Хвостатое родство

"Искры есть отголоски, осколки, частицы Пламени, дары Одиноких мирам, которые они не у силах защитить. Ведь там, где есть Искры, Пламя может разгорется снова..." Маленький Эстебан внимает золотому змею, рассказывающему ему эту странную сказку. Он не понимает смысла, и даже став старше, так и не поймёт, но они врезаются в его душу намертво, как и теплое дыхание огромного зверя. У змея, вопреки теплой, золотисто-рыжей чешуе, взгляд синее любой зимы, неба и волн. Самой Смерти синее. Змей ласково трётся огромной мордой о его щёку, Эстебан неловко тянет маленькие руки, чтобы приласкать его в ответ, но замирает, моргая из-за сияния: Золотая чешуйка в его руках оборачивается серебристой Искоркой с семью лучиками.

***

- Лаик - не для слабаков! - В который раз хрипло восклицал Арамона, обводя их хмурым с похмелья взором. Но слабаков здесь и не было. Если и были, отсеялись ещё при клятве. Та не зря была такой длинной, как раз для того, чтобы слуги отогнали зверя души от суженного-унара, если тот имел наглость или неосмотрительность попасть в Лаик вместе с ним. Особым секретом это не было: все знали, во время обучения встречи с родными запрещены. В том числе и по духу. Эстебан, прибывший одним из первых, несколько раз видел, как другие унары бледнели, потели, а то и вовсе теряли сознание от боли, когда расстояние между ними и заключёнными в звериный облик Искрами становилось слишком большим. Сам Эстебан прочитал клятву четко, ни разу не запнувшись, чем заслужил одобрительный хмык капитана и благостный кивок святого отца. Он давно привык к боли разлуки с Нейрином. Ещё с первого раза, как прогнал его.

***

Ричард не боится смерти - бесчестье куда её хуже. Да и... Отвык как-то : смерть половину детства смотрела на него округлым сапфировым глазом, склонив голову вбок совсем человеческой, а не звериной манере. Ричард всегда замирал под этим строгим, почти отцовским взором, пока сам отец не смеялся мягко, укоряя Борея, мол не пугай сына. Ворон мягко переступал с лапы на лапу, тёрся клювом ласково о челюсть отца, отводя взгляд. По детству, Ричард не понимал, почему так редко видит эту птицу, лишь в редкие моменты, что они с отцом были наедине. После травмы, ворон больше не сидел у того на плече, чтобы не мешать тяжестью, послушно летал за мелкими предметами, принося их своему герцогу, чтобы тому не приходилось вставать. А после смерти вовсе исчез. Он не знал, что Борей был зверем его души, хоть и чувствовал всем своим нутром, что тот отличается от обычных животных. Мать, лишь заметив его Искру, брезгливо поджала губы и начала ему объяснять: что Искра - это символ души, того, что ей предстоят в жизни великие испытания, и что по мере возраста, если его душа окажется запятнана грехами, то свет исчезнет и его место займет не зверь - воплощение этих грехов. А если грешнику и такого знака мало будет, то однажды, встретив ещё одного зверя, он и вовсе сам потеряет человеческий разум и... На этом месте матушка многозначительно замолчала, поджимая губы, а Дикон беспокойно прижал Искру к своей груди. Её тепло немного его успокоило, но с тех пор он старался быть послушным во всем сыном, но... Его Искра сменила облик в тот день, когда в замок проникли люди Алвы.

