Бинты

      Когда Микаса пришла, Эрен стоял около подоконника и смотрел на улицу, не потрудившись даже убрать занавеску.Он полностью оделся, пригладил волосы и очень трудно было бы догадаться, чем они занимались каких-нибудь пять минут назад.       — Рука болит?       Микаса осторожно потрогала правый локоть, плечо, рука ныла и словно бы онемела.       — Нет, всё в порядке.       Улыбка, скользнувшая по лицу Эрена, Микасе совсем не понравилась, столько в ней было горечи и какой-то безысходности, что ли, будто что-то произошло и это что-то необратимо. Она подошла и встала перед ним, не осмеливаясь взять за руку, обязательно правой, чтобы показать, что она в порядке. Но Эрен стоял такой закрытый, огороженный невидимой капсулой, которую наверняка можно было почувствовать, попробовав коснуться его, и Микаса не осмелилась протянуть руку и убедиться, что пальцы натыкаются на холодную прозрачную стену.       — Эрен, послушай… — начала она, но Эрен покачал головой: не продолжай, и она замолчала.       Они постояли друг против друга какое-то время, пока по улице не проехали одна за другой две машины и залаял соседский пес.       — Эрен, не бери в голову, я на тебя не сержусь. Я же понимаю, что это случайность, я молчала, а должна была сказать, что мне… неприятно. Ты же этого не хотел.       Улыбка — ещё более страшная— вернулась на лицо Эрена.       — Ты не понимаешь, — сказал он неприятным скрипучим голосом, совсем чужим, не его. — Я хотел. Я всегда этого хочу. Делать больно. Видеть, как течет кровь из носа, как наливаются синяки, как рвется кожа под зубами. Слышать, как хрустят кости. Если бы я был каким-нибудь великаном, то, наверное, растоптал бы всех, кого смог, всех, кто не спрятался, а если бы кто-то спрятался, тогда топтал бы дома.       — Эрен…       — Док, к которому я езжу, втирает, что у всех есть навязчивые мысли. Ты знала? Ну, например, кто-то хочет убить собаку. Не хочет, а думает об этом, картинками, а собак при этом обожает и у него своих две. Или когда хочется броситься с моста или под поезд, хотя причины никакой нет и пять секунд назад не хотелось. Я киваю: да-да, док, у меня такое же, хочется, чтоб у кого-то суставы хрустнули или кровь потекла, представляю картинками, но на деле ни черта оно не так. Никакие это не навязчивые мысли. Когда меня укусил Гальярд, я подумал: твою мать, как я раньше до этого не додумался?       — Эрен, господи…       — И если кто-то никогда не навредит никакой собаке и не прыгнет с моста, всё так и будет вариться у него в голове, то у меня не так. Ничего ты не понимаешь, Микаса, со мной не так. Я хотел вывернуть тебе руку, хотел услышать щелчок, понимаешь? Хотя я же люблю тебя. И остальные — я их тоже не ненавидел. Порко мне ничего плохого не сделал, с Райнером мы вообще были большие друзья. Я просто… Только один способ есть это контролировать.       — Резать себя?       — Ну да.       — Боже мой, Эрен, это не выход!       — А что выход? Ходить к трем врачам вместо одного? Жрать таблетки, которые оставят от меня одну оболочку? Спасибо, нет.       Микаса чувствовала, как слезы текут у неё по щекам. Ни Эрен, ни она сама не обращали на это внимания.       — Почему ты отказываешься от помощи? — она вытерла слезы ладонью, но они набежали снова. — Если бы я когда-то отказывалась от помощи, что со мной было бы сейчас? Если бы я тогда отталкивала тебя, твою заботу, заботу тети и доктора, где я теперь была бы? Ты спас меня тогда, ты всегда был со мной, почему теперь ты не хочешь, чтобы помогли тебе.       — Мне нельзя помочь.       — Но это же неправда! Ты просто не хочешь принимать правду, потому что от этого слишком больно, но это единственный путь, Эрен. Я должна была принять, что мои родители умерли, потому что только так можно было жить дальше.       — Мои, как видишь, пока живые.       — Но та история с Карлой сильно на тебя повлияла. И отношение доктора к твоей учебе, то, что ты постоянно должен заниматься и доказывать ему, что ты не хуже других, не говори, что всё это проходило мимо тебя. Кого ты этим обманываешь?       Эрен сжался, плечи его поднялись, словно он собирался спрятаться в панцирь, но панцирь, как и стена вокруг него, тоже оказался невидимым.       — Армин много болтает и лезет не в свое дело.       — Поэтому ты поссорился с ним? Потому что он прав! Ты не можешь самостоятельно справиться со своим страхом, и твой страх преобразуется в злость.       Он поднял глаза и посмотрел ей в лицо, глаза были страшные, Микаса зажмурилась и помотала головой.       — Я тебя не боюсь. Ты сам себя боишься. Боишься своего старого закостеневшего страха, своего детского бессилия. Теперь ты можешь быть самым сильным, самым опасным, но это всё равно не защитит тебя шестилетнего и Карлу в тот вечер. Ты не можешь вернуться назад и защитить вас в прошлом, вместо этого ты гробишь свое настоящее и будущее, свои отношения с семьей и друзьями! — Микаса, незаметно повышая голос на каждом слове, под конец стала почти кричать. — Если ты думаешь, что мне больно из-за руки, то ничего подобного, Эрен, мне больно из-за тебя, из-за того, что ты с собой делаешь, вместо того, чтобы обратиться за помощью к людям, которые тебя любят!       В какую-то секунду Микасе показалось, что Эрен сейчас что-нибудь сделает. Бросится на неё, схватит за горло, и в это мгновение она совсем не была уверена, что сумеет дать достойный отпор.       Эрен спросил:       — Ты понимаешь, что, возможно, пытаешься достучаться до сумасшедшего?       Микаса всхлипнула и вытерла нос тыльной стороной пальцев.       — Мне всё равно.              Микаса так трудно засыпала в последнее время и в эту ночь боялась совсем не уснуть. Доктора она поймала уже в дверях кабинета, в этот вечер он очевидно не собирался засиживаться за бумажной работой допоздна.       — Голова болит? — спросил доктор и коснулся своего виска, как бы показывая, что он понимает. Ни разу за всё время Микаса не услышала от него: поспи, погуляй — и пройдет, он действительно понимал.       — Не сегодня, — она постаралась улыбнуться, но вышло плохо. Рука давно уже не болела, но Микаса всё равно чувствовала её, как чувствуют когда-то травмированную часть тела, и это раздражало. — Плохо сплю на этой неделе, а завтра тест по математике, может, принять снотворное?       Доктор вернулся в кабинет и поманил Микасу следом, она вошла и прикрыла за собой дверь. Он отпер шкафчик маленьким, висевшим на общей связке ключом, и достал оттуда обширную тяжелую аптечку, кожаный чемоданчик на молнии потерся от времени, он переходил в семье Йегеров по наследству, по ветви медицинской династии, и со временем должен был отойти Эрену, если тот оправдает надежды семьи и пойдет по врачебной стезе.       — Со снотворного мы начинать не будем, — доктор достал из недр аптечки маленькую белую баночку, полностью закрыв название ладонью. — Если это будет продолжаться, проконсультируемся с неврологом, но я подозреваю, что ты слишком переживаешь из-за учебы, я прав?       Под его пытливым взглядом Микасе захотелось съежиться и исчезнуть.       — Может быть, — пробормотала она.       — Ты умница, — сказал доктор, показывая, чтобы Микаса подставила ладонь и вытряхнул два кругленьких желтых драже. — Тебе нет нужды тревожиться об учебе, Эрену бы хоть немного твоих мозгов и усидчивости.       — Усидчивости — да.       Драже в её руке мгновенно стали липкими, словно собрались раствориться и впитаться прямо в кожу.       — Микаса, — окликнул доктор, когда она уже потянулась к ручке двери. — Если тебя тревожит что-то другое — просто расскажи мне.       Ей только и оставалось, что со смущенной улыбкой кивнуть.       На самом деле доктор мог подсунуть что угодно вместо успокоительного, он, по большому счету, не был фанатом медикаментозной помощи на каждом шагу, только если проблема на самом деле представлялась ему серьезной. Так что он запросто мог выдать ей пустышку-плацебо, а скорее всего обошелся безобидным витамином С, Микаса догадывалась об этом, но драже на ночь всё равно приняла. Она переоделась в пижаму, легла в постель и приготовилась к долгой ночи без сна, предчувствуя, что в темноте особенно раздражающе будет чувствовать свою правую руку, и неожиданно уснула.              Снаружи стоял Армин и согнутыми костяшками настойчиво барабанил в стекло, но там, куда с силой ударялась его рука, не возникало даже маленькой трещины. Он что-то кричал, Микаса пыталась понять слова по губам, но разобрала только, что он, кажется, зовет её по имени, и ничего больше.       