на краеугольном сколе жизни

Толпа циркулирует по цокольному этажу торгового центра неспешно, вязко, тошнотворно медленно. Юнги пытается держать глаза раскрытыми, чтобы лишний раз не врезаться в зевак, но так или иначе срывается на блажь, забываясь в музыке и сквозняковом потоке павильонов с распахнутыми настежь окнами. Зачем он здесь? Отравляет кровь социума, в которую попал с появлением на свет. Попросту и без пафоса: шастает без дела в форточку между занятиями, которые ведет. Иногда охота не вещать лекционный материал, а захлопнуть хлеборезку посреди монолога, в котором он сам пытается не опуститься до уровня своих студентов, ловящих ртом мух. Было время, когда его задевали слухи про то, что Мин Юнги уже не торт и лекции стали пресным болотом, тратой времени. Время было, но его больше нет с тех пор, как оно для Юнги закончилось. Лекция, лекция, одна за одной. Крыша дома его становится едва ли не отрадой за весь день. — Опять ты, — звучит недовольно и не хватает обличительно ткнутого пальца. Юнги тычет средним — первым. — Давай не будем, м-м? — лениво спрашивает Юнги, прищуривая один глаз. — Нормально же молчалось. — Ты тут своей аурой молчишь так громко, что я уже оглох. — Помимо того, что ты грубиян, ты еще и сказочник. — А ты швея? Зачем ярлыки нашиваешь? Юнги в глаза случайно попадается миловидное лицо Чонгука: а он раньше и не подмечал чего-то кроме растрепанных темных волос и общего абриса фигуры. Дымивший до этого, он выпускает пару колец в мордашку. Чонгук только морщится — повод победно поухмыляться. Надолго триумфа не хватает: уголки губ опускаются почти сразу. Чонгук, в противовес возмущению в словах, быстро теряет интерес к нему как к собеседнику и укладывает подбородок на предплечьях, поставленных на перилах, у которых они оба стоят. Чего стоит перелезть через них? Слегка порванного в шпагате ануса, но это потому что шпагат для Мина — это что-то тупее угла в девяносто градусов. Есть ли вина Юнги в том, что он так пуст? Что он больше не может чувствовать столько всего и сразу? Ни ненавидеть, ни любить? Ни плакать, ни смеяться? Налитое кровью солнце заляпывает винным оттенком темные пряди напротив, застревает в окнах налепленных тут и там многоэтажек, делает синеватую кожу почти медной. Юнги с забетонированным похуизмом спускает солнечные очки с макушки на переносицу и отворачивается. — Я так устал, — задушенно. И Юнги бы мог развоняться на тему того, что, мальчик мой, всем плохо, у меня, вообще-то, обычно хуже, но то ли до этого интонация у людей была не слишком убедительной, то ли циничный ублюдок решил в нем сегодня уйти в афк и стало жаль портить симпатичную мордашку (свою) побоями, если все-таки нарвется, поэтому он тяжело выдыхает и пару раз позволяет себе потереть теплой ладонью в районе лопаток по футболке. Вверх-вниз. Кости выпирают острее, чем казалось. Крыша с ним и Чонгуком все никак не может вмазаться в облака, загаженные томатной сыпью. И так проходят день за днем. День. За. Днем.