Backwater

«Ты с самим дьяволом на ты, Тебе ли пламени бояться? В тебе нет страха пустоты, Тебе ль от тишины скрываться? Ты вечно растворяешь в толпе. Идешь булыжником ко дну. Тебе ль заботится о тьме, Когда влюбленный ты во тьму?» Ким Сокджин

~Ким Тэхен~

Ты хотел мне что-то рассказать, верно? Что-то наверняка важное? У меня складывается чувство, будто я давно перестал слушать, отвлекся и, задумавшись о чём-то другом, постороннем, совершенно утратил нить разговора. Но теперь я весь во внимании, хоть и никак не могу избавиться от мысли, что пропускаю что-то поистине важное. Когда ко мне пришли, я взбесился, как цепной пес за забором частного дома когда мимо идет незнакомец, но сначала почувствовал облегчение. Если вы спозаранку заняты поиском экстренного такси, торопясь успеть на работу, чтобы вас к чертям собачим не уволили, а на пороге вашего дома появляются два сотрудника полиции, вы думаете, что произошло нечто ужасное. Я искренне испугался за людей, которые мне дороги: моих друзей, сослуживцев, коллег, даже за бывших. Но полицейские объяснили, что речь не о них, а о тебе. Вот почему в первый момент я испытал облегчение, а потом узнал что случилось и что ты сделал. Они сообщили что тебя нашли в воде, и меня охватила злость. Но словно яркие вспышки фотокамер, воображение начало выкидывать перед глазами картинки: тебя вытаскивают, из холодной мокрой тьмы, твои губы синего цвета, ты больше не дышишь. На смену раздражению пришел страх. Злость и страх. Я подумал о том что скажу тебе, когда доберусь до места. Что знаю, почему ты так поступил - чтобы расстроить и напугать меня, в очередной, но финальный раз отравить мне жизнь. Чтобы привлечь мое внимание и заставить вернуться туда, куда нужно тебе. Что ж, Джини, у тебя получилось. Я приехал в город, вернуться в который смог бы, разве что под дулом пистолета, и ты, как всегда, позаботился чтобы, все было не так просто, мне ведь придётся позаботиться о твоем сыне, который дай бог имя мое помнит, не то что лицо, и разобраться в оставленном тобою бардаке. *** Я вспоминал. Гора подушек и рулоны из вафельных одеял на заднем сидении родительского фургона, были границей что делили наши территории. Мы едем на лето в пригород Кванджу: ты оживлен и преисполнен счастливым энтузиазмом, а на мне лица нет, ведь меня укачало, а стараться изо всех сил сдерживать подкатывающую, кислотную тошноту, дело требующее особенной серьезности. Это не просто воспоминания, это то, что я снова прочувствовал. Началось это после обеда, и я сгорбившись над рулем в три погибели как изживший старикашка, ехал быстро и неумело, заводя белый мерседес на середину дороги, тормозя слишком резко и шарахаясь в сторону при виде встречных машин. Мне это свойственно, будто на уровне подсознательных инстинктов: каждый раз, когда я вижу как навстречу по узкой дороге движется многотонный фургон, и я собираюсь взять немного в сторону, меня так и подмывает, сделать абсолютно наоборот и поехать прямо на него, и не потому, что мне так хочется, а потому что не смогу иначе. Страшнее всего то, что в последний момент, я все же не удержусь от настойчивости желания. Меня поразило насколько хорошо я все это помнил. Слишком хорошо. Почему же так получается, что я отлично помню происходившее со мной в десять лет и никак не могу вспомнить, попросил ли я секретаршу перенести встречу с заказчиком на следующую неделю? Я не могу запомнить то, что действительно хочу, а то что отчаянно стараюсь забыть, выжечь из головы, настойчиво продолжает всплывать в памяти. Словно воспоминания хранятся в мозге в зафиксированном или замороженном виде, будто продукты в морозилке, и нужное ты можешь просто напросто вытащить, как куриное филе, при каждом удобном акте припоминания. Чем ближе я подъезжал к Кванджу, тем больше убеждался, что прошлое накатывало на меня неотвратимо и пугающе явственно. Да и вся эта пышность, изумрудная зелень травы, яркая желтизна растущего на холмах кустарника разбудили во мне хлынувшие потоком воспоминания. Вот меня пятилетнего