Ради тебя одного

      Игорь облегченно выдохнул, когда Димка, точнее Дмитрий Евгеньевич, так к нему уместнее было обращаться сейчас, проскользнув незамеченным между земскими боярами, плюхнулся на лавку рядом с ним, тяжело переводя дух. Димка сейчас был для князя единственным знакомым человеком из сотен гостей, присутствовавших на царском пиру. Появление друга наконец дало Грому возможность впервые за многочасовое застолье выдохнуть и перестать чувствовать себя в окружении врагов.       Пять лет пробыл Игорь Константинович на чужбине, в далеких Литовских землях. Государь послал его туда с дипломатической миссией, наказал подписать мир со своевольным королем-соседом, вот только прогадал царь-батюшка с выбором. Всем своим существом Гром любил Родину, верно служил ей как и отец его, и дед, и прадед. Он был готов голову за Русь положить, но искусно вести речи не умел. Его честное, жаждущее справедливости сердце не терпело хитрости и увиливаний. Игорь привык говорить открыто и прямо то, что лежало у него на душе. Человек не разума, а сердца — такой в посланники совсем не годился.       Переговоры не задались сразу, и не избежать бы отчаянному князю опалы, если бы царевы намерения не переменились в один миг. С какой же радостью и самоотверженностью по приказу государя ринулся князь в бой, как легко и хорошо ему было наконец надеть привычный доспех и на верном коне с щитом и мечом кинуться защищать свою державу. За годы битвы сказ о его ратных подвигах передавался из уст в уста не только у своих, но и среди врагов. Вести о храбром воине дошли и до царя, и тот, по окончанию войны, пожаловал Грома приглашением к своему двору.       Каково же было изумление князя, когда он, въехав в Москву со своим отрядом, узнал там, что царь давно уже не в Кремле, а перебрался со всем своим окружением в Александровскую слободу. Еще больше потрясли его новые порядки и перемены в самом государе, про которого теперь ходила молва как о мстительном и жестоком правителе. Разделение страны на Земщину и Опричнину так же осталось для Игоря чем-то непостижимым. Глубоко потрясенный и подавленный, сейчас сидел он за дубовым столом и разглядывал посаженных по разным сторонам земских бояр и опричников.       Так было до появления Димы. Дмитрий — младший сын опального дворянина, верного друга отца Игоря, сразу полюбился Грому своей открытой честностью и светлыми ясными глазами. Они быстро сдружились, и Дубин вызвался у отца сопровождать князя на государев двор. Умный, образованный, вежливый и внимательный — он оказался незаменимым помощником князю. Хоть жил Дима почти всю жизнь в Москве, он знал много о том, что творилось в царском окружении, и сейчас, дожевывая выхваченную с уже уносимого слугой блюда кулебяку, спешно рассказывал о тех, кто сидел по правую руку от государя.       Гром слушал и только дивился. Пока Дубин улаживал хозяйственные дела, связанные с их будущим проживанием в Слободе, он должен был обязательно присутствовать при царском столе, и успел накопить множество вопросов.       — А это кто, совсем близко с царем? — неожиданно перебив рассказ, спросил Игорь. Ему показались чем-то знакомы черты этого человека.       — Так царевич же! — Дима несдержанно фыркнул. — Ты что же, не слушаешь меня?       — Да не царевич, рядом. С венком на голове, — пояснил Гром, не переставая разглядывать странного боярина.       — О, так это Разумовский, младший. Подожди, тут так просто не расскажешь. Да не смотри ты так, — он дернул князя за рукав, — заметит еще, царю чего недоброго про тебя нашепчет. Царь его слушает, уж так любит, что, говорят, жить без него не может. Да только чаще не в серьез держит. Послушает, послушает да и поступит не так, но все равно, нельзя с таким ссориться.       Гром послушно отвернулся, как раз в тот момент, когда веселый взгляд обводящих залу глаз чуть не столкнулся с его. Сейчас Игорь уже точно узнал этого боярина. Гладко выбритое лицо без бороды и усов, почти как у девушки, длинные огненные волосы, жемчужные серьги, шуба с царского плеча, гордая осанка, насмешливая улыбка, — все то же, что и в их прошлую встречу. Только богато украшенная золотом и каменьями шапка сменилась на васильковый венок.       Игорь видел этого человека на крыльце, когда, отдав оружие и коня за оградой опричникам, вошел на царский двор. Он стоял, опершись на перила и оглядывал столпившихся перед дворцом калек и нищих, пришедших просить подаяние от царской милости — обычное дело в Слободе. Заметив князя, боярин с минуту вглядывался в новое лицо, а потом, кажется признав в нем Грома, повернулся и крикнул что-то человеку на другом конце двора.       