По ту сторону солнца

«I Don't Even Care About You — MISSIO» — Отвратительно. Выплевывает грубо и резко. Лицо скривилось в гримасе злобного отвращения и непринятия: брови сильно сведены к переносице, на глазах пролегает тень страшного гнева и черствости. Кохэку упирает руки в бортики раковины, её плечи напряжены, а глаза придирчиво вклиниваются режущими кинжалами в собственное отражение. Она недовольно кривит губы и по-ядовитому усмехается сама себе. Всё это ей пиздец как не нравится. Раздражает и выводит из себя до такой степени, что в глазах белые круги возникают и шальными бесами выплясывают. Кохэку сжимает челюсть сильно-сильно и в очередной раз оглядывает своё тело. Оно бледное с хаотичными пятнами по всей коже, истерзанное долгими тренировками и изнуряющими диетами. У Кохэку на удивление весьма прямой и практичный взгляд на тему собственной туши: она обязана быть максимально полезной. И Курода всячески пыталась отшлифовать его до необходимого, идеального результата. Она готова была переливать и железным молотком выстукивать по каждой мышце и кости — лишь бы добиться заданной планки. Кохэку не терпела людей небрежных и неисполнительных — от себя требовала и подавно больше. Плевать на нормы и ограничения, ведь будь то тело мужское или женское, если оно принадлежит ей оно обязательно служить ей так же отточено как собственная память и полученные знания. Всё то, что она получила при рождении она будет стачивать до крови и костей если придётся. От того что мешается она избавится не задумываясь: будь то врожденная сухость мышц, будь то собственная матка. И потому Кохэку ястребиным взором по отражению проходит и делает раздражающе неутешительный вывод: — Недостаточно. У неё внутри всё ходуном ходит и сотрясается. Каждый новый поток кислорода в легких сжимается и дрожит, по венам струится циркулирует раскаленное железо и опасно отражается в радужке. Она чуть ли не рычит диким и необузданным зверем: утробно, пробирающе. Потом нетерпеливо ведёт обнаженными плечами, сквозь зубы весь воздух выдыхает и теперь глядит по прежнему: с холодной головой, прямой осанкой и по-птичьи задранной головой. Серебро продолжает предупреждающе плавиться и раскаляться мимолетными искрами. Кохэку ведёт длинными угловатыми пальцами по рубцам старых шрамов, несколько белых полос по печени, более крупные выступают на затвердевших кубиках пресса. Отросшие ногти невесомо процарапывают впадину меж подкаченным торсом и следуют к самому кадыку. У неё кожа мертвецки белёсая, сравнимая с мемориальными гробницами из гранита. Не фарфоровая и матовая. Оттенок её тела нездорово бледный как у трупа. Шероховатая, местами грубая — шелуха. Сама жилистая, подтянутая, с излишне-развитой (как для девушки) мускулатурой, но из-за угловатых плеч, локтей и выпирающих костей таза она кажется дистрофичной. Кохэку Курода — это хлесткий и гибкий инструмент. Кнут. Натянутый до предела, но при необходимости податливый и изворотливый. Она может вертеться как уж на сковородке под градом неказистых ударов и тычков — ни один всё равно не достигнет цели. И она это знает. Прекрасно понимает, ведь ни разу это проверено и на практике продемонстрировано. Но стоило лишь слегка привесить шкалу собственного лимита, как она лежит с кругами перед глазами, пламенным жаром, нервной судорогой и ломкой во всех конечностях. Плохо. Нет, Отвратительно жалко и мерзко, потому что даже с такой мелочью она сама не справилась. Её Эмма на собственных плечах вытаскивала. Ядерная и ядовитая желчь прожигает сознание и неприятной, удушающей терпкостью оседает на языке. Кохэку излишне резко зачесывает нависшие волосы и с недовольством отмечает как неожиданно неудобно с ними стало. Она делает замах и отбрасывает мотоцикл куда-то в строну от себя; почему-то красный цвет сегодня служит прекрасной грушей для битья — он неимоверно раздражает и весь пыл раззадоривает. Куда тот отлетает она не проверяет, молча подходит и как в прострации, окончательно превращает чей-то транспорт в груду металлолома. Кохэку смотрит на здоровые вмятины в железном корпусе и скалит зубы в широкой и ядовитой ухмылке. — Легендарный удар Непобедимого Майки? Она почти искренне смеётся, но вовремя себя отдергивает, потому как воспалённые злобой мозги подкидывают такую досадную и резонирующую с её картиной мира вещь: Те мелкие янки собственными глазами наблюдали её несвоевременную оплошность. Дважды. У Ямадзаки от переполняющего гнева и обескураженность вздуваются вены, а сквозь плотно стиснутые клыки вырывается гортанный рокот. О привычной отстраненности и холоднокровности и речи не идёт. Она понимает это и полученное осознание действует не хилой оплеухой. По венам вновь струится стылая прохлада наравне с опасно упавшим пульсом. В голове и мыслях такая родная и приятная