на краеугольном сколе жизни

Что будет, когда проснешься и, наконец, блять, действительно поймешь, что ничто не вечно? Да ничего, Юнги думает, растирая сонную грязь по лицу. Процентов на двадцать — жаль, остальные восемьдесят — вообще похуй. Любимая футболка, модель телефона, джинсы, люди — все это заменимо, в конце концов. Не сразу, но заменимо. Раньше он убивался по каждой исчезающей мелочи (человеку) и ни к чему хорошему это не приводило. Раньше Юнги жил так, словно жизнь длинная, бесконечная будто, и каждая безделушка ему обязательно пригодится. Не пригодилась. Зато научился жить так, словно каждый день — последний. И это не байка о бьющем через край адреналине и прожигании здоровья на всю катушку. Скорее про «наконец-то, сегодня», которое все никак не может перестать переходить в «блять, опять на работу». И они, бесконечные, все тянутся и тянутся. День за днем. День за днем. Что хуже: фактическая смерть или личностная? Что хуже: просыпаться, зная лишь только о планах на день из-за тетрадки с записями, но не помня ни то что дня рождения матери, а даже собственного (только жидкие поздравления в соцсетях как идиотская традиция), или жить в напряженном скоплении огромного кома фактов в сутки? У Юнги худо все: в этом вся его жизнь. Хорошо было, но как будто не с ним. Купаться в помершем несчастье и невозможность чувствовать сверх нормы (злого: «Намджун, ты охуел свои трусы рядом с моими вешать») — его нынешняя реальность. Горький пот, стекающий наискось по вискам, задевает уголки рта. Под панамой ебля в глаза с солнцем не такая напряженная, но он не собирается прерывать свои ежедневные ритуалы сожжения на крыше многоэтажного дома. — Че читаешь? Для того, чтобы из незнакомых, что часто пересекаются в одной и той же локации, стать чем-то весомее, достаточно лишь маленького катализатора: его сосед тенью нависает над ним с заинтересованным выражением лица. Юнги хмурится, не рискуя сразу послать: комплекция у них, все-таки, разная. Да и он не хотел бы встать в очередь за стенкой, которую сосед слишком часто пинал, чтобы невозможно было не понять, что удар не похож на поглаживание котенка. Костяшки-то сбиты. Вон как сверкают корками на ладонях, сложенных поверх коленей. — Хуй через плечо, — негромко хрипит Мин, перелистывая страницу конспекта. — Понятненько, — участливо кивает парень, тут же отходя. Стремительный ветер срывает пару капель пота со лба и треплет рифленые от высохшего чая страницы тетради. Юнги забывает о парне на час. Колени уже вспотели и неприятно липнут к штанам, но Мин свой склеп с одним огромным тараканом не выносит в относительно ясном рассудке, чтобы спускаться обратно в квартиру. — Оливье Эжен Шарль Проспер Мессиан, — звучит растянуто, — слишком длинное название для салата, не находишь? Юнги сощуривает глаза, сжимая губы в ожесточенную линию и закрывая конспект. — Слишком острая шутка для тупицы, не находишь? — Жестоко, — огромные глаза превращаются в полумесяцы, пока ладонь теряется в волосах. — Вообще-то я хотел тебя попросить уйти отсюда сегодня пораньше, просто не знал, как заговорить. Забытое чувство обжигает грудную клетку. Юнги… неприятно? Он чувствует себя уязвленным? Ну и новость. — Это еще с какой радости? — недовольно буркает Мин. — Сам уебывай. Все-таки не сдержался — послал. Сейчас как отпиздят… — Вали-вали, — приправил. Излому бровей сосед завещает всю боль. Виной этому свету на чужом лице — лишь солнце. Когда Юнги не терял вкус к жизни, ему было интересно, помог ли он кому-то хотя бы на микросекунду просто своим существованием или чередой неправильных выборов, которые совершал? Когда Юнги не терял вкус к жизни, он замечал малейшие смены эмоций на лицах даже не слишком дорогих людей. Когда Юнги не терял вкус жизни, он был не таким говнюком, какой сейчас. Он устал от людей. Он устал быть всепонимающим. Собой.