Когда вся толпа оборванцев с криками и шумом бросилась в рассыпную, Игорь не сразу понял, что произошло, а когда понял, было уже поздно. Навстречу ему, переваливаясь из стороны в сторону и низко рыча, двигался огромный медведь. Князь отступил было, но не испугался. Он часто ходил на медведя в одиночку во время охоты и сейчас смело схватился за саблю. Но сабли не было. Только тогда он вспомнил, что все оружие сдал у ворот. Грязный и голодный зверь бросился на него, а с крыльца раздался заливистый хохот. Злая улыбка, рыжие волосы и этот громкий, бесстыдный смех будто врезались Игорю в память, и были бы последним, что он увидел, если бы подоспевший Дима не успел заградить его от острых когтей и зубов.       Песок двора окрасился алой кровью. Гром забрал у Дубина саблю и, обтерев о шерсть убитого медведя, сунул в ножны. Он хотел было вновь посмотреть на того, кто приказал спустить зверя, но крыльцо пустовало. Велев опричникам, на удивление быстро бросившимся исполнять его поручение, прибрать все до появления государя, рыжеволосый уже скрылся во дворце.       — Ну слушай, — Дима чуть наклонился к нему и начал, как всегда торопливо и немного путано: — Сергей Разумовский, опричник, важное место занял, царев любимчик, кравчий. Государь жалует его наравне с Вяземским и прочими, хотя, поговаривают, он щенок без роду и племени. Мол боярин Алексей подобрал себе мальчишку смышленого. Уж не знаю, почему именно его, но обогрел, приютил, вырастил и воспитал как сына родного, к роду своему приписал. Только вот не в имени дело, не род за человека говорит. Царю он тоже полюбился, приблизил его сразу, своими вещами жалует, балует. Даже Вяземского не так, наверное, да тот стелиться не привык. Разумовскому все дозволено, ни отца он не уважает, никого. Правда, сейчас, кажется, государь к нему охладел, но он старается изо всех сил, как бы царю угодить. Да слухи про него нехорошие кто-то пускает. Сейчас, знаешь, кто у царя в немилости — не живет долго, но кто и особо любим — тоже, — Дубин замолк, хлебнул кваса из Игорева кубка, пока никто не видел, и хотел было дальше рассказать про царевича, что тоже Сергею благоволит, а нравом покруче отца, и про душегуба Малюту Скуратова, но тут двери распахнулись и слуги, одетые в наряды еще богаче прежних, длинной вереницей стали попарно вносить блюда со всякими сладостями.       Были здесь и всеобразные пироги и коврижки, пастила и печатные пряники, фрукты и ягоды, свежие и засахаренные, сладкие вина и мед всех сортов. В завершении на столах перед гостями очутились настоящие сахарные скульптуры. Дворцы и терема со всеми крылечками и наличниками, флюгерами и лошадьми у коновязей. Перед царем, на отдельном столе, высился настоящий сахарный Кремль. Дима смотрел на это во все глаза. Ему впервые довелось увидеть роскошь государева пира вживую, и он правда был впечатлен. Гром же, как и многие другие гости, был уже настолько сыт, что все эти ядства по большей части оставил не тронутыми.       Вызвали песенников и гусляров. Зал наполнился громкой музыкой, все оживились. Вдруг со стороны царского стола раздался громкий голос:       — А ну, ребятки, плясовую!       Игорь и Дубин, занятые разглядыванием сахарного терема больше, чем песнями, обернулись, и в этот момент Разумовский, скинув с головы венок, вскочил сапогами на земский стол. Ропот пробежал по рядам оскорбленных бояр, но он не дошел до государя, потонув в одобрительных криках опричников и грянувшей разухабистой музыке. Сергей, притопывая алыми сапогами так, что подскакивали кубки и приборы, двинулся по столу, гордо подбоченясь и поводя плечами в такт удалой музыке. Он нарочно взмахивал рукой, и меха его шубы задевали бояр по лицам. Опричники весело гоготали, царь тоже был доволен. Не дойдя до Грома всего пару шагов, Разумовский соскочил со стола в центр залы и пустился в пляс. Танец, дикий, стремительный, словно вихрь, смешавший в себе и удалую присядку, и что-то девичье, быстрый и короткий, завершился с последним ударом музыкантов по струнам. Сергей упал к царским ногам, и государь позволил ему поцеловать себе руку.       Когда волнение после этой выходки немного улеглось, пир пошел своим чередом. Царь с царевичем беседовали с боярами и опричниками, и уже никто не заметил, как вошедший в зал слуга подал Разумовскому какой-то знак, а тот, шепнув что-то отцу, выскользнул за тяжелые двери.

