Песнь об Альтазаре

      За тремя реками, за тремя лесами, за россыпью болот лежат от Хмурой равнины Черные горы. Чудные звери бродят по ним, их копыта из серебра, чудные птицы летают над ними, их клювы из золота, неведомые тени прячутся в камнях, их глаза горят самоцветами. Сокровища со всех холмов и со всех равнин сокрыты там, не перечесть охотников, пускавшихся на тропы. Не избежать искушения, коль проезжаешь мимо, привезти в город спрятанное в Черных горах.       Не видать боле света, не ощутить тепла огня, не вкусить пищи, коль не уберегся от проклятия, вплетенного в трещины камней. Среди болот и лесов не сыщешь обители, не приведешь целителя, чтобы расплавил цепи горячими ладонями.       В час, когда свет еще не ушел, но тени неверны и путают глаз, Хеаме пришла на перекресток у двух сосен, чьи тени пересекали пути, и назвала одно из имен, что поведала мать-колдунья. Тот дух владел брошью, заколи ее у сердца - ослабишь оковы, подавишь черные пути проклятья, хватит сил дойти до обители. Дух жил среди камышей, под косами ив, что становились его косами, смотрел глазами огромными, как озера за равниной, зелеными, как тина болот. Все сокровища, добытые в пути, все ценное, что имели при себе, предлагала духу Хеаме, любую службу, что может сослужить, свою кровь и свое сердце, но дух смеялся. На каждое обещание путал он слова, чтоб не отдать ничего, но взять взамен все, а когда не вышло, швырнул Хеаме в лицо стебель камыша.       - Азили с проклятьем Гор не совладать, только черноту на себя собрать. Ступай отсюда прочь и не тревожь меня!       На том же перекрестке стояла Хеаме, только тени стали гуще. Мрачно было ее лицо, будто все тени лесов легли на него, но не повернула она с перекрестка.       Еще одно имя знала Хеаме. Этот дух владел стилетом, вобравшем в себя силу всех ветров, что проносятся над горами. Любое заклятье обратит он в пыль, любое проклятье развеет в прах и разнесет по скалам и провалам, не нужно ни целителя, ни обители. Сотня лет прошла и еще половина сотни, как никто на равнинах не видал того стилета. Никому не давал его дух, ни одна цена не устраивала его. За все, что имела Хеаме, пожалела Кишт Азили, разве хватит заплатить за такое сокровище?       Тени еще сгустились, но не пропал и свет, когда назвала Хеаме имя.       На отвесном обрыве стояла она, не видно дна пропасти, сокрытого туманом. В небо поднимались горные пики, один выше другого, кружились над ними огромные птицы, не разглядеть за ними солнца. Ветер завывал над обрывами, бросал в скалы птичий клекот, трепал плащ и бил в лицо, грозил сбросить с ног в пропасть.       Дух угнездился на самом высоком пике, маленькой фигуркой казался он издалека, не больше ладони, но Хеаме слышала, будто крылья его огромны. Хеаме крикнула:       - Аэеэенхейне! Отдай мне свой Вальяр!       Громче клекотали птицы, сильнее стегал ветер.       - Любое сокровище, какое в моих силах, с любого конца света, какой назовешь, я достану тебе!       Смеялись птицы. Лорды духов и равнинные короли мечтают о сокровищах, что спрятаны в этих обрывах, что можешь ты сюда принести?       - Свою кровь и свою жизнь я отдам тебе добровольно после того, как воспользуюсь Вальяром!       Смеялись горы. Воины с кровью горячее твоей в десять раз, девы прекраснее тебя в сотни раз давали здесь свои жизни, чем можешь порадовать ты?       - Любую службу, что в силах моих, до конца своих дней, столько раз, сколько ты пожелаешь, обяжусь я исполнять!       Смеялся ветер. Колдуны могущественнее тебя приходили сюда, на что хватит твоих сил?       - Что хочешь ты за Вальяр?       Фигура с пика взвилась в вышину и упала вниз, где стояла Хеаме. Огромны были крылья и черны, как занавес шатра они закрыли небо над выступом. На человека и на птицу похож был хозяин ветра над провалами. Когти на лапах разбили камень, когда он опустился на уступ; не по-человечески изогнулась шея, когда он наклонился к Хеаме. Не отвести взгляд от глаз, желтых, без радужки, а пуще того - от улыбки в три ряда зубов, длинных, как половина ее пальца, острых, как пики гор. Дух поднял руку, тонкую для его тела, чуть толще руки Хеаме, но длиннее в половину, когтем прочертил линию от лба до сердца, распорол одежду и не отпустил. Холодны руки духов, холоднее рук мертвецов, и по жилам от них ползет такой же холод. Коготь упирался лишь в кожу, но как будто чужая рука под нее проскользнула, поскребла по костям, погладила сердце, взвесила на ладони и еще глубже потянулась и до самой глубины достала, так что дышать стало невозможно.       - Отдашь душу мне на украшение.       