Нет тепла.

      У Грома в квартире полная разруха — пыльно, местами виднеются пятна от пролитых напитков, в том числе от некогда водившегося здесь чая; мебель затёртая, кое-где скотчем замотаны ножки, а к стоящему возле окна креслу (оно перемотано скотчем едва ли не сильнее всего в этом пространстве) привалилась стопка бумажек с нераскрытыми делами, документацией улик и разного, не связанного с работой мусора.       Краска на стенах, окнах и даже входной двери облупилась; обои давно пожелтели и начали пузыриться. Иссохшийся пол был укрыт ковром только у дивана, под журнальным столиком — самой новой вещью в квартире. В углу комнаты лежал матрас, на котором громоздилось несколько подушек разного сорта и размера. Игорь понятия не имел, откуда они взялись. Вроде сами как-то появились, а может остались от прежних хозяев. Там же валялось пара скомканных пледов. Пухового одеяла в этом логове сроду не водилось.       В общем, если цитировать Юлю — «Типичная холостяцкая нора, хозяин которой заявлялся сюда от случая к случаю, предпочитая сутками не спать и работать».       Это было правдой.       Игорь не очень-то любил находиться здесь, потому что… Пусто. До скребущего чувства под сердцем пусто. Хотя, возможно во всем виновата долбанная разруха. И ведь деньги есть на ремонт, но вот когда…       Так или иначе, майор предпочитал отсыпаться в участке, за столом или в камере для задержанных. Так было проще, потому что он не успевал закопаться слишком глубоко в самокопание и депрессивность. А значит и смысла тратиться на ремонт никакого не было.       Отставленная накануне бутылка виски по-прежнему стояла между креслом и диваном с потрескавшейся кожей, спрятанной за флисовым пледом с эмблемой родного участка — подарок на тридцатилетие от коллег.       Надо было сразу убрать бутылку подальше, чтобы не поблескивала так призывно янтарной жидкостью. Да и вообще, стоило убраться прежде, чем тащить сюда Разумовского.       Игорь не стеснялся своего убитого в хлам жилища. Ему на это было плевать. А вот на то, что Сергею было где себе синяков наставить — нет. Гром беспокоился за мелкого. Неправильно и непозволительно сильно. Сам удивлялся этому, скрипел зубами, но сделать с собой ничего не мог, особенно после эпизода в машине.       Младший явно чувствовал себя в опасности. Он затравленно смотрел на Игоря, часто-часто моргал словно пытаясь согнать морок видения; и старательно отпинывался, когда Гром пытался его успокоить и пристегнуть — для безопасности.       Пинался Разумовский довольно слабо (на большее его сил попросту не хватало), зато царапался будь здоров. Он, совсем не принимая Игоря за настоящего и давя подступающие слёзы, задушено рычал, прося перестать мучить его образом майора и шугаясь всякий раз, когда ощущал под пальцами живую плоть.       Юля волновалась не на шутку, крепче сжимая руль и прося Игоря поторопиться. Спешка, впрочем, была ни к чему, ведь за ними не было погони. Просто хотелось как можно скорее оказаться максимально далеко от гнетущей атмосферы психиатрической лечебницы. А серая дождливая погода только усиливала эту жажду.       Игорю пришлось перейти к более резким действиям, грубовато схватив Разумовского за смирительную рубашку, чтобы притянуть к себе, повернуть спиной и заключить в крепкие объятия, в которых рыжий даже дёрнуться не мог. Он даже застегнул их одним ремнём, чтобы ценный груз не вырвался на повороте.       Ехать было ужасно неудобно: колени упирались в переднее сидение даже будучи широко разведёнными, а правое плечо оказалось крепко вжатым в дверь, отчего вибрация автомобиля отдавалась в тело. К тому же, Игоря знатно придавливал своим небольшим весом навалившийся майорскими же усилиями Разумовский.       Как у рыжего ноги умещались в пространстве сиденья Гром понятия не имел. Загадкой было и то, как они в принципе уместились здесь вдвоём. Не склони Сергей головы Игорю на плечо, признавая капитуляцию, то упираться бы майорской макушке в крышу. Он тогда несомненно набил бы себе крупную шишку. