Говорит Москва

Медицина — самое мерзкое, что, наверное, было в жизни Татищева. Режущий запах хлорки и спирта, серые — а в далёком прошлом белоснежные — стены с расставленными вдоль скрипучими скамейками. Юра медиков не любил. Восхищался, иногда даже гордился, но не обожествлял. Понимал, что эти люди извращенцы, которые иногда осознанно соглашаются залезать в чужое брюхо по локоть. А уж если вспомнить отношение общества, то, глядя на молодых специалистов, ему очень сильно хотелось покрутить у виска. Работать на заводе Татищеву нравилось намного больше. Он чувствовал эмоциональное возбуждение, когда видел результат своих трудов, когда мог смотреть и на ходу исправлять ошибки. Да, было сложно, особенно в прошлом, о котором Юра старался лишний раз не думать. Он в принципе хотел бы забыть всё то, что происходило с ним в прошедшем веке. Снова погрузиться в работу, посвящая не только свои руки, но и мысли в стоящее дело. Да даже дворы подметать было бы намного лучше, нежели чем думать-думать-и-ещё-раз-думать. Юра дымит сигаретами, затягиваясь настолько сильно, чтобы точно выжечь всё внутри. Он неплохо держался всё это время, однако в одно мгновение вся жизнь в очередной раз пошла по пизде. Внезапно, не разбудив и даже не предупредив, она с особым удовольствием сталкивает его с обрыва спокойной жизни в болото дерьма, из которого чем сильнее ты стараешься выбраться, тем сильнее вязнешь. Всё началось около двух лет назад. Возможно, даже трёх, — Юра на года не смотрит, только на дни недели и даты, когда ему нужно выходить на работу. Однако началось всё… относительно недавно для него. Костя был ответственным человеком, за что Юра всегда его уважал. Понимание, что на человека можно положиться в сложной ситуации, что он не бросит слова на ветер, сближало их намного сильнее встреч. Не видясь иногда месяцами, они продолжали быть близкими друг другу людьми, готовыми протянуть руку помощи без лишних размышлений. Аню Юра любил, а вот Костей дорожил. Если они с Пермью ссорились, то Челябинск давал подруге время, чтобы остыть. Он и сам мог наговорить много ненужного, однако такой гордости, как у Ани, у него не было. Татищев любил её и был готов ждать, чтобы только их и без того малое общение не стало необходимостью для девушки. Костя же иногда мог и сам потеряться, полностью завалив себя работой, что иногда происходило и у Юры. Они оба друг друга понимали и не лезли. Ссорились, расходились во мнениях, но быстро остывали. Юра это ценил, пускай и испытывал желание ёбнуть лучшего друга, когда тот говорил о мерзких вещах как о чём-то обыденном. Гомики стали омерзительны не только своей натурой, но и тем, что становились самой частой причиной ссоры двух городов. И если раньше дело доходило только до словесных перепалок и игнорирования друг друга несколько дней, то теперь ситуация дошла до драки. Юра презирал пидорасов за их слабость и слабоволие. Нет ничего сложного в том, чтобы влюбиться в таких девчонок, как Аня: ярких, красивых, приятных и мягких. Которых будет приятно обнимать, зарываться носом в нежно пахнущие пряди, целовать руки и дарить цветы. Доставая последнюю сигарету из пачки, Татищев дрожащими руками поджигает её, затягиваясь так сильно, что носоглотку начинает жечь, а ко рту поступает рвота. Он пропитался этим запахом, а добавить к этому дерьму ещё и летнюю жару, которая заставляет футболку неприятно липнуть к спине, так отвращение к себе накрывает лавиной. Он жмурится, садится на корточки, низко опуская голову и массируя напряжённые виски. Что можно полюбить в таких, как Юра, будучи точно таким же Юрой? Ни миловидной внешности, ни мягкого смеха, ни особых округлостей в теле. Это девчонкам-то не всем нравится! Другое дело — Костя: и рост, и плечи, и сила, даже лицо с приятными чертами! Добавить к этому списку его характер, и дамочки сами перед ним падать будут! Два или три года назад Костя проболтался, что ему нравится долбиться в зад. Юра сначала и не понял: они оба пили, смотрели боевик с шикарными сценами. Ничего не предвещало беды, пока Костя на одной из сцен, где главный герой срывает с себя одежду, не замирает, слишком резко отводя лицо. Татищев тогда только посмеялся, подколов друга, на