Ради тебя одного

      Первые петухи еще не пропели и на утреннем сером небе не было видно даже отсветов восходящего солнца, когда Малюта спешным шагом почти бежал через двор к заднему крыльцу царского терема. В густом предрассветном воздухе все шорохи и звуки казались громче, хорошо было слышно, как скрипел песок под сапогами. Испуганный слуга разбудил его пять минут назад, и верный Скуратов, даже не успев толком одеться, поспешил на государев зов.       Этой ночью царь не ложился дольше обычного. Один, стоя на коленях, до самого темна молился в своей комнате перед образами, отбивая лбом поклоны и прося у Господа силы извести в своей стране измену и ересь. Потом, уже отослав прислугу и приняв от Малюты ключи от темниц, ходил из угла в угол, что-то бормоча. Скрипели половицы до глубокой ночи под тяжелыми шагами в покоях, пока наконец смятенная душа немного не утихла и царь не улёгся на свою кровать.       Но сон не шел. Глаза, уставшие за долгий день, горели как и голова, отягощенная мрачными думами. Измена таилась где-то рядом. Нутро подсказывало ему, что наученный дьяволом предатель скрывается где-то неподалеку, но на кого обрушить свой гнев решить было сложно. Царю хотелось неопровержимых доказательств в добавок к подозрению, что таил он давно на многих приближенных и даже на сына своего. Мысль зрела долго, посеяла смуту в душе, пустив корни в самое сердце. Стоило верному Малюте как-то, где-то между разговорами, шепнуть ему, что мол, — царь-батюшка, всеми своими стараниями ты лишь срываешь листы на древе измены, а надо бы рубить на корню, именно там, где и зарождается все в лучах твоей милости, — как тревога не отпускала, заставляя зорко приглядываться к ближним.       Наконец дрема все же смежила государю веки. Сон нашел неожиданно, окутал тяжелую голову пеленой дыма, плотной, душной, непроглядной. Но продлилось забытье недолго и описать, что привиделось, царь толком не смог бы. Он проснулся в судороге, обливаясь холодным потом. Липкий ужас охватил все его существо, сменяясь на волну непримиримой ярости. Чувства после страшного морока захлестывали, мешали ясно думать. Он был уверен, что это промыслы злого духа, который, запугивая и устрашая, пытается сбить его с пути праведного, не дает отдохнуть телу и душе, изматываясь, подчиняя себе.       После таких ночей царь начинал молиться особо усердно и свирепствовал пуще прежнего. За долгими службами следовали кровавые казни.       Вошедший в царские покои, больше походящие обстановкой на монашескую келью, Малюта застал царя в нервной суматохе. Государь, словно раненный зверь, метался по комнате. По началу он хотел было поведать приближенному слуге о своем видении, но слова никак не вязались воедино.       От сна осталось чувство огненного жара, опалявшего кожу. Кругом полыхало пламя, пылала Москва и недавно отстроенный храм. Среди всполохов огня метались черные вороны и страшно кричали, нагоняя беду. Но это все осталось лишь фоном. Фоном для до сих под стоявшей перед глазами фигуры среди этого безумия. Рыжие волосы, разорванная одежда, сумашедшая улыбка, горевшие ярче огня ведминым пламенем янтарные глаза и сидевшая на плече огромная птица.       — Чего изволишь, батюшка? — Скуратов поклонился низко и начал мягко, издали, чтобы не попасть под горячую руку.       Царь остановился, внимательно посмотрел на слугу и вдруг схватил его за ворот кафтана.       — Говори, собака, это его ты имел ввиду, говоря про измену? Его?! Разумовского?!       Малюта, казалось, даже не испугался. На лице его лишь появилось выражение скорбной покорности и абсолютной кротости.       — Каюсь, государь, — говорил он вдумчиво, каждое слово ронял, будто шаг делал, проверяя ногой место, куда собирался ступить.       — Повтори, холоп. Я хочу знать, что правильно понял слова твои.       — Разумовский с Вяземским заодно были. Колдовством замышляли страну развалить, готов на том крест целовать...

***

      День клонился к вечеру, когда трое стрельцов неспешным шагом подъезжали к Слободе. Двое кутили в соседнем селе, а третьего встретили по дороге. Возвращался он явно издалека, лошадь под ним была измотана, да и сам он словно почернел от усталости.       — Говорю же, невесту сыскал, — ухмылялся самый молодой из них, тот, что ехал посередине.       — Не невесту, — другой хмыкнул и глянул на хмурого товарища, чуть отставшего от них. — Замужняя, думаю. Небось и из семьи какой хорошей еще. Девка бы его не дождалась, да и веселей от нее ехал бы.       — А может и дождалась бы?       — Не, так у них не водится, я девичье сердце знаю, — настаивал широкоплечий молодец.       — Хватит вам, — молчавший до этого темнобородый стрелец встрепенулся, дернул поводья своего коня. — Я слышу все между прочим.       — Ишь, сердитый какой!       Они проехали по улице, свернули и остановились, оглядывая развернувшееся на площади строительство.       — Для кого стараетесь, люди добрые? — обратился могучий всадник к красноносому опричнику, следившему за возведением виселицы.       — Ведомо для кого, — мужик хмыкнул, неприятно оскалившись. — Для Разумовского, для кого еще. Как вернется, Иуда, так сразу Оп! — он показал жестом, как затянул воображаемую петлю на шее. — Кончились для него, чародея, сладкие дни.