***

Эстебан заметил его ещё до того, как сел напротив и чуть наискось. Кожей ощутил присутствие. И осознал всё, когда заглянул в глаза. Серые-серые, точно гранитные утесы над штормовым морем. Глаза, которые он узнал бы, не важно, кому они принадлежали, человеку или зверю. Поспешно отведя взгляд в сторону, ощущая на себе чужой также плотно, как и унарское облачение, тесноватое ему в плечах, Эстебан поспешно взял в руки ложку, занимая рот варевом, должным заменять ужин. Разваренный картофель намертво склеил зубы, что и не позволило ему завопить, когда он услышал произнесенное шёпотом: - Ричард Окделл. Очень приятно. От очередного взгляда в сторону герцога Эстебан не удержался, радуясь лишь тому, что узнавания в глазах Окделла не было. Значит, не узнал. Значит, света от свеч недостаточно, чтобы различить цвет его собственных глаз. Колиньяр набивает едой щёки, лишь бы не закричать. К счастью, ужин быстро заканчивается, унары встают, завершая трапезу. Когда он на кого-то натыкается, не поднимая глаз, поневоле бурчит: - Вас не учили манерам? И только подняв лицо, осознает, что это... Создатель, кто бы сомневался. Свод правил Лаика, в том числе включает и очередность выхода после завершения трапезы. Начиная от ближнего к капитану конца стола, унары должны выходить по одному с каждой стороны, чередуясь. Впрочем, Эстебан не раз замечал, что многие правила нарушаемы как раз Людьми Чести. Подчас это вызывало у него недоумение - неужели одно врожденное благородство почитается ими выше, чем принятые законы? Хотя, в этот раз, дело, конечно, не в этом... А в судьбе и в том, что только что прибывшего Повелителя Скал с полным сводом правил не успели ознакомить. - Хотя, откуда взяться манерам у такого, как вы. - Скользящий по телу взгляд становится строже, холоднее, лишаясь последних ноток возможной заинтересованности и доброты. Эстебан не знает, от чего ему трудно дышать - от тесного ворота или присутствия Окделла так близко. Фраза звучит грубо и неуместно так, что даже виконт Сэ косится на него с подозрением, считая необходимым вмешаться, приостанавливая возможную ссору. Эстебан снова опускает глаза, спешно отходя. Грубоватое, исковерканое "медвежатина" в спину чуть не заставляет его обернуться, уточняя, что братья подразумевали под этим, но Савиньяк бдит, буквально под руку отводя его дальше и дальше. За эти дни, пока другие пребывали на учебу в Лаик, Эстебан успел зарекомендовать себя, как у унаров, так и у менторов, как старательный ученик и воспитанный дворянин, а потому, его нападка на Окделла привлекла внимание даже Арамоны. Арно запихивает их в свою келью, запирает тщательно дверь изнутри, и лишь потом, повернувшись к Колиньяру, удивленно спрашивает: - Что за кошка тебя укусила, Эсти? И замирает: у лучшего фехтовальщика Лаика среди унар, руки трясутся, как у капитана - после третьего кувшина. Эстебан поднимает лицо, поджимая темно-красные, до крови искусанные губы ещё сильнее и неловко, ломко сводит брови, шмыгая носом, как мальчишка. До смерти испуганный мальчишка. Арно выдыхает, касаясь ладонь губ и опуская голову. - Ох, Эсти...

***

Зверь появился в тот миг, когда Ричард уже перестал на что-либо надеется. Замок заполонили чужаки, всё ближе подбираясь к его семье. Его Искра, вспыхнув до боли в глазах, обернулась зверем - медведем, чуть ли не с него ростом в холке. Взмахнув лапой, оправил одного из нападавших в стену, а после, они переглянувшись, вместе бегут на голос его матери. Только бы успеть, только бы успеть. Позже, он не раз видел этот миг в кошмарах, свою первую встречу с убийцей своего отца. Роке Алва. Ричард замирает на месте, не зная, как поступить. Что он может сделать ему, тому, кто уничтожил самого сильного и смелого человека, что он знал - его отца? Внезапно, Алва шипит, хватаясь за грудь, смотря в сторону от него. Ричард оглядывается, и замечает, как тихо, вкрадчиво рычащий медведь сжимает в пасти что-то темное, мечущееся, живое. И чем крепче сцепляются челюсти, тем сильнее впивает Маршал унизанные кольцами пальцы в грудь, тяжело дыша. Он отступает. Впервые в жизни отступает, уводя людей, оставляя их. Потому что понимает: Так, как однажды его зверь духа оказался в пасти чужого, так и его судьба, а то и всего Талига, окажется в руках наследника рода Окделл.

***

- Какая ирония, унар Арно. Ваш брат воевал против предателя, а вы теперь в одной команде с его сыном. Арно лишь косится на Окделла, еле заметно кивая, отчего улыбка Колиньяра становится шире, напоминая свежую, но лишенную крови рану. За последние дни репутация лучшего ученика Лаика претерпела определенные изменения. Его всё ещё считают выдающимся и воспитанным человеком... Но только если дело не касается владыки Надора. Видя, как даже Арамона стихает, с удовольствием наблюдая за тем, как юный Медведь задирает Вепря, до унара Арно начинает доходить: Колиньяр не зря носит звание лучшего ученика. Только не менторов, а Леворукого, потому что додуматься до такой уловки можно было только с его наводки, не иначе. Даже если бы Окделл не назвался сам, рано или поздно, его бы узнали. Если бы Колиньяр не начал его задирать, это делал бы кто-то другой. И не факт, что тогда бы всё было лучше. Скорее, наоборот. Слова едки, но это лишь слова. Да и напрямую Ричарда, не считая их первой стычки, они не задевают, не говоря о том, что до откровенной грубости, не говоря о брани и иных уничижительных прозвищ, Эстебан не опускается. И задевает его исключительно в присутствии остальных, особенно Людей Чести, что с каждой подобной выходкой подходят к Повелителю Скал всё ближе, готовые стать с ним плечом к плечу. К тому самому сыну предателя. Медведь-медведем, а оплетает не хуже спрута. Окделл, со своим горячим, слишком горячим для рода Повелителя Скал нравом и излишней доверчивостью, должный снова стать парией, окружен людьми, готовыми защищать его, если не из возможной дружбы, то для защиты собственной чести, как люди оной. С такими навыками, виконт Сэ не удивится, если через три положенных оруженосцам года службы, у них будет новый Экстерриор. Или, хотя бы, его помощник: пусть игра Колиньяра пока лишена придворного изящества, это полностью искупается эффективностью. Только... Савиньяк никак не может взять в толк, зачем это всё самому Эсти. Ричард, как и большинство унаров, в жизни не додумаются, что кто-то настолько ловко управлял их отношениями, что даже юный Спрут руками разводит, признавая чужое мастерство. Валентин, как теперь понимает Арно, до сих пор рядом с Ричардом в том числе и потому, что всё ещё пытается понять, как Колиньяр собирается использовать юного герцога. Особой пользы это не принесёт. Тогда... зачем? Арно не успевает додумать - Арамона дает отмашку, и команды расходятся каждый к своему гонгу, начиная обсуждение. Ричард, подтверждая не слишком сильную остроту своего ума, рвется в нападение, тут же нарываясь на Эстебана лично. Краем глаза замечая, как он, кувыркнувшись в воздухе, валится на песок, изумленно охая от медвежей мощи, Арно чувствует что-то вроде невольного злорадного довольства. Ведь больше всего неприятностей из вражды между ними получает сам Эстебан.