что Уралов смущённо признался, что актёр отлично выглядит в данной ситуации. Челябинск согласился, ибо грим со всеми спецэффектами превращал картинку во что-то сногсшибательное. Ситуация была ни о чём, но, как считает Юра, это было отправной точкой всего дерьма. В один момент Татищев просто стал замечать всё больше и больше подобных инцидентов, и так, в одной из ссор, которая вновь началась из-за педиков на экране, Челябинск, даже не думая, с раздражением закатывает глаза, бурча: — Защищаешь их, будто сам такой. Раньше Уралов всегда отмахивался. Говорил, что глупости, что голова Татищева не тем забита. А в тот раз молчал, чем напугал. Они сидели у Катьки в гостиной, расположившись на диване и похрустывая закусками. Старая комедия привлекала своим сюжетом, пока не выяснилось, что главный призрак дома оказался гомиком. Юра не смог сдержать вырвавшиеся в тот миг слова, за что, наверное, будет проклинать себя всю свою жизнь. Костя молчал, а Юра, будто ничего не происходит, бухтел, поднимаясь на ноги, чтобы сходить покурить. Друг молчит, когда он уходит, и, когда приходит, ничего не меняется. — Ладно, прости за этот бред, — в конце концов, не выдержав напряжённой атмосферы, начинает Татищев, плюхаясь на диван и вытягивая ноги. — Просто ты вечно этих ёбнутых защищаешь, я не… — Мне нравятся парни, — перебивает Уралов, смотря куда-то в стену с деревянным лицом. Юра мгновенно чувствует неприятный комок в горле, а также то, как начинают гудеть ноги. Он напряжённо выпрямляется, подгибая конечности и пытаясь посмотреть на друга, сомневаясь в услышанном. Серьёзно: ну какой из Уралова гомик? Крупный, всегда собранный, никогда не испытывающий желание примерить женскую одежду. Татищев даже косметики у него никогда не видел: ни Аниной, ни какой-либо другой дамочки. Чисто холостяцкая хата, в которой проживал взрослый мужчина, а не распиздяй с мыслями о жопах и письках. — Кать, шутка хуйня, — хмурясь, честно говорит Юра, сглатывая ком в горле и почёсывая подушечку среднего пальца от желания прямо сейчас закурить. — Я понял, что тебе неприятно сравнение с этими гомиками, прекращай своё… вот это вот. — Мне нравятся парни, — повторяет Костя, сжимая руки в кулаки и отводя голову в противоположную от старого друга сторону, впиваясь взглядом в балконную дверь. — И давно уже. Охрипший голос не бьёт кувалдой по голове и не заставляет Юру поёжится. Его не обливает холодным потом, он не чувствует, как земля уходит из-под ног. Он просто смотрит на Костю, сверля глазами его линию челюсти. Татищев не верит чужим словам, поэтому поднимается на ноги, понимая, что им двоим нужно остыть после ссоры. — Вернусь через пару часов, и я надеюсь, что ты выкинешь эту хуйню из головы, Костян, — проходя на балкон, чтобы забрать пачку, на выходе из гостиной Юра добавляет, не глядя. — Шутка затянулась. В тот день Татищев впервые налетел кулаками на лучшего друга, будучи полностью трезвым. У них случались пьяные потасовки, но даже они не ощущались такими мерзкими. Костя повторил свои слова снова, когда Юра вернулся в его квартиру. Повторил, будто мантру, когда Челябинск попросил заткнуться. И Екатеринбург, будто специально дожидаясь его крика, срывается на эмоции, которые всегда предпочитал держать в узде. Только когда руки ноют, а на языке чувствуется вкус собственной крови из разбитого носа, Юра осознаёт всю ситуацию. И да, его словно обливает холодной водой, заставляя ёжиться. Земля уходит из-под ног, когда он, покачнувшись, опирается о дверной проём. И, чёрт возьми, именно удар в грудь заставлял его жадно заглатывать воздух, а не вся эта ситуация. Татищев без понятия, как должен был отреагировать. Да, вот они побили друг другу рожи, как самые настоящие мужчины, а дальше? Что, блять, должно быть дальше? Юру будто бы набатом заставила зажмуриться и выругаться мысль, что их общению конец. Что из-за этих ёбаных жополизов их дружба должна так закончиться. — Ты ведь не такой, Костян, — тяжело дыша, хрипит Юра, открывая глаза и смотря на сидящего на полу у дивана друга. — Я уверен, что это из-за их пропаганды, но мы ведь справимся! Я слышал о лечении, что от этого можно избавиться!.. — Заткнись и уходи, — только и говорит