тишина могильной пешей. Губы чуть искажаются и теперь на место дикому и такому детскому оскалу приходит, тонкая и еле заметная улыбка. Веки устало прикрывают разбушевавшуюся бурю, теперь это закварцованный и обезличенный прах. — Осечки случаются. Она тушит разгорающийся огонь призмой расчетов и доводов. — Вопрос в том, хватит ли тебе мужества принять и понять их. Теперь в голове полный штиль. Пульс под коже стучит в привычном ровном ритме. Она оглядывает отрезвленным взглядом обломки на который сидит скрутившись в три погибели и теперь свободно расправляет плечи, будто те были собственными крыльями; закидывает ногу на ногу и теперь восседает на этой старой рухляде так, будто под ней трон. «Кохэку-кун!» Эхом в голове проноситься отголосок недавнего воспоминания. Она с замиранием сердца отмечает как взволнованно и душераздирающе он звучит. Голос Эммы слаще любого мёда, мелодичнее самой прекрасной песни на всё свете. Хочется утонуть в нем и не прекращать ловить самые малые детали — от легкого трепетания колокольчиков, до ванильной патоки на кончике языка. Желание вслушиваться, забывая обо всём окружающем их мире — непозволительная роскошь, и непреодолимая мечта. Но слышать дрожащие нотки страха в нем — смерти подобно. Долгой и невыносимо мучительной. Затем клокочущим тактом наполняется неприятное и смутное представление сделанного. Она ведь Эмме солгала. Открыто сочинила новую ложь глядя в эти пленяющие карамельные омуты. Под ложечкой досадливо зудит и Кохэку в полнейшей растерянности и непонятках остаётся. Не осознаёт, что такого плохого она сделала. Абсолютно не знает и не понимает. Кохэку который месяц проводит в мире чистых эмоций и неподдельных чувств. Часами окружена в самой искренней и правдивой обстановке — в мире кулаков и первородного, чистейшего адреналина. Он витает над полем гуще и пагубнее любых выхлопных газов, оседает в носу и заставляет сотни сердец биться в башенном и скоростном ритме. Шум мотора и гул скользящих колёс. Даже они наполнены до отказа самыми разными эмоциями: топливо в машинах стучит аки кровь по венам — резво, с ног сносяще. Перед глазами всегда пелена животной страсти и азарта. Эти дети, пусть и неимоверно глупы, с взрывными нравами и дикими повадками, но безумно честными перед собой и другими. Донельзя открытые и понятны. Кохэку гоняет с ними под одним небом, с одной скорость, танцует в безумном драйвовом танце стучащего по ушам адреналина, но понять не может. Она смотрит на них с некой печалью на глубоком дне глаз и отмечает, что подобного ей ни за что не прочувствовать на собственной шкуре. Ни при каких обстоятельствах. Потому что Кохэку Курода — это абсолютный эмоциональный калека, что не то что чужие, он не понимает своих собственных чувств. Она гоняет с этими беззаботными детьми на байке, набивает морды, но всё время находится в прочном панцире из высокомерия и взрослой осознанности. Кохэку давно замуровала себя на высоте птичьего полёта своей снисходительность и горделивостью. Она смотрит на них с ленцой и легкой толикой пренебрежения. Потому как ей самим рождением предписано совершенно иное. И пусть каждый талдычит и пытается в голову вбить, что она не имела права появляется на этом свете, что она одна огромная ошибка и позор всего своего рода. Кохэку на это плевать безгранично и далеко. Настолько, что даже уморительно и забавно становится. Так было в раннем детстве, так есть и сейчас. Потому что Кохэку Ямадзаки — это долбанный нарцисс и эгоист до кончиков волос. Она живет и добивается всего сквозь стиснутые зубы для себя одной. У Кохэку никогда и никого не было. Зато У Кохэку всегда была она сама. — Чё за хуйня?! У говорившего от шока деже сигарета из желтых зубов выпадает. За спиной у него целая кодла из двадцати вооруженных человек, что в неверии и херовом ахуении наблюдают за развалившемся самоубийце на байке их главаря. Кохэку даже сигарету достаёт изо рта — высший уровень заинтересованности в апонентах. Она оглядывает их оценочно-скучающе и на дне её глаз опасно поблескивает заточенное лезвие. На губах расцветает улыбка, а перчатки предусмотрительно натянуты на пальцах. Кохэку не любитель драк и насилия. Первому попавшему под удар прилетает четко в левое теменное валявшейся металической трубой. И хорошо так перелетаете — тот сразу откидывается с хорошим сотрясением. Она придирчиво осматривает вмятину на орудии и безразлично откидывает в сторону. Поляну охватывает неприятных шум. Искушённый наблюдатель за спиной в своём укрытии боязливо передернул плечами. Кохэку его страх буквально кожей чувствует, усмехается и думает, что этим грызуном она если что разберётся позже. А пока достаточно приветствий. У Кохэку пунктик не копить в себе раздражение и негатив. И потому она с завидной охотой выламывает кому-то руку.