***

Эдмонд. Ричард называет его Эдмонд. "Защитник". И в честь отца, но называть зверя точно также, как отца, он не может. Эдмонд рядом. Большой. Сильный. Немного неуклюжий, выросший из маленькой искорки в огромного зверя слишком быстро, чтобы привыкнуть к новому облику за такой короткий срок. И всё такой же теплый, невыносимо уютный. Раньше, когда он был Искрой, слугам даже не нужно было специально греть его постель - он сам делал это, согревал своим теплом, жаром, близостью. А теперь - и своим мехом, тяжестью, тяжелым дыханием и еле уловимым запахом, напоминающий южные пряности. Ричард зарывается пальцами в темный, с мягким рыжим подшерстком мех, сонно улыбается, чувствуя язык на своей щеке, обнимая медведя, почти медвежонка по сути, за шею. Эдмонд любит обнимашки, особенно крепкие. Ричарду они тоже нравятся, настолько, что он даже признаться не может, как сильно он это любит. Мать, стоит ей заметить зверя, поджимает губы до толщины тетивы. Зато сестры в восторге, окружают своего защитника каждый раз, стоит оказаться рядом. Гладят, как могут, пытаются заплести особо длинные участки шерсти в косички, подвязывая нитями родовых цветов. Эдмонд покорно позволяет им это, укладывается аккуратно на пол, подобрав лапы для удобства, благосклонно утыкается темными носом в ладони, шумно выдыхая теплый воздух, делясь теплом. Он щедрый, и неимоверно добрый, и Ричард не знает, чем заслужил его у Создателя, но бесконечно ему благодарен. Айрис пихает его в бок, с лукавой улыбкой предлагая посмотреть на портрет Анны-Ренаты. Ричард недоуменно моргает, отвлекаясь от яркой, но по-детски легкой ревности Эдмонда к сестрам, спрашивая, о чем она, и Айрис охает. О том, кем на самом деле являются, и что означают звери души, он узнает от сестры.