несет в воду папа, а я вырываюсь, дрыгаюсь и визжу как порося от восторга, а вот чуть дальше ты прыгаешь в воду со скал, каждый раз забираясь все выше и выше. Барбекю на песчаном берегу и горький вкус крема от загара на языке, ловля жирной, мутировавшей практически в медведя, рыбины. Ты приходишь домой и по ноге у тебя тонкой линией струится кровь, потому что ты придурок содрал кожу, неудачно прыгнув в приступе выебонов, и теперь пока папа спиртовым раствором обрабатывает тебе рану, кусаешь со скрипом кухонное полотенце, чтобы не заплакать - я не должен видеть твоих слез. Позже когда мы уже стали постарше, ты в джинсовых шортах, с голым торсом, ведь майку ты где-то похерил, тайком сбегаешь на свидание. Мама, хрупкая, почти стеклянная , мертвенно белая и сильно исхудавшая, дремлет в кресле в гостиной, наполняя пустую комнату своим хриплым дыханием; отец исчезает на длительных прогулках, с мерзкой по моему мнению, пухлой официанткой местного паба. Еще я помню ту игру в футбол. Горячие блики солнца на воде, все гадко глазеют на меня, я смаргиваю слезы из глаз, грудь и руки так же, как и лицо перепачканы кровью, в ушах звенит их смех. Я его помню. Его и несмолкаемое журчание воды. Я так глубоко погрузился в воспоминания, что не заметил, как оказался в центре города, среди знакомых до сжимающейся грудной клетки домов, он вдруг возник, будто по взмаху волшебной палочки, и не успел я моргнуть, как уже медленно пробираюсь по узким улочкам, заставленным внедорожниками. Я не сводил взгляд с дороги перед собой и старался не смотреть на деревья и реку. Старался не смотреть, но все равно видел. Я остановился на обочине и заглушил двигатель джипа, бросил взгляд наверх, на ветвистые деревья и каменные ступени, покрытые зеленым мхом и мокрые после дождя. По телу пробежался табун мурашек. Перед глазами возникла картина: холодные капли дождя барабанят по асфальту, реку и небо выхватывают из мрака вспышки красно-синих мигалок и молний, изо ртов охваченных ужасом людей вырываются клубы пара, маленького и смертельно бледного, дрожащего мальчика ведет по ступенькам женщина-полицейский. Она мёртвой хваткой держит его за руку, ее глаза широко раскрыты и полны животного страха, она оглядывается по сторонам, подзывая кого-то. Меня попрежнему переполняют те же чувства, что и в ту ночь: ужас и возбуждение, а в ушах попрежнему твои слова: «Тэхен, ты можешь себе представить, каково это? Каково это видеть, как умирает твой самый близкий человек, твоя мать?» Я так резко отвернулся, что шея хрустнула в десяти местах, а в глазах потемнело. Старость приходит к тридцати годам? Потом завел машину, выбрался обратно на дорогу и проехал по мосту, за которым дорога становилась невыносимо узкой и извилистой. Я вспоминал, где нужный поворот: первый слева? Нет, не этот, следующий за живой изгородью. А вот и летняя дача семейства Ким - внушительное каменное строение бурого цвета, поросшее плющом меж трещин кирпича и с выцветшей шиферной крышей. По холодной влажной коже снова пробежали мурашки, сердце учащённо забилось, чуть ли не из глотки выпрыгивая, и я въехал через открытые ворота на подъездную дорожку. Стоявший там мужчина смотрел на экран мобильника, облокотившись на деревянную колонну крыльца. Полицейский в форме. Он услышав шум гравия под шинами автомобиля, быстро подошел к моей машине, припрятав смартфон в карман, и я опустил стекло: - Я Тэхен, - сказал я щурясь - Ким Тэхен. Я... брат погибшего. - Оу, да. Верно. - смутился он - Конечно. Послушайте, - он оглянулся на дом, неловко почесав шею, - Там сейчас никого нет. Парня... вашего племянника.. сейчас нет дома. Я даже не знаю, где... - он вытащил из-за пояса черную рацию. Я открыл дверцу, заставив полицейского отойти в сторону, и вылез из машины. - Я могу пройти в дом? - спросил я и перевел взгляд на открытое окно в твоей старой комнате. Я отлично помнил, как ты сидел на подоконнике, свесив ноги наружу, подставив лицо свежести ветра. От такого зрелища становилось не по себе. Полицейский засомневался, осматривая