***

— Ты можешь выходить, — Кохэку чуть оттягивает ворот кофты: она успела запариться. — Такемитчи… — обращения она тянет с особой интонацией, растягивая гласные и чуть выделяя искажённую часть фамилии. Ту что так бессовестно исковеркал Майки. На неторопливые шаги сзади она лишь усмехается. Тот дрожит как лист во время урагана, того гляди и хладным трупиком вместе с корчившимися гопниками поляжет. Шугать и доводить до белого каления любимую игрушку Майки Кохэку не на намеревалась. Ханагаки сам оказался в не то время, не в том месте. — Д-да! — голос чуть подскакивает но внимания на это не обращают. Такемичи стоит чуть ссутулившись и лишний шаг опасается сделать. Он конечно много чего слышал про командиров Свастики, но такого совсем не ожидал увидеть. Он сам и перед двумя не выстоит, а тут человек под тридцать, так ещё с оружием. И все как один полегли. Ханагаки на избитую и изувеченную кладку на земле глядит и нервно дергает бровью — не хотел бы он оказаться на их месте. И если раньше ему доводилось сталкиваться с Кодой, то тот всегда оставлял за собой впечатление чуть пижонского и манерного пацана. У того пусть и прослеживались повадки самовлюбленного павлина, но в критичной ситуации он показал себя собранным и серьезным парнем умеющем брать ситуацию под контроль. Такемитчи до сих пор не поблагодарил Коду за помощь 3-го августа. Думается ему, если бы не Кохэку ему пришлось бы туго. Ханагаки не хотел воображать, что случилось бы действуй он в одиночку. Для себя Такемитчи отметил Куроду, как парня на которого он может положиться. От подобных мыслей, ранее увиденная картина немного сгладилась и теперь он мог спокойно улыбаться в лицо знакомого. Хотя, признаться мурашки на позвоночнике не ушли. Мысленно он зарекся никогда не вставать у Кохэку на пути. — Я тут чутка переборщил, — на его «переборщил» Ханагаки карикатурно посмеялся. — Вообще. Буду признателен если ты не будешь сильно об этом распространяться. На вопросительно выкиданную бровь он поспешил разъяснить: — Эмма всегда волнуется, когда нарываешься на бессмысленную драку. На подобное пояснение Ханагаки понимающе закивал. «— Знаем, проходили.» — Хина тоже недолюбливает когда в заварушку какую лезу.

***

При следующей встрече с Ханагаки, тот удивлённо моргнул, помотал головой и ответил как ни в чем не бывало: — Ты о чём?