***

Его Искра сменила облик в тот день, когда в замок вернулся отец. Вернулся с победой, вместе с остальными подавив мятеж, живым, почти здоровым, умудрившись ещё и тестя, свернувшегося со старости на своей верности сеньору, выдернуть из ямы, куда загнали себя Эпине. Эсти снится огромный золотой змей с ласковым, смутно знакомым голосом и глазами синее Смерти. А проснувшись, он замирает, удерживая в ладонях собственную, мягко мерцающую Искру, из серебра всё сильнее загорающуюся золотом. Несколько секунд спустя в его ладони опускается мягкая, приятная, тепло-живая и вертлявая тяжесть. Эсти, спешно смаргивая счастливые слезы, прижимает ту к себе, разглядывая. Поросенок. Светло-золотистый, мягонький, теплый, живой, с медными полосками и точечками на боках, с ярким блестящим розовеньким носиком. Пятачок тычится куда-то в подбородок, тихонько, вопросительно всхрюкивая. Влажные глазки мягко сверкают изнутри теплым серебром, и Эсти восторженно пищит в ответ, стискивая его. Вепрь! Его зверь души - вепрь! Маленький, но это ненадолго, они быстро растут! Хороший, хороший знак! Эстебан спешно сбивает ногами одеяло ниже, вскакивая с постели. Кое-как, не отпуская надолго вепренка, одевается, выбегая из своих покоев. Он должен, он обязан как можно скорее показать его семье! Пробегая по залам родового замка, он только чудом различает среди гула отзвуки отцовского голоса. Он приехал! Он тоже здесь! Значит, медлить нельзя! Эсти пыхтит, но хода не сбавляет, лишь повыше поднимает сползающего из-за собственной возни вепрёнка. Что за непослушный, неугомонный, невозможно-чудесный зверь ему достался! Голос отца всё ближе, всё громче, отчетливее. Эсти хватается за ручку двери, приоткрывая её и замирает, оглушенный: - ... эти проклятые вепри! Воздух режет горло. Эсти косится вниз, на собственную руку, прижимаюшую золотистого наконец-то присмеревшего звереныша к груди. Золото, медь, серебро - его живая, самая дорогая драгоценность. Но Эсти - слишком умный мальчик, чтобы позволять себе обманываться. Тихонько отступив на пару шагов, Эсти торопливо разворачивается на каблуках, убегая прочь. Никто не должен этого видеть. ... Он не помнит, как добрался до кромки леса, спешно выбежав через калитку для слуг из замка. Не помнит, как руки опустились сами, роняя на землю обиженно взвизгнушвего вепренка. Не помнит, как слезы застили глаза горячей пеленой. - Убирайся! Уходи, слышишь? Прочь! Эсти уже кричать не может, горло сводит, нос забит, и он лишь дышит ртом, не поднимая головы, дрожит, желая свернуться по-змеиному в клубочек и никогда, никогда не просыпаться. Крохотные копытца аккуратно встают на его колени. Теплый розовый пятачок собирает слезы, недовольно всхрюкивая. Искра, а вслед за нею и Зверь души - благословение Создателя. Это значит, что его владельцу суждено дожить до зрелых лет и повстречать своего Суженого или Суженую, свою судьбу. У простолюдин звери могут применять какой угодно облик, а потому, они мучаются, пытаясь отыскать свое живое предназначение, угадывая по повадкам и соответствию, но у благородных с этим проще: зверь принимает облик животного с герба рода, к которому принадлежит воплощение судьбы. И вот... Даже для герцогов Колиньяров было бы честью породниться с домом Повелителей Скал. В любое другое время, но не тогда, когда только что был подавлен Надорский Мятеж. Эстебан мал, но он не глуп. Он понимает, что этого никто не примет и не поймёт. Ни победители, ни проигравшие. Не сейчас, когда свежи раны, на душах и телах, когда только-только отпелись молебны и выходцы ещё и не думают возвращаться к семьям. А значит, ещё не время. Эсти плачет, чувствуя, что Окделлы предали его лично, а не короля. Упрямо стерев слезы кулачками, Эсти всхлипывает, снова пытаясь отпихнуть от себя вепрёнка подальше. Никто не должен увидеть его рядом с ним, иначе не сдобровать. Да, он знает, что быть далеко от своего зверя - что сердце напополам рвать, но... ... но лучше пусть рвется одно, чем сердца всех в его семье, верно? Со зверем в лесу ничего не случится, ибо Создатель сделал так, что ни одна вещь в мире не причинит вреда зверю души, пока цела сам душа, что он воплощает. Да и растут вепри быстро, не успеешь оглянуться, как этот маленький ласковый комочек станет опасным и мощным зверем, с которым и медведю будет опасно сойтись в борьбе. ...Эстебан возвращается в замок к ночи, когда суета в его поисках достигает пика. Сам, грязный по уши, как тот же поросенок, расцарапанный, голодный, с заплаканными глазами. За этот долгий день он научился улыбаться одними губами, так, что они кажутся свежей раной на лице, и терпеть боль, от которой младенцами плачут даже доблестные унары Лаика.

