на краеугольном сколе жизни

Диван, уже почти запомнивший форму его задницы за эти годы, топит в себе с каждым разом все глубже. Чонгук, раздраженный и взъерошенный, топится в душе, ловя своим смазливым и уже кем-то избитым личиком потоки горячей воды. Ярый любитель найти приключения. Распухшие и побелевшие края ран смешат Юнги до колик, когда мрачный Чонгук выходит из душа. Под глазом — багровый синяк. Такая вот вареная сосиска с махровым полотенцем на голове и в домашних шмотках, которые притащил Намджун из чоновской квартиры к ним на время своего недельного уезда, пока не сможет заходить проведывать соседа. Доверить Юнги такую важную задачу — выходить из дома не по работе — он не решился, что тоже очень сильно насмешило Мина в свое время. Дымящаяся на столе уже как несколько минут тарелка легким и точным движением руки оказывается ближе к Чонгуку. — Ешь, — припечатывает Мин. — Не хочу, — вздыхает. — А высохнуть до скелета хочешь? — Юнги жалеет о вопросе, потому что, кажется, заранее знает об ответе. Пускай и не об озвученном, но кисло-кривая улыбка Чонгука сама за него все говорит. Мин жмет плечами, стараясь не разглядывать чужие оголенные из-за футболки предплечья. Какова вероятность, что под татуировками скрывается то, о чем он думает? На ресницы садятся крупные пылинки — Юнги закрывает глаза. — Почему ты так, — подбирает слово, — остро, — кивает себе, — реагируешь на Тэхена? — отстраненно интересуется Мин, безнадежно пробуя быть осторожным. Если бы он начал мягко подходить и огибать все острые углы, это бы затянулось больше чем на пять минут. По истечении которых он бы просто забил болт и вряд ли бы поднял тему в ближайшее время. Чонгук с непонятным выражением лица плюхается на кресло напротив, запрокидывая голову к потолку. Сжимает подлокотники до побеления суставов на пальцах. — Я не пришел в себя после нашего расставания. Юнги хочется бросить это простое и ни к чему не обязывающее «понятно», но… то ли он прикипел к Чонгуку (что не очень правда, на самом-то деле), то ли слишком хорошо видит в нем прошлого себя и пытается уберечь от лишней боли и ошибок — равнодушное обращение он не может себе позволить. — Ты все еще что-то чувствуешь? Юнги — не психотерапевт, не психолог и далее по списку. Ничем помочь он Чонгуку не сможет. Даже если предотвратит новую попытку, Мин не уверен, что ему будут благодарны за спасение, да и благодарность ему никуда не упала. Это не всегда так работает — «спасибо» за жизнь. Расставаясь со всем и окуная себя в эмоциональную бездну, прежде чем оборвать без сожалений все: связи, сожаления, пульс — человек не очень-то рассчитывает встретиться носом с продолжающимся в резко приумножившихся последствиях бытием. Говорят, что совершивший попытку самоубийства в семидесяти процентах случаев совершит ее еще раз. Юнги задумчиво сдирает зубами мякоть с куриного бедра, исподлобья глядя на размазанного по пространству Чонгука. Который все еще не ответил на его вопрос. Мин не станет повторять дважды, но отсутствие ответа не приводит ни к каким положительным выводам. Чонгук неоднозначно мычит. — Было бы лучше, если бы мы исчезли из жизней друг друга, — опускает задранную голову, но взгляда избегает. Почти что драматичный шепот: — Но это невозможно. — Почему? — даже смешно становится от того, насколько Юнги участлив. Глаза цепляет чемодан Чонгука, разложенный в не таком уж приметном углу в их с Намджуном квартире. Вещей немного. Согласился пожить тут он через ссоры и по-слоновьи убедительные и спокойные увещевания Джуна, собственно, и затащившего этот самый чемодан к ним в прихожую. Возможно, согласился от безысходности. Возможно, от страха повторить все вновь. Юнги, честно, не знает. Хоть он весь из себя охуенно догадливый и классный. Наверное, тактика расспрашивания не слишком удачная. Стоило отвлечь? Мин методично жует, отгоняя от себя лишние мысли, обычно не посещающие его в таком количестве. Где-то очень глубоко, где все усеяно прахом прошлого, он помнит свои дрожащие руки и цветастые картинки, атакующие его каждый раз, когда он переставал напряженно думать хоть о чем-либо, чтобы не задыхаться в приступах ледяного ужаса при липких и страшных мыслях, которые в прошлом для него были подкроватным монстром, которого он так долго боялся. А теперь спит спокойно и в обнимку. — Он хочет остаться друзьями. А я не могу отказаться от него. Юнги не психотерапевт, не психолог и далее по списку. Ни спасатель, ни жертва, ни тиран. А… минимально участливый наблюдатель, которому кажется, что ничем эта ситуация не закончится хорошим. Хотя бы просто потому что это и близко не напоминает нормальные взаимоотношения людей. Звучит все так, словно один и другой из непонятного эгоизма и тоски держатся за воспоминания, полностью игнорируя нынешнюю картину. Тэхен глух к нынешнему Чонгуку. Чонгук глух к нынешнему Чонгуку тоже. Тому Чонгуку, который, наверное, мог бы ловить сорванные ветром с дерева цветочные лепестки, но срывает только едва зажившие корочки с ран в очередном приступе жалости к себе и излишнего самокопания. Наверное, ему было бы жаль, если бы прошлый он все-таки умер. Редко кто говорит «спасибо» за спасение в таком случае. Да и спасение ли это? И Юнги не сказал ничего хорошего. Он вообще словно ограничитель на количество произнесенных слов приобрел. Чонгук не говорит больше ни слова, только тихо берет тарелку с едой, понемногу пропихивая в себя. И слишком много запивает для того, чтобы Юнги не заметил мученического лица, когда не такое уж большое количество еды проходит по пищеводу. Может, Мин мнительный. А может — нет. В эту ночь спать не получается: видеть старого себя и наяву, и во сне как-то уж слишком. Он, вроде бы, уже умер как личность. Так почему на Чонгука так тяжело смотреть?