Не сразу нашлись слова на ответ.       - Возьми другое!       - Больше от тебя нечего взять. Больше ничего не хочу.       Ветер прихотлив, а в горах своенравнее всего, так говаривала мать. Если чего пожелал Лорд Воздуха, тому быть его, и не знать покоя вовек, коли не отдашь.       - На всю жизнь Вальяр будет моим.       - Много просишь.       - И ты никогда не причинишь вреда ни мне, ни моей сестре, ни чужачке, что идет с нами.       - Много хочешь.       - И ты трижды придешь, когда я позову.       Слово за слово, уступку здесь, уступку там, птицы описали сорок кругов, пока они торговались.       - Ты получишь Вальяр и будешь владеть, пока жива. Ни тебе, ни сестре твоей, ни чужачке вашей я не причиню вреда, пока одна из вас не попытается его причинить. Однажды приду, когда ты позовешь.       - Ты получишь мою душу себе на украшение, раз выполнишь то, что обещал.       Слово сказано, камень лег. Птицы ринулись к уступу, завертелись вихрем, закричали на тысячу голосов вершин и провалов, вой ветра играл им музыку. Птицы когтями вцепились в плоть, зацарапали лицо, плечи и руки, вонзили когти в бока, в бедра и вознесли в воздух. Впору ослепнуть от боли, а Хеаме видела ясно, как никогда не видела. Небо пасмурно, а вокруг все тревожным серо-желтым светом залито, фигура Аэйэнхейна перед ней черна, и еще две черные точки приближаются к ним. Точки ближе, точки превращаются в птиц, больше, чем державшие Хеаме, с изогнутыми клювами, а лица, покрытые перьями, почти человеческие, только перекошенные словно, искаженные, у левой птицы женское, у правой мужское. Птицы подлетели вплотную, рванули одежду на груди и застучали клювами по коже, выдирая куски плоти. Если б думать могла о чем-то, Хеаме бы показалось, она громче ветра кричала. Когтями длинными, цепкими птицы залезли в проклеванную дыру, дотянулись до глубины и вытащили свет. Не было больше крика, потому что никакого крика не хватило бы. Птицы принесли в когтях свет к Аэйэнхейну, он подхватил всполох, поднес к глазам, осмотрел, окутал своей холодной силой и распорол точно по середине. На отдельные потоки распался свет, Аэйэнхейн ловил их, сжимал, оплетал паутиной силы, придавал форму. Самые яркие потоки он скрутил и влил в решетки, и вставил, как в пазы, в изгибы самого широкого жгута-потока. Потоки переплелись, закружились и замкнулись, последним штрихом дыхнул на них ветер.       Сколько работал дух, то нельзя подсчитать. Но он закончил, и над ладонью его парило кольцо - переплетение сияющих серебряных лент, они двигались и менялись местами, на центральной ленте сверкали пять маленьких камней разной формы, они крутились вокруг своей оси. Дух поднял кольцо, и небо отозвалось ему эхом громов приближающейся бури, закружились облака, повторяя движение лент, загудел ветер, выше, намного выше, чем дотянуться мог сам дух, посыпались вниз стрелы дождя.       - Альтазар...       Снова на уступе стояли они, как очутились они там - Хеаме не помнила. Не видела, как исчезли птицы, ничего не видела, кроме кольца над ладонью духа, и тянула к нему дрожащую руку. Но только тень от пальцев пала на кольцо, схватил дух его и вместо кольца вложил ей в ладонь что-то чужое и холодное, схватил за плечо и вытолкнул прочь с уступа.       Пропал свет с перекрестка - глухая ночь стояла вокруг. У корней сосны сидела Хеаме, спиной опираясь о ствол, и зажимала рукой одежду у груди. Ни царапин, ни дыры, ни шрамов - ничего не было. Только чувствовалось до сих пор, как проникают в грудь длинные когти, как отдаляется свет, как чуждое, нечеловеческое вплетается в душу, которая и не душа уже вовсе, как холодная сила духов скрывает от глаз свет, и сейчас вокруг темно, темно не потому что ночь, вокруг темнее самой черной ночи, и не видно под ногами дороги, и видно не будет, потому что нет никакой дороги больше, как судьбы нет.       Страшнее волков голодной зимой взвыла Хеаме, пустой тишиной отозвался лес на тот вой, словно ничего живого приблизиться к ней не хотело. Она выла, пока голос не пропал, пока хрип не зацарапал горло хуже когтей птиц, а потом сидела, раскачиваясь вперед-назад, пока перед глазами не прояснилось, пока не поняла, что держит что-то в руке. Длиной в половину ее предплечья вместе с кистью был стилет, с простой прямой крестовиной, рукоять проволокой медной перевита, три камня в ряд вставлены на ней, в темноте казались они черными. Поглядела Хеаме на клинок и тут же взгляд отвела - невозможно смотреть на лезвие, которое сам воздух может разрезать.       Не появилось еще проблесков рассвета на небе, когда побрела Хеаме обратно, по той же дороге, по которой пришла.