***

Терпение - кольчуга сильного. А прилежание - клинок. Отец Герман, хоть и удивился его просьбе о дополнительных занятиях и временном становлении его духовником на период обучения в Лаике, но согласился - что ни говори, а благочестие среди унар встречается нечасто и было бы грешно не поддержать его проявления. А Эстебан действительно верил, видимо, унаследовав эту веру от основателя их рода. Странно было, будучи осененным милостью Создателя, не верить в него. Несколько раз, его посещали мысли о том, чтобы посвятить свою службу Создателю, приняв сан, однако долг единственного сына и Суженного велел ему иное. Да и на поле боя, как и во дворе, он точно мог бы сделать больше, чем под храмовыми сводами. Для этого его ум не был... достаточно извращён. В этом плане, они с отцом Германом были схожи. Признаться честно, Эстебан не хотел бы однажды столкнуться с ним в качестве противника - нежелание влезать в интриги и страсть к книжным тайнам, не означало, что мужчина не был к ним неспособен. Скорее милосердно, как и подобает святому отцу, щадил своих врагов недеянием. На этот раз беседа затянулась вплоть до комендантского часа, но отказать себе в удовольствии заглянуть в библиотеку, Колиньяр не мог. Насколько сам Лаик находился в упадке, настолько же шикарна была она. В подобный час застать здесь кого-то и в обычное время было трудно, а уж теперь разве что отец Герман мог сполна насладится тишиной обители знаний. Но сейчас, спешно оборвав их беседу, священник отправился одаривать внеочередной порцией морали их капитана(не к Сузе-Музе тот будет помянут), решившего на ночь глядя перепугать всех слуг своими пьяными воплями, и Эстебану никто не мог помешать немного утешить свой ум чтением. Он не мог винить отца Германа в том, что он снова пытался разобраться в истоках их с Ричардом Окделлом вражды. И, отчасти чувствовал вину за то, что и быть до конца честным с этим человеком не мог. Эстебан готов был поведать на исповеди всё, что угодно... Кроме того, что касалось его и юного герцога Надора. Это была не только его тайна, если судить о том, что Колиньяр ни разу не слышал о том, что у Ричарда есть зверь души. Однако, если таковой, как он чувствовал, действительно отображал его самого, это было логично и очевидно. Кончики пальцев закололо и в горле сперло. Каменный пол под ногами будто дрогнул, за секунду до того, как дверь распахнулась, шумно ударившись о стену, и в библиотеку ввалился Ричард. Эстебан спешно закрыл книгу, откладывая её подальше и смыкая руку в кулак. Овладевшее чужой душой бессильное бешенство растекалось по коже тонкой пленкой жидкого свинца, горяча тело и дух. Что проще - подойти, успокоить, утешить, разделяя чужую боль на двоих, снять с чужой души груз, словом и делом? Особенно если имеешь на то полное полное право, как спутник в жизни нынешней и вечной, как тот, кого Создатель сам свыше в дар отдал, к душе иную привязав? Эстебан тихонько встаёт из-за стола, собираясь также незаметно вернуть книгу на место и уйти. Занятый своими мыслями Ричард и не заметит его, если быть осторожным, а значит... Эстебан облизывает губы, ощущая тяжелый, как украшенный кабаньими клыками надорский эспадон, взгляд. По плечам, по спине, кончиком затупленного острия прослеживающего дугу позвоночника, и ниже... Воистину, только наследник Скал, с его умственной "твердостью", может не замечать того, что он творит с бедным Колиньяром! Он ставит книгу на место, поворачиваясь неспешно, чуть ли не скрипя, хотя больше всего хочется как можно быстрее, сделать шаг, вплотную, лицом к лицу встать, ощущая, как воздух густеет от напряжения, от резонанса энергий, от магии, сплетающей их сущности всё крепче, в единое целое, как и должно по замыслу Создателя. Но Ричард смотрит на него, слепыми талларами глаз, не видя, не осознавая, что он видит. Ступает медленно, шаркая, тянет руку, и Эстебан замирает, готовясь к прикосновению, но быстро берет себя в руки, выдыхая: - Унар Ричард? Серебро на секунду скрывается под темными ресницами. Ричард пораженно, с особой, даже ему самому неясной легкой обидой на лице моргает, опуская руку. - Унар Ричард? Уже не сын предателя? - Хрипло, от затаившейся до поры злобы, спрашивает он. Эстебан дергает плечом, слишком плавно, чтобы это вышло надменно или презрительно. Благослови Создатель особый склад ума потомка Лита, не различившего фальшь потому что имея склонность к честности, Эстебану трудно притворятся даже в такой малости. Но только перед ним. - Обращение этого факта не изменит. - А что изменит? Что изменило сейчас, раз вы, унар Эстебан, снизошли до моего имени? Эстебан, склонив голову вбок медленно, из задумчивости, а не из попытки разозлить ещё сильнее, тянет: - Отсутствие тех, кто действительно посчитает это обращение оскорблением? Или то, что ему на деле не хочется так называть Окделла? Ричард моргает снова, и Колиньяр замирает поневоле. Совершенно очаровательное зрелище, должное быть запрещенным особым королевским указом, не иначе. Иначе любому, ставшему свидетелем этого зрелища, быть вечным сердечным