***

      — Ну же?! — Сергей спешно вышел вслед за слугой во двор. Глаза его горели нетерпением.       — Стрельцы прибудут в Слободу сегодня к ночи, — отрапортовал запыхавшийся гонец, стоявший у взмыленной лошади.       — Царь знает? — новость прошибла Разумовского словно молния, мгновенно отрезвив хмельную голову и приведя в какое-то странное, возбужденное и взвинченное, состояние.       — Нет, — гонец снова поклонился ему в ноги.       — Хорошо. Ступай, отдохни, никому ни слова, царю доложат передовые, когда подъедут. Ступай, — Разумовский кинул в подставленную шапку горсть золотых и так же быстро вернулся в залу.       Царь, казалось, не заметил его отсутствия, но зоркий глаз Малюты, привыкшего читать на государевом лице каждую мимолетную эмоцию, уловил невидимое другим раздражение. Сергей ничего не заметил. Весь остаток пира он сидел на привычном месте, но уже не веселился так громко и отчаянно, как обычно.       Вечером, сидя в своей светлице перед огромным зеркалом — царским подарком — Разумовский по обыкновению примерял на себя украшения. Это было его своеобразным обрядом. Золотые кольца с каменьями и без, тяжелые браслеты, длинные нити бус, резные серьги, украшенные жемчугами и цветными стеклянными бусинами. Он глядел на себя в зеркало и не видел отражения. Пальцы привычно перебирали гладкие камни, губы напевали какую-то незамысловатую песню, перенятую у дворовых девок еще в Москве, а мысли носились далеко.       Часа два назад он вышел из бани, где снова приключились неприятности. Сергей ненавидел баню вместе с другими опричниками. И не потому что брезговал, не из-за тех косых взглядов, какими всегда глядели на его слишком нежную кожу. Хотя да, в каком-то смысле брезговал, но не в этом дело. С ними его всегда душил пар и дым, и он даже однажды думал, что угорел, но каждый раз все обходилось. То ли дело в своей вотчине. Сергей прикрыл глаза и вспомнил свою баню, пробирающее тепло, хороводы очаровательных парней и девок, венки из тонкой березы, таинственные, заунывные песни, похожие на русалочьи. Разумовского тянуло к мистическому и тайному, и в этом тумане, скрывавшем мир духов от людей, ему виделись далекие воспоминания: крепкая фигура рядом, темные кудри, ласковые ладони, убаюкивающий голос.       Сергей уколол себя застежкой серьги, зашипел, встряхнувшись. Сегодня все было совсем по-другому. Кутаясь в меха он шел до бани вместе с царевичем. На ходу они весело смеялись, шутили что-то про Малюту, кажется. Быть с царевичем — привилегия, такого удостаивался не каждый. Разумовский входил в постоянную свиту. Этим вечером с ними был также Вяземский и еще человека четыре. По началу все было спокойно, но жар, выпитое на пиру вино и буйный нрав собравшихся, смешанные вместе, дали плачевный результат.       — Что, Сергей Алексеевич, пожаловал тебя царь давеча? — Вяземский поднялся и подошел к лежащему в самом низу Разумовскому.       — Угу, — он только приоткрыл один глаз, лениво посмотрел на молодого князя и отвернулся.       — Ишь ты, да тебе, кажется, смотреть на меня противно? — на губах расцвела едкая улыбка. — Ну что ж, это же не в бабьей юбке перед царем плясать?       Сергей молчал и не открывал глаз. От жара медленно начала кружиться голова, и он старался глубже дышать. В наступившей тишине слышно было, как хмыкнул царевич.       — Отвечай, пес безродный, — Вяземскому хотелось драки, он был зол и устал, напряженное тело требовало разрядки, а наглая и спокойная фигура Разумовского сработала для него, как красная тряпка.       Но первый удар нанес Сергей. Вскочил, набросился на князя, и сам не заметил, как они уже повалились на пол. Разумовский был трезвее, Вяземский — сильнее и тяжелее. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы кто-то не окатил дерущихся ледяной водой.       — Ну, Афонька, ну даешь, — усмехнулся царевич, чей голос с годами все больше походил на голос отца. Он подал руку Разумовскому, Вяземского подняли другие.       Ветер, залетавший в комнату через распахнутое окно, пригибал пламя свечей, и их свет неровными бликами дрожал на раме зеркала. Сергей снял все украшения, небрежно скинул в шкатулку, взял густой гребень и принялся расчесывать огненные волосы, нашептывая приговоры.       Вдруг узорчатый ставень скрипнул, что-то шелестнуло по подоконнику. У Сергея сердце упало в пятки. Он резко обернулся, и гребень выпал из его рук.       — Ол.. — крепкая рука зажала ему рот, заставляя подавить возглас, но он вывернулся и повис на шее стоявшего перед ним человека. — Живой, целый, родной, милый... — загнанно шептал он, покрывая лихорадочными поцелуями заросшее густой кудрявой бородой лицо, сжимая пальцами ткань стрелецкого кафтана, срывая с него шапку, запуская пальцы в густые волосы. Сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, колотясь в бешеном ритме. Счастье, беспредельное счастье, накрыло его с головой, и, если бы не крепкие настоящие объятия, он, наверное, сошел от такого счастья с ума.       Они совсем не говорили. Нет, можно много что было сказать, да вот слов не было. Только быстрые беспорядочные касания, поцелуи, сбитое дыхание, тихий хрип и рык. Дорвались, увиделись, нашлись. И вдруг осознание.       Разумовский чуть отстранился, тяжело переводя дух и глядя в темные глаза, в которых отражалось пламя свечи.       — Ты как сюда? — он облизнул губы и шало улыбнулся.       — Отряд еще под Москвой, я вперед. А тут я как чуял, что это твой терем. Гляжу, в окне свет, зеркало, огонь, — Олег усмехнулся, запустил пальцы в его волосы. — Ну а дальше...       — Я понял уже, — Разумовский мельком глянул на заткнутые за поясом Олега ножи. Знакомые, верные, старые ножи. С такими не только до окна светлицы подняться можно.       И снова ненасытные поцелуи, нежные слова, короткие расспросы и опять поцелуи. Шелест простыней, хриплые стоны, рваные вдохи — хорошо, хорошо до невозможного. Только ближе к рассвету, когда небо уже посерело, Волков, сидя на полу у кровати, четко и ясно, словно отчитывался перед головой, рассказал про свой поход. Сергей тихо слушал, свесившись к нему с постели, ласково гладил черные волосы, а сам ничего не говорил в ответ. Ему было стыдно, но уж лучше к правде о нем Олега подготовят слухи, и да, пусть это будет не сегодня.       С рассветом они простились у заднего крыльца. Разумовский вернулся в светлицу и только упал на кровать, как колокола на Слободском храме зазвонили к заутрене. Быстро облачаясь в простую черную одежду и заправляя волосы под шапку, сегодня без чьей-либо помощи, Сергей с трепетом проверял висевший на шее мешочек — счастливый оберег с мельницы, принесший ему эту желанную ночь.