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.       Рыжий большую часть дороги недовольно сопел и хныкал от неудобного положения, но сидел смирно, точно боясь пошевелиться и напороться на очередной грубый захват. А ещё жмурился от пожирающего его страха, запах которого Игорь чуял так отчётливо, будто бы это был парфюм.       И кто бы мог подумать, что животный липкий страх пахнет горечью, жжёными опилками и крепким табаком? Обычно в литературе пишут про сладость или, может, кислинку, но никак не горечь, оседающую на языке мазутной плёнкой. Такой густой, что сводило скулы.       Игорь никогда раньше не подумал бы, что страх пахнет старой пачкой «Беломора». Но, как бы поэтично это не звучало, Разумовскому совсем не шёл тяжёлый запах табака, смешавшийся с прокисшим запахом лекарств.       С лекарствами была вообще отдельная песня. Гром так уверенно приказал Рубинштейну подготовить препараты, а потом свинтил из лечебницы, даже не забрав ничего. Уже в машине он понял, какую ошибку допустил. Судя по напряжённому взгляду Юли через стекло заднего вида, она тоже понимала, что может ждать их впереди. Это был пиздец вселенского масштаба и ярчайший пример тупости человеческой. Точнее громовской.       Уже подъезжая к району, в котором жил майор, спасённый уснул беспокойным сном, укачанный ездой и теплом чужого тела. Игорю приходится проявить чудеса гибкости, чтобы вытащить сжавшегося во сне Серёжу. И настоящий акробатический этюд — чтобы вылезти самому.       Это не так-то просто, ведь Гром, откровенно говоря, далеко не гимнаст. Хорошо хоть Пчёлкина помогает, следя за тем, чтобы он не ударил Разумовского о дверной проём или вовсе не уронил. Последнее, чего бы они хотели — нарушить сон, получив дополнительную порцию проблем и чужого внимания к своим персонам.       С осторожностью родителя с трудом уложившего непоседливого ребятёнка спать, они заменяют куртку Грома, в которую Игорь закутал Сергея ещё в камере, на плед привезённый журналисткой. Кутают в него рыжего так, чтобы не проглядывала узнаваемая форма психиатрической лечебницы. Не хватало ещё, чтобы кто-то, увидев их, в полицию начал звонить.       Несмотря на то, что Сергей был достаточно высокого роста, сейчас он казался крошечным и жалким. И не скажешь, что этот человек, пускай и в извращённом второй личностью сознании, творил беспредел на улицах Петербурга.       Их отдел до сих пор разбирался с остатками движения Чумного Доктора, хотя остатками это было трудно назвать. Казалось, что после небольшого затишья «чумная лихорадка» проснулась и начала набирать обороты с новой силой.       Встретившиеся им под аркой, а позже в парадной, соседи удивлённо поднимали брови и охали, завидев бледного рыжего мальчишку.       Одна из бабушек встревоженно прошептала что-то про собачий для лета холод на улице, и даже руку потянула бездумно к босой ступне Разумовского, когда Игорь бочком пытался протиснуться мимо, не привлекая внимания (безуспешно).       Всё-таки действительно хорошо, что они укутали мелкого в Юлин плед, его куртка не скрыла бы достаточно, и помимо босых ног и мертвецкой бледности, вопросы вызвала бы и смирительная рубашка. А лишних вопросов и догадок и так уже было не избежать.       Старушкам всегда нравится посудачить о соседях. Игорь был не исключением. Уж и каких он только историй о себе не слышал! И про геройские шрамы и про сомнительные связи… Даже отношения с Пчёлкиной и дружба с Дубиным не укрылись от вездесущих сплетниц. И вот теперь они будут трещать ещё и про мальчишку, которого приютил столь грозный майор.       Да и пусть, лишь бы только это оставалось всего лишь сплетнями. Главное чтобы никто в полицию не обратился. Игорь конечно придумал бы как выкрутиться, но было бы это отнюдь не просто, а лишняя морока оказалась бы совсем некстати.       