотными шторами приглушенно шуршит ливень. Разогнать тьму — не такая уж плевая задача. Чонгуку понадобится явно не один источник света для такого, несмотря на то, что по подсвеченной части лица Мин его узнал. — Это должно было когда-нибудь случиться? — неуверенно спрашивает Чонгук, неловко усмехаясь, накрывая сверху едва проснувшегося Юнги собой. Мин не сразу понимает, о чем ему говорит сосед. Шумно втягивает в себя сопли, забивая пазухи так, что в ушах отдает. Чонгук совсем близко — Юнги чувствует его замогильное прохладное дыхание на своей раскаленной от температуры щеке. Все-таки поднялась, зараза. Чон касается носом его носа, сжимая пижамную футболку, прежде чем затягивает в… слияние? (это и поцелуем-то тяжело назвать — поток отчаяния). Мин не отвечает. Не понимает — первые несколько секунд. Когда доходит — хмурится. Не отталкивает. Не дышит — не может. Хочется кашлянуть, но не получается: как назло, все сипы и хрипы решают ненадолго его оставить. Мин — просто тело. Ни двинуться, ни подать хоть один признак жизни. Юнги не может его оттолкнуть — слишком слаб, только проснулся. Во рту помойка из лекарств, соплей и тысяч микробов. А еще — Чонгук вряд ли взвесил все «за» и «против» такого внезапного решения. Чонгук жмется ближе — Юнги его почти жаль. Губы мягкие. Суховатые. Веки дрожат: наверняка соседу стремно было решиться на такое, Юнги бы и сам зассал, даже если бы на стенку лез от навязчивых и разъедающих идей. Мин знает, что гладить по спине — неправильно. Он не отвечает — да, но гладить — не стоило. Не стоило же, да? Честно говоря, было бы чуть проще, если бы Юнги на Чонгука было насрано от и до. Но граница равнодушия все-таки есть, и он ее переступил. Честно говоря, было бы чуть проще, если бы Юнги на Чонгука было насрано от и до. Мин бы тогда его оторвал, отшил и послал нахуй. А сейчас сиди, жди, разбирайся — и все по его собственной инициативе. Было бы чуть проще — сущая правда. Но и сложности в Юнги больше не вызывают приступы дикого протеста. Есть — окей. Нет — и хуй с ними. Совершать ошибки — не стыдно. Так теперь считает Юнги. Совершать ошибки, после которых не хочется зарыться головой в землю от летящих обвинений, — не страшно. Если не вести себя как палач, то ошибка не станет приговором. Юнги слепой и по-прежнему доброй частью себя надеется не спугнуть Чонгука (отголоски себя прежнего). Юнги надеется, что Чонгук не испугает его. Ведь они оба совершают ошибку, пусть та и не станет приговором как минимум для одного. А может, это и не ошибка вовсе. Лучше сделать — не сделает, но в неловкости оторвавшийся Чонгук вроде бы не выглядит разрушенным до основания. Глаза привыкли к темноте, так что разглядеть можно. Смущенным — да, сбитым с толку и слегка виноватым — вполне возможно. Чонгук отползает на край кровати, а Юнги не спешит раскрывать рот в привычном потоке говна. Он в прострации пялится на взъерошенную макушку и, разморенный парадоксальной теплотой-прохладой постели, тихо (почти что) скандирует: — Все нормально, — кашляет. — Все нормально, Чонгук. Лицо напротив ожесточается. — Ты со мной как с больным разговариваешь? — Как с опасным вором, который только что вломился ко мне в комнату и безнаказанно украл мой первый поцелуй, — монотонно гундосит, приправляя зевком. — Пошел ты. — Никуда я не пойду, — вяло отбрыкивается Юнги, дыша через рот и приподнимаясь так, чтобы достать рукой до прикроватной тумбочки, где лежит пачка салфеток. — И тебе не советую. — С шуршанием вытягивает парочку и шумно сморкается в одну из, педантично подтирая свой нос от каждой микросопли. — Лучше заползай под одеяло и врубай фильм. Что-то вроде Мулан, или что там твои одногодки в яслях смотрят? — Если я ребенок, ты — педофил, — интонация теплеет. — Если ты целовал меня, значит — некрофил, — парирует Мин, недвусмысленно ссылаясь на свое состояние. И еще пару раз сморкается с натужным стоном. «Мы похожи». Что-то в таком духе он пытается донести. «Я тебя понимаю». Озвучивать это — не лучший вариант. Потому что плевать на мнение нынешнего Чонгука. Потому что Чонгуку плевать на мнение нынешнего Юнги. — Я не хочу ничего смотреть. — Я тоже много чего не хотел, — выдыхает Юнги, кашляя. Укладывается обратно, отворачиваясь от парня. — Извини за то, что, — тушуется, — я… поцеловал… — каждое слово выдавливается с натугой, — тебя. Не знаю, что на меня нашло. — Да боже-е-е, — растягивает Юнги, растягиваясь сам. Каждый позвонок страшно и немного болезненно хрустит, — забей хер. Я конечно не самый охуенный кандидат для такого, — замедляется к концу, словно предчувствуя свои два подряд оглушительных чиха, — но что есть, то есть. Не заболей только, чепушила. — А ты сама любезность? — смешок. — А то. — И снова — тяжелое молчание, в котором Мин за каким-то хером обязывает себя сказать следующее: — Если планируешь тут спать, — Чонгук все это время не планировал исчезнуть из его комнаты или хотя бы хоть как-то объяснить, что ему, к черту, надо, поэтому Юнги догадывается сам: страшно оставаться наедине с собой. Мин не любит додумывать. Особенно в случаях, когда оказывается прав, — то отодвинься на другой конец кровати, иначе я сжарюсь к хуям. Будь добр. Чонгук смеется. В комнате — светлеет.