меня с ног до головы, выражая тяжелое смятение. Он отвернулся, тихо, хотя при желании я мог расслышать, что-то спросил по рации, и заслышав ответное кряхтение из железки снова повернулся ко мне: - Да, все в порядке. Вы можете войти. Поднимаясь по ступенькам, я ничего не видел, но слышал журчание воды и чувствовал запах земли- едкий смрад гниющих листьев в тени дома, под деревьями, везде куда не проникали лучи солнца, и этот запах опять приносил мне прошлые воспоминания. Я открыл входную дверь, ожидая услышать голос мамы из кухни, вошел в прихожую и закрыл за собой, глаза привыкли к темноте, а от внезапного холода кожа покрылась мурашками. На кухне к окну был придвинут дубовый стол. Неужели тот самый? Похож, но вряд ли он, ведь за столько лет у дома не раз менялись владельцы, до тех пор пока ты его не выкупил. Я мог бы узнать точно, если бы залез под стол и поискал отметины, которые мы с тобой там делали, вроде четыре буквы, а пиздюлей нам отвалили знатных, но от одной только мысли об этом у меня лихорадочно забилось сердце. Я помню что если сесть слева, лицом к кухонной плите, можно было насладиться изумительным видом на живописный старый мост, только вот, все отмечали, какой красивый открывался вид, но по-настоящему его никто не видел. Из кухни я прошел в коридор, мимо скрипучей лестницы вглубь дома, и вздрогнул всем телом, когда неожиданно передо мной появились огромные окна с широким деревянным подоконником, выходящие на реку. Я все прекрасно помню. Все те годы летом мы с мамой сидели на этом устланном ворсистыми подушками подоконнике, почти касаясь друг друга пальцами ног, у нее слишком холодные и шершавые, а у меня пухлые и теплые, с книгами на коленях. Рядом стояла тарелка с бутербродами, фруктами или химозными сладостями, хотя она никогда к ним не притрагивалась. Я не смогу спокойно смотреть на этот подоконник - у меня щемило сердце и накатывало отчаяние. В домашней обстановке был весь ты: на полу восточные цветастые ковры, с психоделическими узорами, массивная мебель из черного дерева, большие диваны и кожаные кресла, и абсолютно повсюду пахучие свечи. И проявления твоих маний: огромные гравюры в ажурных темных рамках, «Похороны сардинки» Франсиско Гойи - жуткие и мрачные танцы, не менее жутких людей, туманное «Озеро Ватерлоо, парк Раундхэй» Джона Эткинсона Гримшоу и его же «Леди Шаллот». Я особенно ненавижу эту картину- черно-зеленая вода наполненная живыми и умирающими существами, посреди которой бледная, словно фарфор, дева в лодке, а ноги ее покрыты густым, гадким илом. Я прошел в помещение, в котором ты устроил личную мастерскую. В нем находились оборудование для съемки, экраны, напольные светильники и отражатели, принтер, на полу стопки бумаг, книг и папок, а вдоль стен расставлены шкафы. И конечно, фотографии. Все стены были сплошь завешаны твоими снимками, и на первый взгляд могло показаться, что тебя интересуют мосты: «Золотые ворота» в Сан-Франциско, Нанкинский мост через Янцзы и твой бесконечно любимый Мапо-Дэгё в Сеуле. Но это лишь на первый взгляд, дело ведь было не в мостах и не в восхищении шедеврами инженерной мысли, а в том, что посмотрев внимательнее поймешь, тут не только банальная перегородка от берега до берега, а ужасные места, куда отправляются отчаявшиеся люди, чтобы свести счеты с жизнью. Это- храмы отчаяния. На стене напротив входа развешаны фотографии нашей заводи. Их бесконечно много, заводь снята с каждого мыслимого и немыслимого угла, под всеми возможными ракурсами. Зимой она бесцветная и ледяная на фоне сурового черного обрыва, летом – переливается яркими красками, превращаясь в утопающий в пышной зелени оазис, или наоборот, становится унылой и кремнисто-серой под тяжестью нависших над ней туч и взбаламученного ила. Бесчисленные изображения сливаются в одно, отчего начинает кружиться голова. Я чувствую себя там, на вершине обрыва, будто смотрю вниз, на мирно текущую воду, и меня охватывает непреодолимое желание поддаться искушению забвения. Ведь один шаг это пустяковое дело.