В квартиру он заносит свою ношу в одиночку, без поддержки Юли, она уехала, даже не проводив их до парадной. Заходит во мрак не снимая обуви, сразу несёт Сергея вглубь большого пространства именуемого гостиной.       В квартире всего одна большая комната соединённая с кухней, и узкий санузел без двери. Даже нормальной ванной комнаты не было, чугунная лоханка стояла прямо на кухне, а ближайший к ней шкафчик кухонного гарнитура превратился заодно и в полку для дешманского мятного шампуня и мочалки, со временем примерившей на себя амплуа дырявой тряпки.       Жил Гром небогато. Вовсе не богато, даже не смотря на неплохую зарплату майора полиции. Дело было даже не в том, что он разбрасывался деньгами, вовсе нет, просто Игорь по характеру был прирождённой нищенкой, ведя слегка бомжатский, по мнению Юли, образ жизни.       Сергея он укладывает на диван, устраивает головой на одной из самых пухлых подушек и, сдёрнув синее покрывало с подлокотника, накрывает им озябшего парня поверх кокона из бордового пледа Пчёлкиной.       Но не подтыкает — всё-таки он и так сделал достаточно лишних телодвижений — тот факт, что Разумовский по-прежнему сопел, сведя брови к переносице, было огромным везением. Да и странно как-то взрослому человеку, пускай и такому беспомощному, одеялко точно малышу подтыкать.       Свет тоже не включает — слабого светила за тёмными дождевыми облаками вполне достаточно, чтобы не запнуться о стопки бумаг, досье и некоторой классической литературы. Тем не менее, Игорь умудряется споткнуться об угол журнального столика и, точно пьяный Сергей тогда в башне, с трудом удерживает равновесие. Маты чудом остаются за сжатыми зубами, а спящий миллиардер вздрагивает, но глаз не разлепляет.       Стоило привести квартиру в порядок, хоть немного, воспользовавшись тем, что рыжий отдыхает. Бутылки пустые сложить в мусорный пакет, бумажки сгрести в одно место и, пожалуй, протереть-таки журнальный столик от вековой пыли и липких пятен.       Игорь справляется на удивление легко и быстро, хотя порядком после такой «уборки» внешний вид его жилища по-прежнему не назовешь. И пофиг. Главное, что теперь нет лишних предметов на полу.       Мусор быстро оказывается у входной двери, с кухонных шкафчиков стирается пыль. Игорь делает всё как можно тише, отчего-то сильно нервничая из-за собственного громкого сердцебиения. Кажется, факт того, что он совершил, только сейчас начал доходить до него. Но в голове по-прежнему нет ни единой мысли, только чистая, звенящая пустота.       Игорь то и дело поглядывал на спящего. Приглядывался, пытаясь понять, что же делать дальше. Вид мальчишки, а иначе Гром не мог назвать его, был здесь чужим. Словно инородное белое пятно в выгоревшей серо-бежевой картинке. Игорь с трудом мог отвести от него взгляд.       Разумовский был точно испорченным кадром плёночного фотоаппарата, на котором хранилась самая важная информация, самая ценная зацепка, которую Игорь никак не мог рассмотреть, осмыслить её присутствие.       У Игоря сердце не на месте. Оно безбашенно быстро колотится, причиняя физическую боль. На короткое мгновение кажется, что он совершил самую большую в мире ошибку, забрав Разумовского, но Гром гонит эти мысли как можно дальше. Он сделал всё правильно, и странное поведение Рубинштейна и опасная худоба Сергея, его страх и слёзы были тому подтверждением. По его, Игоря, вине рыжему пришлось пройти через всё это, и самое гадкое — Гром не мог знать наверняка и во всех деталях через что конкретно.       Сжав влажную тряпку в кулак, он проводит свободной рукой по лицу, глотает рвущийся наружу стон напряжения. Взгляд цепляется за спутанные рыжие волосы, за неприглядную белую форму психиатрической лечебницы. Разумовского следовало бы привести в порядок, вымыть, вычесать и накормить, словно бездомного зверька — пора было набираться сил.       