пленником Повелителя Скал. А ведь Окделла это клеймо, сына мятежника, не задевает. Другие злятся, но не он, нося его чуть ли не с гордостью, каждый раз чуть приподнимая подбородок, когда Эстебан снова произносит два этих слова. Потому что, как и Колиньяр, любит своего отца безмерно, считая героем, боровшегося за правое дело. И пусть другие считают предателями что его самого, что его отца, это не затронет их чести. Ричард укоризненно качает головой, спрашивая тихо и устало: - За что вы так ненавидите меня? Создатель, дай ему сил! Да если бы все враги Талига так "ненавидели" их, они бы давно стали Великой Талигоей снова! Кромки ногтей успокаивающе врезаются в ладонь. Эстебан размыкает губы, облизывая мельком, спрашивая также тихо. - Вы в правду хотите знать? В глазах Ричарда Окделла решимостью горит серо-серебристый Закат. - Да. Эстебан снова отходит к столу, жестом предлагая занять место напротив. Мнется, подбирая слова, ведёт по воздуху ладонью, словно пальцами мех перебирает. Он соскучился, Создатель знает, как он соскучился! - Потому что вы не доказали, что достойны иного. Ричард вскидывается, ноздри раздуваются хищно, но Эстебан останавливает его одним жестом, также мерно продолжая. - Каждый из тех, кого вы, и иные Люди Чести называет "навозниками" из раза в раз, вот уже четвертый век подряд доказывают свою доблесть верной службой на благо нашей стране. - Служа узурпатору. - Бурчит под нос Дик. Эсти, приняв за лучшее временно это не услышать, чтобы вернуться позднее, проговаривает: - При этом вам достаточно просто родиться. Вы не находите, что это несколько... Противоречит вашей главной добродетели? - Не найдя понимания в чужом взгляде, Колиньяр выдыхает: - Все те, кого вы презираете, потом и кровью, жизнью, своей и чужой, из раза в раз доказывают, что достойны тех гербов и званий, что были им вручены. А вы? Конкретно вы, унар Ричард, ни единого раз не доказали, что достойны крови, текущей в ваших жилах. Кровь приливает к лицу северянина так густо, что Эсти начинает беспокоиться, наклоняясь ближе, чтобы следить, чтобы быть готовым оказать помощь, но продолжая свою речь. - Более того, вы ни разу не пытались доказать кому-либо, что являетесь кем-то сам, кем-то большим, чем тенью чужого греха и отзвуком былого величия. Сыном предателя. Темная, гневная краснота спадает также быстро, как и возникла, сменяясь здоровым румянцем. Ричард дует губы, как ребенок, занятый сложной задачей, пока не тянет удивленно. - То есть, если я докажу, что... Вы перестанете ненавидеть меня? - Я не ненавижу вас, унар Ричард... - Выдыхает мягко Эстебан, чувствуя, что сил слишком мало, чтобы он мог удержать кончики губ на месте. Его судьба просто невозможен в своей прямодушной искренности и до боли чистом стремлении чужого признания. Южанину становится горько, стоит только представить, что же довело его Суженного до подобного. - Но мне грустно наблюдать, когда я вижу достойного наследника Повелителя Скал, упорно отказывающегося становится тем, кто он есть на самом деле в угоду чужим убеждениям и планам. Хоть сам Эсти прикладывает множество усилий, но лишь для того, чтобы достичь собственных. Чтобы соответствовать своей судьбе. Чтобы защитить, чтобы они могли справится с тем, что им предстоит преодолеть. Легко не будет, не может быть, ибо Создатель посылает каждому из них испытания, что он способен преодолеть. Ричард хмурится, задумываясь и смотря на то, как Эстебан собирается уйти первым, и напоминает: - Вы не ответили, унар. Эстебан косится на протянутую к нему руку. Точно Ричард захотел остановить его, взяв за руку, и лишь в последнюю секунду смог себя удержать. Они ещё ни разу не касались друг-друга. Напрямую. Эстебан видит в том милосердие Создателя, ибо связь, даже без зверей душ поблизости, меж ними, хоть и не проявится полностью, но окрепнет из нити в морской канат. Ричард наклоняется вплотную, так, что Эстебан чувствует его теплый влажный выдох на своих губах. - Если... Если я докажу, что достоин. Стану кем-то большим, чем данные мне по рождению имя и кровь. Если... я стану лучше, сможете ли вы сделать это же по отношению ко мне? Прекратить вражду и раздор? Стать моим... - Ричард медлит, подбирая нужное слово. Кем? Другом? Эстебана, несомненно, было бы интересно и полезно иметь в друзьях, но смогут ли они оба, после того, что было? Приятелем? Собутыльником? Ричард не может найти слова, в полной мере отражающие его желания по отношению к Колиньяру. Его задетую, причем не мнимо, а по делу, гордость, его стремление к общению со столь необычной личностью вне устоявшихся рамок неприязни, эту ему самому не до конца понятную, но невообразимую в своей мощи жажду? У Эсти во рту сухо от сердечной сладости и скулы готовы вспыхнуть подложенным пороховым зарядом. Ему не надо слов, он знает, он чувствует всё то же самое. Он понимает Ричарда лучше, чем тот сам себя. И себя он знает тоже, поэтому, выдыхает в ответ, отступая на шаг и касается правой рукой губ, склоняя голову, шепча: - Так и будет. В глазах Повелителя Скал мягкой дымкой серебрится Рассвет.