~Чон Чонгук~

Кто-то совершал смертельный прыжок в воду с обрыва по своей воле, кого-то с него сталкивали. Если бы спросили Чонгука , чего никто не собирался делать, потому что его никто и никогда не слушал, то он бы ответила, что Ким Сокджина, царство ему небесное, столкнули. Но никто не собирался задавать ему вопросы и выслушивать его «бесполезные» ответы, и говорить ему не имело никакого смысла, вот прям совсем. Особенно ебаной полиции. Даже если бы в его недалеком прошлом и не было проблем с блюстителями закона, он бы все равно не мог говорить с ними об этом. Слишком опасно, а Чонгук не пальцем деланный и соваться в это болото под названием КНПА( Корейское национальное полицейское агенство), добровольно он не собирался. Чонгук жил в квартирке над унизительно прокуренной, к чему Чон тоже руку приложил, забегаловкой в которой он подрабатывал официантом и бариста. В действительности комната была всего одна, но просторная и с шикарными окнами, а ванна и кухня такие крошечные что с трудом оправдывали свое название. Существовал он более чем скромно, да и не жаловался особо, зато у него имелось удобное раритетное кресло, с сомнительного аукциона, у окна с видом на город, в нем он сидел созерцая местные пейзажи и скуривая бессчетную сигарету за сигаретой, ел и даже иногда спал, потому что в последнее время страдал бессонницей и особого смысла ложиться, на более комфортабельную кровать, не было. Чонгук сидел и наблюдал за всем происходящим, а если чего-то не видел то узнавал, буквально по щелчку пальцев, в кратчайшее время. Но в это раз его посетило неуловимое, но настойчивое, предчувствие, словно вот-вот что-то должно произойти со стопроцентной вероятностью, а что конкретное не ясно. Он не знал что это Ким Сокджин, во всяком случае сначала, просто был уверен в одном: кто-то снова оказался в воде. Чон сидел без света, в горьком облаке дыма, и смотрел: вот мужчина с собаками побежал наверх по ступенькам, затем с шумом приехала машина , не полицейская, а самая обычная темно-синяя. Детектив Ким Намджун, подумал он и оказался невероятно прав. Он и мужчина с собаками зашевелились, шурша опавшей листвой и камешками, по ступеньками, но уже вниз, а потом появилась толпа полицейских на машинах с включенными мигалками, но без сирен, ведь смысла в них не было. Все уже произошло. Когда встало солнце и Гук отправился за пачкой сигарет и молоком для кофе, все только и делали, что обсуждали случившееся - второй раз за год, но когда Чонгук услышал, что это был Ким Сокджин, он уже догадался: второй случай не похож на первый, все было сделано намеренно, а не добровольно. Он даже подумывал, не пойти ли к Ким Намджуну и сразу ему об этом сказать. Но, каким бы приятным и вежливым молодым человеком он не был, он служил в полиции и оставался сыном своего отца, так что доверять ему, ох как не следует. Чонгук не стал бы даже думать об этом, не относись он к Намджуну с уважением. Детектив сам пережил ужасную трагедию и бог знает через что прошел, и плюс ко всему он был добр с Чоном- единственный, кто отнёсся к нему по-человечески во время ареста. Вообще-то второго ареста, если не спиздеть. Он случился год или полтора назад. После первого обвинения в мошенничестве Гук не оставил свою практику, но ограничил ее старыми проверенными клиентами и людьми которые вызывали доверия, которых он вычислял по принципу «нихуевая мордашка». Долгое время он не афишировал свою деятельность и никаких услуг сам не предлагал, нужные люди сами на него выходили. Но потом его заработок резко сократился во второй раз, и Чонгук решил: надо что-то делать, денежка с неба не упадет, а пойти в эскорт ему гордость не позволяла. Один из додиков работающих в библиотеке, которого Гук с регулярной периодичностью запугивал, так сказать на «общественных началах», помог ему создать сайт, предлагавший всякие антикварные безделушки и музейные диковины, чтобы прикрыть оборот легких наркотиков. Сайт проработал всего несколько недель, а потом в полицию обратился сотрудник управления торговых стандартов и обвинил его в «непредоставление письменного отказа от ответственности за возможные последствия, предусмотренного Положением об охране интересов потребителей». Ебаный свет, какое к черту положение об охране интересов потребителей!? Чонгук заявил, что понятия не имел о надобности этих документов, но в полиции на это возразили, что незнание закона не освобождает от ответственности за содеянное. Так а откуда Чону было знать об этих бумажках? Это конечно же всех безумно развеселило, мол разве не все юные «предприниматели» об этом знают! И только инспектор уголовной полиции Ким - в то время простой лейтенант - не смеялся вместе со всеми. Он был вежлив и объяснил что это связанно с новыми правилами Корейского законодательства. После этого Чонгук еще пару деньков повыебывался, мол как же так, но сайт закрыл, зарекся иметь дело с этими новыми технологиями, и вернулся к прежнему порядку ведения дел, правда клиентов практически не осталось. Вы не думайте, что Чонгук совсем бестолковый, нет. Он вовсе не глуп, от этого он и решил, на какое-то время прикрыть «наркотическую лавочку», и вспомнить на кого он учился. А учился он между прочим заочно на журналиста-корреспондента. Так что с голоду не помрет, пока пишет статейки в газетах и журналах. Надо признать смерти Сокджина выбила Чона из колеи. Он чувствовал себя не очень хорошо, будто какой-то невидимый груз лег на плечи, но вовсе не виноватым, ведь его вины в этом не было. И все же он продолжал задаваться вопросом: не слишком ли он разоткровенничался, не слишком ли много рассказал, в те времена когда Сокджин обращался к нему за информацией, хотя сам прекрасно понимал, не Чон положил этому начало. Ким Сокджин уже играл с огнем - он был одержим смертью, рекой и ее тайнами, а ничем хорошим подобная одержимость не заканчивается. Нет, Чонгук никогда не предлагал Сокджину искать неприятности, он же с головой еще в ладах, Чон лишь указал ему нужное направление, куда копать и за что зацепиться, чтобы создать сенсацию. И потом, разве он не предупреждал его? Проблема в том, что к его действительно верным советам никто не прислушивался. Чонгук всегда говорил, что в городе есть люди, которые практически проклянут его, за подобную просветительскую деятельность, едва завидев- так было всегда. Но никто не хотел ничего слышать и знать, разве нет? Никому не нравилась мысль, что вода в реке отравлена кровью и болью несчастных людей, которых убивали, топили, сбрасывали, которые прервали свою жизнь - они пили эту воду каждый божий день.