Словно по заказу в этот момент вибрирует старенькая нокия в заднем кармане джинс. Юля почти никогда не звонит, предпочитая общаться через мессенджеры.       Их всего две, опять же, по классике. Первая — «Принесла еды, стоит за дверью». И вторая — «Ему бульон». Игорь плохо умеет благодарить людей, но Пчёлкина определённо заслуживала доброго слова и поцелуев в румяные щёки, но он печатает ей короткое «Спасибо», и топает к двери.       Там действительно оказываются продукты из супермаркета и небольшой пакет из ресторана, в котором они с Юлей однажды ужинали. Было вкусно, но очень дорого для его кармана. Проклятье. Эта женщина точно издевалась над ним и его кошельком. Деньги теперь возвращать ещё, а Грому совсем не нравится ими сорить. Он же не олигарх какой, еду можно и подешевле выбрать, на вкус-то почти одно. Ведь можно же было накормить рыжего бедолагу растворимым супом, разве нет?       Он оборачивается на Разумовского, который укутался в пледы так сильно, что торчат лишь рыжие пряди и голые пятки. Чувствует, как внутри растёт тянущая пустота, похожая на ту, что смотрит на тебя в ответ, пока глядишь вниз с обрыва. Нет, нельзя химической бурдой его пичкать, Юлька права.       Отнеся продукты на кухню и закрыв входную дверь на замок и цепочку, Игорь ещё с минуту пялится то на суп в пластиковом контейнере, то на комок-Разумовского. Смотря на него такого, в голове вновь пустота, ни мысли о прошлом, ни о будущем, только сосущие чувство вины, чёрная дыра в груди, пропасть.       Можно ли было избежать всего этого? Смогли бы они договориться тогда в башне, сумей Гром говорить помягче и не так в лоб? Игорь правда не умел юлить особо и сюсюкаться. Да, надеяться, что вторая личность Разумовского перестанет бесчинствовать было крайне глупо.       И всё же, возможно, стоило тогда попытать удачу? Да только чего уж сейчас гадать. Прошлого не воротишь — всем известное правило жизни. Да и не знал он тогда, не догадывался даже.       Теперь стоило думать, как решать новые вопросы. Как сохранить в секрете, что Разумовский теперь у него будет жить? Не держать ведь его вечно взаперти. Для здоровья же свежий воздух нужен, нагрузки физические там, все дела.       Игорь не очень уверен, как заботиться о Сергее, как того обратно на рельсы ставить. У Грома даже детей и животных никогда не было, да и в отпуске он всего неделю будет. Как возвращаться обратно? Как оставлять Разумовского одного? Этого Игорь уже сейчас не знает.       Да и болезнь миллиардера тоже напрягала, ну в смысле, его раздвоение личности, хотя и отвратительное физическое состояние тоже оставляло желать лучшего. А что если он сам не сможет за собой ухаживать? Игорь в сиделку совсем не хотел превращаться.       К тому же, ну вот уйдёт он из дома за продуктами или на работу, не вырвется ли в этот момент та бестия? Не устроит ли бардак какой? И ладно бы только в квартире! Что если он вырвется наружу? Костюма у него конечно больше нет, так что город не спалит, но такая тварь точно сможет придумать что-то похлеще.       А когда гавнюк уснёт в Разумовском? В каких краях искать испуганного мальчишку? Своими силами — не вариант, а привлечь полицию значит раскрыть факт того, что он чуть ли не силой забрал нестабильного преступника из психушки. Полная задница. В любом раскладе. С другой стороны: ну вот чего гадать? Будет как будет.       И вроде бы решил всё, а на языке кисловатая горечь разочарования почему-то. Сглотнуть тяжело. Выдохнув через сжатые крепко зубы, майор оборачивается от созерцания кухонного стола к чугунной ванне.       Мыть Разумовского сегодня точно не вариант, не в состоянии он будет, да и Игорь не готов за кем-то ухаживать подобным образом. И снова от этого как-то мерзко. Взял ответственность, а нести её не хочет. Совестно даже. Поступил по совести, забрав, и теперь грызёт себя сжигаемый той же совестью с новой силой. Гадость.       «Одежду бы хотя бы поменять этому пациенту» — думает про себя и топает в сторону советского полированного шкафа с покосившейся левой дверцей. Ручек тоже нет, вместо этого в отверстия просунуты петельки строительных жгутиков. Гром выуживает оттуда наиболее приличное и тёплое, не забывая и себе домашние спортивки достать.       Серёже болотный свитер с рисунком-полоской на груди, выполненного горчичными и белыми нитями. Игорь сам ни разу не носил этот свитер, но хранил бережно. Всё-таки это подарок четы Прокопенко. Тёть Лена сама вязала, старалась. Штаны пижамные оказываются с дыркой на колене, но сойдет, всё-таки не на свиданку рыжего собирает. Носков правда нет, своих-то две пары и те с дырками на пальцах и пятках. Стыдоба.       Он оставляет вещи для Серёжи на краю дивана, а сам переодевается там же рядом, закинув уличную одежду в угол, в сторону матраса. Потом уберёт. Сделать это сразу кажется пустой тратой времени, словно некое предчувствие тормозит, вынуждая забить.       Уже поправляя резинку спортивных штанов, Гром слышит тихий шорох пледа, скользящего по кожаной обивке дивана. На долю секунды он застывает, прежде чем поднять глаза на удивлённого и испуганного Разумовского.       Парень жмётся в угол дивана, тянет плед выше к подбородку и, широко распахнув глаза, неверяще разглядывает Игоря, скользит взглядом по его обнажённому торсу, задерживает взгляд на шрамах и розовых полосах тянущихся от запястья к локтю. Заторможенно осознает, что это следы от его ногтей, а значит, человек перед ним вполне живой.       Игорь наблюдает за тем, как учащается дыхание Разумовского и как его глаза начинают бегать по комнате. Кажется, что он воспринимает сменившийся пейзаж привычной белой и холодной палаты безумным плодом фантазии, принимая решение, что сошёл с ума окончательно.       — Сергей? — под сбитое тяжёлое дыхание рыжего свой голос словно теряется, звучит глухо, немного неразборчиво, но тем не менее, привлекает внимание разнервничавшегося Разумовского.       — Н-нет… нет… — мотает головой парень, колени к себе подтягивает, — Не может быть, нет-нет-нет!       Игорю становится неловко стоять и просто смотреть за внутренней борьбой рыжего. За тем, как он с каждым новым вдохом задыхается всё сильней, дрожит, губы кусает.       — Сергей, посмотри на меня, — преодолев в пару шагов расстояние между ними, Гром присаживается на корточки перед диваном, чувствуя, как упирается в спину журнальный столик.       Разумовский никак не реагирует. Он сжимает волосы в кулак и тянет их, кажется, даже вырывая некоторые тонкие прядки. Не мудрено, что у него такое гнездо на голове. Когда Игорь тянет руку, чтобы коснуться парня, тот пинает его, а после ногами отталкивается от сидушки, чтобы сильнее вжаться в угол. И тем не менее, майор умудряется перехватить запястье и заставить обратить на себя внимание.       — Сергей, Серёжа, дыши ровнее, ты в безопасности, — мозг лихорадочно соображает, что лучше сказать или сделать, поэтому Гром мягко гладит большим пальцем тонкие запястья и говорит как можно более низким тоном, — Я настоящий и ты у меня дома, — с губ Сергея срывается жалостливый скулёж, но в этот раз он не плачет, хотя, кажется, солёная влага уже начинает собираться в уголках глаз.       Игорь терпеливо ждёт, пока младший успокоится, но того, кажется, слова Игоря только сильнее вгоняют в неверие. Хотя бы руку не одёргивает, дрожит только весь и глаза крепко-крепко жмурит. Точно как тогда, в машине. Вот только майор никуда не пропадает, так и сидит на корточках, за руку держит, басит что-то неразборчивое и смотрит так серьёзно, напряжённо, словно готов сорваться в любую секунду.       