Закрывая глаза

– Девять тысяч тридцать шесть, девять тысяч тридцать семь, девять тысяч тридцать восемь... – Что на этот раз? Рис, гречка, пшено?.. – Овсянка. Поразительно, еще ни разу не сбилась... – Что ты говоришь? – рядом со мной на диван плюхнулась хрупкая темнокожая девушка. – Ничего. – Тебе письмо, Эрика, – к нам подошел высокий мужчина лет двадцати двух, вероятно, самый красивый из всех остальных здесь. С милой улыбкой он протянул конверт девушке, после чего ушел. – Разве сегодня его смена? – проговорила я. – Джек сказал, что его попросили подменить Винца, якобы у того какие-то дела. Но мы то знаем, что это все для меня. – Дикинсон, ты им одержима! – рассмеялась я в ответ. – Нет, – открывая конверт, сказала Эрика. – Синдром Адели не у меня в папке. А у Адамсон. Эй, Джулс, как там твой спортсмен, с кем этой ночью развлекался? – Отвали, Эрика! – крикнула в ответ светленькая девушка с каре, читавшая книгу в кресле на другой стороне комнаты. Моя подруга засмеялась и, задернув руку вверх, показала средний палец: – Ты же знаешь, я любя! Свободный рукав кофты Дикинсон сполз, оголив почти всю руку. Чуть ниже локтя на шоколадной коже различались два шрама, идущие по всей толщине руки. Закончив с признаниями, девушка опять вернулась к письму. Я наблюдала за движением ее зрачков, бегающих по строчкам, от запятой до точки. В какой-то момент ее взгляд остановился, и стало ясно, что она закончила читать. Эрика медленно вложила лист обратно в конверт. – Все нормально? – поинтересовалась я. – Да, в полном, – скованная улыбка, раскрасила ее хрупкое лицо. – Найтли, к доктору Беверли. Я встала с дивана, слегка приобняв подругу на всякий случай. – Как себя чувствуешь? – я лежала в кресле, ощущая острый запах его кожи, напротив усевшегося Беверли, от которого за километр несло неприятным мужским парфюмом. – Хорошо, – мой привычный ответ на его вопрос. – Тебе здесь нравится? – Вы спрашиваете, нравится ли мне в психиатрической больнице? – Именно. – Если бы вас держали в белом помещении со следами чужой боли на стенах и простынях, заставляли бы пить слабительные и психотропные, давая по субботам пудинг, пытаясь таким образом перебить отвращение и рвотный рефлекс, накопившиеся за неделю, – вас бы это устроило? – Я бы понимал, что это делается для моей же пользы, – отмечая что-то в блокноте, проговорил доктор. – Вы уверены, что "лечение" будет для меня лучшим исходом? – Что ты имеешь ввиду? – Почему вы считаете, что излечившись, мы станем счастливее, чем до того, как попали сюда? Что если этот, созданный нами же, мир и есть то счастье, которое многие, будучи абсолютно здоровыми, ищут всю жизнь? Если нам комфортно ощущать себя теми, кем сейчас себе приходимся, а не теми, кем станем, выйдя из этого дурдома?.. – Ты думаешь, тебе не нужна помощь? – Если я отвечу вам, доктор Беверли, "нет", вы допишите к моей характеристике: "отрицание проблем". А если скажу, что нуждаюсь, то мне придется рассказать о них незамедлительно... – А они у тебя есть? – Они есть для вас. Для меня же – это привычная рутина... Лунный свет лился через решетку, покрывающую окно снаружи. Постель пахла хлоркой, остро давая понять о ничтожности всего моего прибывания здесь. Я никогда не смогу спокойно спать в этой комнате, как бы мне не хотелось: стоит моему запаху хоть слегка просочиться в переплетение нитей, как постельное белье меняют на новое. – Что сказал Беверли о сроках? – Ничего, – шепотом ответила я. – Ему и не надо ничего говорить... И так понятно, что я здесь пожизненно. Единственный мой шанс уйти отсюда – это, по его "методике", рассказать все самой о своей проблеме. – Тогда в чем дело? – Хочешь, чтобы я назвала это все ложью?.. Сказала бы, что я сумасшедшая, раз люблю? За моей спиной раздался шорох, после чего в углах комнаты отразилось тихое всхлипывание. Я оторвала свой взгляд от снетки, повернувшись на звуки. Будь это первый раз, я бы металась в истерике и испуге... Однако, заметив сидящую на соседней кровати Эрику с кровью на руках, я спокойно встала, подошла к тумбе с вещами и оторвала, уже от когда-то разорванной майки, кусок. Разместившись рядом с девушкой, я аккуратно взяла ее ладонь, разодранную по всей своей ширине, и спокойно начала перевязывать. Дикинсон дрожала и дергалась, вероятно, от боли и слез. Когда я закончила, она резко обняла меня, прижимая к себе, словно боялась, что я уйду. Я привыкла к этому... Так уж вышло, что у этой хрупкой и искренней девушки, делившей со мной одну комнату, частые приступы НССП ( несуицидальные самоповреждения). Я знала, что задавать ей лишних вопросов не стоит, ведь она сама мне все рассказывает, когда считает это нужным для нее. Я оторвала ее от себя: – Ложись. Глаза Эрики были красными от слез, она опустошенно опустила голову и залезла под одеяло. Я легла рядом, приобняв ее. Мне всегда казалось, что так она чувствует себя спокойнее...