Она сидела прямо на полу посреди комнаты, обшитой деревянными досками, и комната казалась на удивление знакомой, хотя она совершенно точно никогда раньше там не бывала. Может, видела на фотографии. Или во сне.       Микасу встряхнуло. Она поднялась на ноги, Армина за окном уже не было, и оказалось, что из окна открывается чудесный вид на зеленое поле, на холм, на котором росло высокое дерево.       Она прекрасно всё поняла: никакой это был не дом, не настоящий дом. Никто не строил его доска за доской, не заливал фундамент и не возводил крышу. Так она вообразила себе голову Эрена, попала в его несчастный, терзаемый самим собой внутренний мир, и каким-то чудом додумалась до этого во сне.       Значит, здесь она может найти Эрена? Поговорить с ним настоящим, не спрятанным за непробиваемыми окнами и запертыми на засовы дверьми.       Ноги были тяжелые, как из ваты. С трудом переставляя их, будто подтягивая тяжеленные гири, Микаса подошла к двери, которая вела в другую комнатку, совсем маленькую. В сумрачную каморку без окон.       «Эрен», — позвала она.       Эрен медленно повернул голову на её голос, приоткрыл губы и из его рта хлынула чернота. Стекая на пол, она в считанные секунды заполнила собой всё пространство, и вот уже Эрен стоял в этом осязаемом мраке по пояс, по грудь, по плечи. Микаса протянула руки, чтобы выхватить его, утянуть за собой, спасти. Она видела его большие испуганные глаза, такие яркие, словно только от них и исходил слабый призрачный свет, благодаря которому она могла хоть что-нибудь разглядеть.       Чернота поднялась до подбородка, и Микаса как будто со стороны слышала свой страшный надсадный крик, когда Эрен, едва шевельнув губами шепнул ей, потому что у него не было сил закричать: «беги».              Микаса не была уверена, что не кричала ночью по-настоящему, но за завтраком никто ничего по этому поводу не сказал, так что, наверное, повезло и кричала она только во сне. Давно, ещё в детстве, она не раз поднимала всю семью своими ночными воплями, и так утомила родителей, что те не возражали, когда Эрен стал пробираться к ней в комнату со своей подушкой. С ним она спала замечательно, он защищал её от дурных снов, отгонял страхи, оберегал, словно возводя над ней и собой невидимый купол или воображая, что они находят в другом, маленьком и стоявшем на живописной поляне доме. В доме куда никто не сможет забраться, потому что он выдуман. Микаса вспомнила об этом и удивилась, как могла забыть, как могла её память вытеснить это.       Карла налила доктору и себе по второй чашке кофе, Микаса запивала кашу яблочным соком. Эрен запаздывал к завтраку.       С прошлого дня они не общались, даже не пожелали друг другу спокойной ночи. Микаса не пожелала, это она всегда заглядывала к нему перед сном, а вчера не смогла, не сумела себя заставить. Она не стала его бояться, нет, глупость и ерунда, просто ей показалось, что это не доставит Эрену радости, а злить его совсем не хотелось, он и без того на взводе. То, что он наговорил ей вчера, будто хочет причинять боль… К этому нельзя было относиться всерьез. Эрен, который ухаживал за щенками, когда уличную собаку сбил грузовик, и не сдался, пока не нашел для каждого дом. Эрен, который с воплем бросался один на троих отбивать плачущего над разорванной книжкой Армина. Эрен, который приходил со своей подушкой и обнимал всхлипывающую от страха Микасу. Пусть кому-нибудь другому расскажет, какой он агрессивный и злой.       Когда Эрен наконец появился в кухне, Карла сказала, чтобы скорее ел и поставила перед ним тарелку со сладкой овсянкой.       — Что с лицом? — спросила она. — Не выспался?       — Лег в одиннадцать.       Карла ловко ущипнула его за ухо:       — И сколько лежал с телефоном, до часу? У вас короткая память, молодой человек, поздно ложиться можно только по выходным, такие правила в этом доме.       Она улыбалась, и Микаса подумала, как много завтраков было украшено её улыбкой, как много дней она отправляла их в школу с буквально на глазах созданным настроением. Что было бы с ней, если бы Эрен всё вот это рассказал не Микасе, а матери, которая любит его больше всего на свете. Что было бы, увидь она его искусанные, исполосованные лезвием руки.       Когда Эрен потянулся за тостом, из-под его рукава показался аккуратно намотанный, почти незаметный бинт.