Уралов, зарываясь руками в волосы. — Слышать тебя не желаю. Они с Костей слишком часто оставались друг у друга, поэтому сменные вещи брать было не нужно. И именно поэтому Юра в тот день ушёл, а если откровенно — сбежал. Взял билет до дома и подождал два дня, чтобы дать Уралову возможность успокоиться и осознать свой долбоебизм. Не осознал. Даже больше — на звонки он не отвечал, предпочитая писать. Ну, Юре не сложно, он тоже начал писать: о пропаганде, о том, как она влияет на человека, как от неё лечиться. Он даже нашёл заведения в Екатеринбурге, где от этого можно избавиться! Сейчас, вспоминая те времена, Татищев испытывает только злость. Он хотел помочь, был готов вытащить из этого дерьма лучшего друга. Однако сам Уралов этого не хотел. Говорил, что это не дело пидоросни в телике, что подобное не лечится. Юра с ужасом тогда подумал, что мозги друга слишком сильно промыли, а сейчас испытывает только разочарование, которое будто бы выжигает изнутри. Через время Уралов стал реже отвечать на его сообщения. Начал избегать, просил Анечку врать Юре, якобы у него дел по горло. Челябинск тогда был готов рвать и метать, названивая, чтобы только образумить друга. Поездка в другой город тоже не увенчалась успехом. Никаких дел у Кати не было, и Юра в этом убедился, когда открыл чужую дверь дубликатом. Он не успел даже разуться, как Костян влетел в коридор, начиная выяснять, зачем лучший друг приехал. А Татищев и не думал фильтровать свою речь, говорил прямо: «Собираюсь вернуть тебя на путь истинный. Я всё изучил — ты главное не откладывай лечение, Кость, ладно? Я рядом буду, помогу! Можно даже Аню позвать, её присутствие точно поможет!» Тот день стал их последним в качестве лучших друзей. Они не дрались, но, не щадя голосовые связки, кричали друг на друга, отстаивая свои убеждения. И Юра, как последний долбоёб, бросил дубликат от чужой квартиры на пол, сказав, что не желает заразиться от того, кто гордится своей болезнью. Уралов его послал, захлопнув за ним входную дверь, и после они не виделись. Даже не общались. — Хоть бы подальше отошёл, — привлекает его внимание нежный, но усталый голос. Юра поднимает голову, смотря на уже стлевшую сигарету и бросая её на землю. — На территории больницы нельзя курить. — В больнице умирать нельзя, но они чёт не возмущаются, — поднимаясь на ноги и массируя ноющие веки, Юра кладёт одну руку на бок, глубоко вздыхая. — Что сказали? — Вирус. Сам ведь знаешь, что сейчас сезон, вот все и болеют. Юра знает, но ситуации это не меняет. Чтобы город заболел? Как смертный? Чушь собачья. — Больше ничего? — убирая руку и по привычке запуская ладонь в карман штанов, чтобы вытащить сигареты, Юра матерится себе под нос, вспоминив, что так тупо потратил последнюю сижку. Он собирает во рту слюну, желая сплюнуть, однако наличие Ани сдерживает его от подобного действия. — Переутомление, — начинает Аня, складывая руки на груди и опуская голову. Она поджимает губы, вся бледная, несмотря на то, как сильно шпарит летнее солнце. — С каждой нашей встречей он всё больше… умирает, Юр. Худеет, бледнеет, таблетки начал пить. Я не понимаю, что происходит. Аня прерывисто вздыхает, отворачиваясь и говоря, что отойдёт в небольшой сквер поблизости — позвонить. Татищев понимает, что сейчас подруге нужна поддержка, он хочет, как Костя, спокойно прикоснуться к ней, чтобы дать понять, что он рядом. Но Юра не Уралов, даже не отдалённо. Прокуренный, такой же болезненный, вряд ли девушке было бы приятно его прикосновение. Костян тоже был тактильным человеком. Он всегда поддерживал Татищева, как словом, так и делом, прикасаясь. Раньше это не вызывало отторжения, однако когда правда всплыла на поверхность, Юра впервые просидел в ванне больше пяти минут, желая выкинуть из головы мысли о том, что именно лучший друг мог делать этими руками. Уралов не выглядел пидорасом, и за три-четыре (?) года ничего не изменилось. Всё тот же Костян, разве что убитый в хламину. Всё-таки сплёвывая на землю мерзкую слюну, Татищев проходит в приёмник, облокачиваясь локтями о подставку и смотря на молодую девушку-регистратора. Та, печатая что-то на компьютере, поднимает голову, молча готовясь слушать, что попросит сопровождающий. — Не