Белая Ночь

- Почему ты смотришь на меня, как на своего злейшего врага? – Птица заклубился вокруг Сережи черным дымом, объял его теменью крыл, тем надежно отгораживая от внешнего мира, не способного приносить ничего, кроме боли и разочарований, укрыл тепло черным, как непроглядная беззвездная ночь, мягким плащом без конца и края. – Смешно и грустно говорить такое, учитывая, что у нас одно лицо и мы с тобой единое целое. Еще смешней только то, что ты всеми силами стараешься не смотреть на меня вообще. Только мне нисколько не смешно, мне грустно, Сережа, мне ужасно грустно. А это значит только то, что грустно до слез тебе самому. Уж я-то тебя знаю, как никто другой. Саван смирительной рубашки Сергея Разумовского ослепительно белел в окружившей его стеной черноте мрака. Невидимого ни для кого, кроме него. Для всех остальных, кто мог его теперь увидеть, он сливался с казенно-серой белизной палаты, где был заключен навечно пойманной птицей в клетке, выставлен напоказ для немногих, в силу профессии, избранных. Лишь рыжий огонек его волос ярко пламенел чем-то единственно живым на фоне мертвенно-белесого. - Я твой друг, а не враг! - Да пошел ты. – шепнул Сергей срывающимся шепотом, зажмуриваясь до рези в глазах. Что могло чему-нибудь помочь с тем же успехом, чтобы что-то исправить. - Смешно. Грустно в равной степени. – безумный хоровод, включающий в себя пламенные всплески крыльев, осыпающиеся пеплом лишившиеся жизненной силы перышки послабее, гигантские волны плаща, весь его безбрежный, находящийся в постоянном движении, простор, собрались тенью у ног больного разумом, душевнобольного, как было принято выражаться век назад. Черную тень словно отбрасывал слепящий свет белого савана молодого человека с теми же в точности чертами, как у его зеркального двойника. С той же старательностью, с какой Сережа отворачивался от Птицы, тот пытался поймать его взгляд. Теперь заглядывая ему в лицо снизу вверх, сидя вплотную близко, но больше не прикасаясь к нему. Он себе не враг, мучать самого себя - не мог ведь он не заметить дрожи ужаса и отвращения, охватывающей пациента в такие моменты на радость пытающегося научно растолковать это явление для диссертации лечащего врача. Сколько они уже провели под его надзором времени, ни Сергей Разумовский, ни Птица, сказать бы не смогли, но немало, раз второму надоело задирать и пугать первого. Просто от обиды на него за годы пренебрежения, проведенные Птицей в настолько дальнем и темном уголке Сережиной души, что его все равно как не было вовсе. - Я никогда не делал того, чего не хотел сделать ты сам. – почти примирительно заговорил Птица вновь, сморгнув нечеловеческими глазами с узкими звериными зрачками. – Так что это твое «Ты убил человека» особенно смешно и, кстати, человека ли? Ни капли отличающего людей от животных раскаяния в убийстве маленькой девочки Гречкин даже для вида не потрудился выказать. Люди кошку случайно собьют и то переживают – нормальные люди, способные к обыкновенному человеческому сопереживанию, в отличие от всех этих бездушных тварей, которым все позволено и ничего за это не будет. Лучше подумай о том, сколько ни в чем не повинных, хороших людей мы с тобой, таким образом, спасли, лишь воздав убийце по заслугам. В следующий раз этот выродок сперва бы изнасиловал следующую такую же беззащитную Лизу, до которой никому дела нет, а потом убил специально, а затем еще и еще одну, просто потому что может себе это позволить. - Ребенка ты тоже убил! – впервые за все проведенное в клинике время, Сергей напрямую обратился к своему «второму я», выкрикнув это во весь срывающийся голос. Тем не менее, в глаза Птице он не заглянув ни на краткую долю секунды. – Невинного ребенка! - Невинного? – стремглав взвился тот на ноги, яростно хохоча и с силой сжимая кулаки, так, что поранил себя острыми птичьими когтями, на что не обратил никакого внимания. – Мы с тобой оба на собственной шкуре выяснили, что из себя представляют эти, которым с детства все позволено и доступно! Из них только такие Гречкины и вырастают, других вариантов нет! Люди не их круга, высшего эшелона власти, для них скот, хуже любого скота! Так что давай без этого, женщины и дети, а заодно тогда и пенсионеры, перед законом суть неприкосновенные священные коровы, в силу пола с возрастом имеющие индульгенцию на все, в чем никто им не указ. Самых последних тварей еще как можно убивать, можно и необходимо, как бешеных псов, пока не стало слишком поздно. Сережа перестал слушать, он чутко прислушивался к происходящему за спиной, за надежно запертой дверью, к которой кто-то подошел, привлеченный его криком. Дежурный санитар, кто ж еще. Завтра все доложит главврачу. - Тоже мне, пример с Аленой Ивановной, гадиной той еще, никто не спорит, но далеко не того масштаба личностью, чтобы о настоящем злодеянии говорить. – презрительно усмехнулся Птица, начав расхаживать по клетке, заложив руки за спину и сложив минуту назад угрожающе развернувшиеся во всю мощь крылья, - Про Ставрогина твой майор вряд ли хотя бы слышал, но про Свидригайлова что ж не упомянул, так же наложившего на себя руки после совершенного им преступления? Сам писатель выносит таким выродкам самый страшный для христианина приговор. Хотел я майору пресловутое о Гитлере в колыбели напомнить, жаль уже отволокли меня от него. Ты меня что, совсем не слушаешь? Я знаю, что ты хотел его поцеловать. - Кого? – вздрогнул Сергей, прямо уставившись на свое идеальное отражение глаза в глаза. - Сам не знаешь? – продолжающий обижаться на невнимание, колюче поддразнил его Птица, нарочно наклоняясь к самому его лицу, заставив Разумовского инстинктивно отпрянуть. - Нет! - Как странно, я вот почему-то хотел. – задумчиво обхватил Птица подбородок двумя пальцами, не спеша выпрямляя спину. – Даже очень хотел. - Заткнись! – сдавленно выкрикнул Сергей, в ответ на что пустынное в ночной час помещение огласил жутко утроенным эхом смачный санитарский гогот, куда больше смахивающий на смех полностью сумасшедшего. - Хорошо, как скажешь. – сверкнул Птица оскалом белых зубов, улыбкой чеширского кота, растворившегося в адски-кромешной тьме.