***

Валентину, честно говоря, любопытно, кто одержит верх в сем негласном соревновании на двоих. На стороне наследника Придда - опыт жизни в Доме Повелителей Волн, но у Колиньяра внезапно обнаруживается врожденная стойкость такой степени, что из неравенство должно противоречить чести. Правда, и условия самого соревнования у них отличны: У Валентина - просто дожить до дня Святого Фабиана, не сорвавшись на тех, кто рядом с ним, не оттолкнуть возможных союзников проявлением истинной сути обитателя глубин. И стать достойным для Первого Маршала оруженосцем, естественно. У Эстебана, задача, что ни говори любопытнее и сложнее. Ему, в буквальном смысле, приходится выворачиватся из собственной шкуры, стараясь за двоих. И южному медведю это удаётся даже лучше, чем привыкшему изворачиваться и подстраиваться под давление от роду спруту. Он поневоле вспоминает, как Колиньяр, в один из дней внезапно оказавшись в его келье, понимающе хмыкнул, смотря на подзорную трубу на подставке, направленную в сторону полянки, где любили показываться олени. Особенно один, появившийся совсем недавно, отличный от прочих своей муарово-черной мастью. Беседа тогда вышла... любопытной. Хотя опыта быстро выходить из маски Эстебан не имел, а потому взбесить Валентина, пока не перешёл, опомнившись, на нормальное общение, он успел знатно. Настолько, что лишь оскалился на невинное замечание, устав держать собственное лицо: - И сделай уже что-нибудь со своим октопусом, я устал вылавливать его по полчаса каждый раз, когда оказываюсь в купальнях. Лишь парой секунд спустя, до Придда дошел смысл слов. - Погоди, он что, оставил его в Лаике? - Если спрятать можно, зачем выгонять? - Пожимает он плечами, сам оглядываясь с тоской на лес. Все в Лаике (возможно, исключая Окделла), знают: охотиться в этом лесу бесполезно, силки порвутся, гончие испугаются, а сам пойдешь на зверя - ни одно оружие шкуру не пробьёт. Нет здесь нормальных зверей, на целый день езды нет, лишь одни неприкаянные души, жаждущие дня Святого Фабиана, как прощения Создателя. - И что ты предлагаешь? Поймать его и держать у себя в корыте? - Фыркает Валентин, скрещивая руки на груди. - Это и то будет разумнее, чем позволять ему распускать свои щупальца. - Колиньяр дергает плечом, чуть медленнее уточняя: - Как понимаю, в той истории, с оруженосцем, это Маршал был в роли совращенного, так? Валентин смотрит ему в лицо, а видит серые, черненные на концах щупальца, ползущие по загорелому, подтянутому телу, и машет головой, сгоняя видение полученное иными глазами. Эта слабость, эта склонность, её не пристало испытывать наследнику древнего рода, но... Во взгляде Эстебана нет осуждения, лишь поразительное в своем существовании понимание. Кому, как не ему, знать, какого это - каждый миг укрощать свою звериную натуру? О том мало говорят, но мало кто из унар задерживается в купальнях дольше необходимого. Боязно оставаться под этим странным, неуловимым, но оседающим на коже вместе с капельками воды, взглядом. Только Эстебан, привыкший уживаться с трудностями. Только Ричард, не замечающий под носом(и толщей воды) очевидного. И Арно, который такими темпами скоро жабры себе отрастит. Когда на следующий вечер Валентин находит, по всплеску, под собственной койкой корыто с морской водой (откуда только достал, а?) и небольшим, пока ещё, серебристым спрутом, то лишь выдыхает сквозь зубы, отцепляя от кожи перепонки: - Медвежатина. Он чувствует улыбку и не собирается её скрывать. Проигрыш не унижает, ведь он знает, что тому есть разумное объяснение: Эстебан Колиньяр, как и любой слишком умный человек, так несносен, поскольку имеет две порции ума: за себя, и за Ричарда Окделла. И неизвестно, кому из них сейчас будет сложнее: Валентину, что придётся скрывать у себя чужого зверя души, или Сабве, который продолжает прикрывать тугодумного вепря.

***

Ричард был прав, что не назвал Эдмонда точно так, как отца. Потому что они и так слишком похожи. Медведь, как и ворон в свое время, не показывается на глаза чужим. Причем, о том, кто именно является чужаком, выбирает сам, умело избегая даже слуг. Если бы не сестры и не мать, Ричард мог бы посчитать, что Эдмонд - чудное видение, посланное ему Создателем в утешение. В день отъезда в Лаик зверь даже не показался ему на глаза, и лишь той тонкой нити, что связывала их, Дикон чувствовал, что он рядом. Вскоре после того, как Айрис оставила их, простившись, граф Лорак уточняет, как бы между делом. - Я слышал, Ричард, что у вас есть зверь души. - Так и есть. - Кивает он, готовый смущенно пояснять, что тот несколько робок, дабы показаться кому-то на глаза ещё. Однако, граф слишком хорошо воспитан, чтобы уточнять, и лишь выдыхает: - Тогда крепитесь, юноша. В Лаике запрещены звери души. - Но как тогда... - Так. Все животные, с момента присяги, остаются за порогом школы. Считается, что это... дисциплинирует дух. Ричард затихает, с внезапно злостью думая, что к Зеленоглазому такую дисциплину. Эдмонд появляется ночью, возникая из темноты внезапно, как кошка. Смотрит пристально, а после, не обрывая взгляда, не оборачиваясь, спиной отходит всё дальше и дальше, скрываясь с глаз, с тонкой, ноющей болью вытягивая из Ричарда душу за собой. Тот полночи сжимает зубы, ерзая на спальнике, не в силах заснуть. И с каждой ночью, с каждым днем, расстояние меж ними всё больше, а разлука - всё дольше. Эдмонд снова защищает его - доходит, пусть и не сразу, до Дика. На этот раз - от одиночества, от боли и тоски, приучая к ним заранее. Медведь не пересекает порога Лаика, скрываясь в лесной чаще неподалеку. Ричард Окделл приносит присягу почти не запинаясь, но сжимая руки в кулаки до белых костяшек. Полгода. Всего полгода и он сможет снова дышать и жить полной грудью.