подскажете: можно мне зайти в смотровую к другу? — интересуется Юра, кивком головы указав на дверь рядом. — Подождите секунду, — поднимаясь на ноги, просит девушка, выходя из своей каморки и заглядывая в смотровую, поворачиваясь к нему и кивая. — Проходите, но я дверь оставлю открытой. — Спасибо, — заходя внутрь, благодарит Татищев, смотря на лежащего Катьку с капельницей. Тот, заметив его, поджимает губы, отворачиваясь. Девушка открывает окно пошире, оставляя их одних и, несмотря на свои слова, прикрывает дверь. Разве что оставляет небольшую щель, тем не менее, создавая эффект личного пространства. Юра смотрит на старого друга, который продолжает глядеть в сторону. Осунувшееся лицо напоминает о военных годах, и Татищев, морщась от воспоминаний, подходит к окну, складывая руки на груди и опираясь на подоконник. Оба молчат, и вся эта ситуация кажется неправильной. Юра сверлит взглядом свою обувь, вместо сороковых вспоминая о более ранних временах. Когда они были детьми, когда были такими активными. Костя ещё верил в Бога, ходил в церковь и уж точно не позволял себе настолько мерзкие мысли, как желание отсосать какому-нибудь мужику. Фантазия стоящего на коленях Уралова с членом в руке перед губами заставляет поёжиться, и Челябинск поднимает голову, исследуя смотровую. Он не знает, о чём им говорить. Впервые в жизни чувствует пустое ничего, не испытывая даже смущения. Будто они чужие друг другу люди, и все эти года являются ровным счётом ничем. — Почему ты рассказал мне об… этом? — бросив взгляд на дверь, неуверенно начинает Юра, продолжая смотреть куда угодно, но не на Уралова. — Хорошо, не хочешь ты лечиться, но почему… блять, я не понимаю! Злость, которая никуда не исчезла, снова начинала кипеть внутри, будто и не было несколько лет молчания. Татищев лезет в карман штанов, матерясь от ещё одной неудачи в своей жизни. — Зачем ты рассказал? — формулирует вопрос Юра, сжимая руки в кулаки. — Нахуя? Жили до этого нормально, но тебе, как этим, нужно было всё испортить! — Зачем ты приехал? — осипшим голосом спрашивает Уралов, даже не подумав повернуться. — Ничего не поменялось. — Именно: ничего не поменялось, — шипит сквозь стиснутые зубы Юра, стараясь не повышать голос, чтобы только его не выгнали. — Даже несмотря на это дерьмо, ты… ты мой друг, Костян, даже если считаешь подобную болячку нормой. — И что, предлагаешь снова общаться? — прокашливаясь, интересуется Уралов, едко добавляя. — Уже не боишься заразиться? — Блять, Костян, иди нахуй, — закатывает глаза Татищев, невольно представляя в своей голове это дерьмо и ёжась всем телом. Он морщится, испытывая огромное желание сплюнуть, однако может только царапать короткими ногтями мозоли на руках. — А лучше в пизду. — Первое предпочтительнее, — не может не подъебнуть Уралов, чем провоцирует Челябинск на ответ: — Никогда мне твой пидорский Саня не нравился: научил долбиться во всё, что только можно. Уралов отворачивается, но Татищев видит, как у друга растягиваются мышцы лица в улыбке. Слабой, усталой, которая на фоне мёртвенно бледной кожи Екатеринбурга выглядит жутко. Катюша сам по себе сейчас выглядел жутко, и Юра не хотел думать, что стал причиной этого состояния. Он ненавидел гомосеков. Что в прошлом, что сейчас — при одном упоминании заднеприводных он даже не чувствовал, как его скукоживает, намного лучше ощущая желание проблеваться. Татищев не понимал, как можно было променять силу и собственную уверенность на желание быть под кем-то. Довериться кому-то настолько, чтобы не быть поддержкой и защитой, а, наоборот, быть за чужой каменной стеной. Уралов не был похож на пидора, что бы он ни говорил. Даже со своими синяками под глазами и общей слабостью, он выглядел как самый обычный — ключевое слово — «натуральный» парень, даже мужчина. И Юра, реагируя на слёзы Анечки, приехал в Екатеринбург, твёрдо уверенный, что Костя сам поймёт, как сильно ему промыли мозги. Главное было просто ему в этом помочь. — Долго лежать собрался? — подмечая, что раствор в капельнице уже закончился, Татищев отталкивается от подоконника. — Собирайся, щас от врача пиздюля получишь и домой. Нечего из себя страдальца строить. У Юры есть план, в котором он уверен.