~Ким Тэхен~

Ты ничуть не изменился. Мне следовало это знать. Ты любил эту семейную дачу-развалюху и воду, был одержим теми людьми, их смертями и поступками, оставленными ими близкими. Христа ради, Джин, неужели все зашло так далеко , что теперь ты оказался под толщей воды? На втором этаже я нерешительно остановился у спальни, потом взялся за ручку двери и сделал глубокий вдох. Я помнил что мне сказали, но я знал тебя и потому не мог им поверить. Мне казалось, что стоит открыть дверь, и за ней окажешься ты, такой же высокий и худой, и нашей встрече будешь совсем не рад. В комнате никого не было. Складывалось впечатление, ты только что вышел отсюда- например, спустился по лестнице на кухню, чтобы сварить чашку кофе и можешь вернуться в любую минуту. В воздухе по-прежнему витал аромат твоих духов- насыщенный, резко горьковатый и старомодный, наподобие тех, которыми пользовался отец- «Opium»или «Creed». - Джин? - тихо позвал я, будто произносил заклинание, призывающее дьявола, но в ответ-тишина. Дальше по коридору располагалась «моя комната». Я в ней спал, и она была самой маленькой в доме, как и полагается быть комнате самого младшего в семье. Она оказалась даже меньше и мрачнее, чем я ее запомнил, в ней стояла только разобранная кровать, пахло сыростью, как от земли. В этой комнате мне всегда было не по себе. Неудивительно, учитывая как сильно ты любил меня пугать. Сидя за стеной, ты скреб по штукатурке ногтями, рисовал снаружи на двери разные символы кроваво-красным лаком, который стащил из маминого комода, писал имена погибших людей на запотевших оконных стеклах, и рассказывал истории о бедолагах которых топили в реке, о потерявших надежду женщинах и мужчинах, разбивавшихся о скалы внизу, о перепуганном маленьком мальчике, прятавшемся в лесу и видевшем, как его мать бросилась с обрыва и расшиблась насмерть. Конечно, я не мог об этом помнить. Пытаясь найти в памяти прячущегося мальчика, я вижу только бессмысленные обрывки, похожие на прерванный сон. Ты шептал мне на ухо, и это происходило не холодной ночью у воды. Во всяком случае, мы не жили тут зимой и холодных ночей у воды не проводили, и я никогда не видел напуганного ребенка на мосту посреди ночи. Нет, это была история, которую рассказал мне ты: как маленький мальчик прокрался среди деревьев, поднял голову и увидел в лунном свете белое как полотно лицо своей матери, увидел, как она, раскинув руки, бросается в тишине вниз, услышал, как оборвался ее крик при ударе о черную воду. Я даже не знаю существовал ли мальчик, видевший как умирает его мать, или ты все это придумал. Я вышел из своей старой комнаты и направился в ту, которая раньше была твоей, а теперь, судя по всему, ее занимает твой сын. Там царил жуткий беспорядок: одежда и книги разбросаны, на полу валяется влажное полотенце, на прикроватной тумбочке грязные кружки, спертый воздух пропитан табачным дымом и приторным запахом подросткового одеколона. Я машинально начал уборку. Расправил постельное белье и повесил полотенце сушиться в ванной, собрал книжки и видимый мусор. Я стоял на коленях, вытаскивая из-под кровати грязную тарелку, когда услышал твой голос, и у меня перехватило дыхание. - Какого хуя ты тут делаешь?