***

В ночь перед игрой Эстебану снова снится змей. Он не помнит слов, но ощущение надвигающейся угрозы не оставляет его всё утро и день. Жеребят выпустили из загона на свежий воздух, и дурные от него унары могут сделать многое. И не только они. Эсти сам чувствует себя зверем, выпущенным из клетки. Небо нависает над ним, давит к тверди, песку, золотистому, точно шкура драгоценного вепря. Ему бы прижаться щекой, ладонь на загривок положить, успокаивая, уверяя, что всё будет хорошо, но... В крови бесятся ызарги и связь вибрирует натянутой гитарной струной. Порвется? Или мелодия продолжит звучать, исполнившись глубиной и смыслом, силой, громче прежнего? От магии, посконной, истовой, пронизывающей поле, пронизывающей всё вокруг, колет пальцы, режет слишком резким, быстрым, гитарным перебором. И когда он замечает, что глаза у сбившего его с ног слуги синие, холодные, змеиные, понимает - вот оно. Рука вцепляется в другого змеиной хваткой. Эстебан рычит, позабыв приличия, и фокус убийцы смещается на него - видимо, мужчина понял, что пока жив Колиньяр, тот не позволит причинить вред Окделлу. Но всё прекращается быстро. Эсти дышит, глотает воздух, как дорвавшийся пьяница - Девственную Слезу, смаргивает собственные, пока не видит нависший над ним силуэт. Не человеческий. Эстебан поворачивается вбок, замечая кровь на песке. Тело слуги лежит рядом, со свернутой набок, от удара лапой по шее, порвавшим глотку до позвоночника, головой. Любопытная медвежья морда продолжает его сверлить собственными, ярко-зелеными, как поле на гербе рода, глазами. - Ну вы и везучи, унар Эстебан! Сам родовой зверь пришёл вам на выручку. Колиньяр откидывает голову обратно на песок, выдыхая. А после хрипло, но всё громче, смеется, вспоминая сон. Слов предупреждения он так и не вспомнил, но то, что змей окутывая теплом, выдыхал не только воздух, но и пламя, он осознал. Значит, никакой это не змей, а... Эсти смеётся, треплет медведя за брыли, тянет морду на себя, целуя сквозь сумасшедший, очищающий душу смех. Стоящий в нескольких шагах от него Ричи касается кончиками пальцев губ, смущенно склоняя голову.

***

Бонус: Сережа просыпается резко, рывком садясь на кровати. Горло трет, до сих пор ощущая на нём фантомную хватку, но успокивается он быстро, особенно когда слышит сонное: - Что, Леворукий приснился? Разумовский хихикает, когда Игорь крепче прижимает его к себе, но поясняет: - Не совсем. - А я говорил, не стоило этот фильм на ночь смотреть. - Но ведь хороший же! Ты сам от него оторваться не мог. - С улыбкой напоминает Сергей, обнимая в ответ. Игорь молчит, потому что они оба знают, на кого он на самом деле смотрел, но парой секунд спустя признаёт вслух. - Ну интересный же персонаж. И актёр красивый. Даже удивительно, как на тебя похож, словно брат-близнец! Сережа обнимает его крепче, целуя в шею, и после небольшой паузы признает: - Вообще-то... у меня действительно есть брат-близнец. Но это точно не он. Игорь, мгновенно уловивший смену, гладит его по голове, аккуратно уточняя: - Расскажешь? - Да, но... утром. Для этого разговора силы понадобятся нам обоим. - Выдыхает ему в грудь, укладывая на неё голову, Серёжа. Игорь кивает, смыкая веки и снова погружаясь в сон. Сережа ещё несколько минут ведёт кончиками пальцев по его плечу, пока дыхание родственной души не выравнивается, а после поднимает голову, уточняя у подползшего ближе кобра: - Ну и что это было? Царевна лишь устраивается удобнее между ними, оплетая кольцами теплого золота, и лукаво щурит ярко-голубые, почти синие, точно сама смерть, глаза.