Серёжа пару раз моргает, шепчет мантру из «я один, я один», а когда глаза на Грома устремляет, понимает, что нет, не один. Их трое. Неизменный Игорь, что заметив его шок, крепче сжимает его кисть в руке и немного тянет на себя, как бы языком тела говоря — посмотри на меня. Но Разумовский не может оторвать взгляда от пернатой бестии за его спиной. Птица стоит, боком привалившись к стене, и, ковыряя под ногтями, улыбается хищно.       Грому всё это напоминает тот вечер в башне Vmeste, Разум точно также пялился на «кого-то», словно они были не одни, так же замер на секунду и также переводил глаза с «пустого места» и на майора, а потом обратно…       — Н-настоящий… — наконец шепчет рыжий, все ещё не полностью уверенный в своих словах. Он задерживает взгляд на хмуром лице напротив, нижняя губа предательски трясётся, — И-Игорь, я… — слёзы не дают ему закончить, градом льются из глаз, а рыдания спирают остатки и без того сбившегося дыхания, плотно сжимая гортань и не позволяя ни единого слова из себя выдавить.       Он тихо скулит, да в комок норовит свернуться, закрыться от всего мира. Игорь не знает, что должен сделать, поэтому просто притягивает его к себе, даёт тому устроить голову на своём плече и гладит спину, от загривка до поясницы и обратно. Позвонки маленькими холмиками ощущаются под пальцами, вызывая злость и неприязнь. К Рубинштейну что довёл парня до такого состояния.       Слёзы и слюни странно ощущаются на голой коже, а ледяные пальцы Сергея при каждом соприкосновении, посылают мурашки и дрожь по телу, но кажется для самого миллиардера, вероятно правда бывшего, такие объятия становятся спасительным кругом, держат на плаву и без того слабую волю. Птица за спиной Грома гадко смеётся, прежде чем раствориться в тени, оставив после себя лишь медленно опадающие чёрные перья, пропадавшие, только коснувшись пола.       Сергей смотрит на это всё, при каждом всхлипе хрипит, вздрагивает всем телом, но мало-помалу успокаивается. Верил ли он полностью в реальность происходящего трудно сказать. Пожалуй, ему казалось всё это сном, несбыточным сном о безопасности и воле.       Когда Разумовский полностью стихает в его руках, дышит громко, но глубоко, Игорь решается заговорить.       — Серёж, надо переодеться и покушать, — он шепчет это глядя на стопку одежды. Свитер всё ещё смотрелся слишком ярко для него самого, но вполне подходил Разумовскому — такое же непривычное и чуждое пятно в его квартире, — Ты же хочешь кушать?       Вместо вербального ответа, на который мальчишка был вряд-ли сейчас готов, следует громкое урчание желудка, которое практически синхронизируется с сосущим ощущением в желудке майора. Пожалуй, им обоим стоило поесть.       — Сможешь сам переодеться? Я пока суп разогрею, — говорит всё также шепотом, громче было бы неуместно.       Самому становится противно от собственного тона и постановки слов. Он словно с ребёнком говорил.       Серёжа вяло кивает, но выбираться из объятий не спешит, трётся, как тогда в камере, лбом о его грудь и глубоко вдыхает. Игорю даже на мгновение хочется шутливо уточнить, хорошо ли он пахнет, но, прикусив язык, он сдерживает себя. Разумовский сейчас не в состоянии шуточки шутить.       Поднять рыжего приходится самому, также как и стянуть с того смирительную рубашку. За годы службы Игорь видел достаточно и жмуриков, и нариков, и кого угодно, голыми, одетыми, ранеными и целыми, но почему-то именно вид болезненного Разумовского заставляет его скривиться от обиды.       Серёжа тощий, точно смерть. Бледная, чуть ли не прозрачная кожа буквально обтягивает хрупкий скелет. Ещё в их первую встречу Гром отметил, что парень не отличался особой мускулатурой и был весьма худ, но сейчас перед ним стоял практически дистрофик, а значит, путь к выздоровлению займёт куда больше времени, чем предполагалось.       Хуже всего было то, что эту худобу дополняла роспись синяков и царапин, а кожа у позвонков была буквально стёрта, словно его таскали по полу. Толстая кровяная корочка образовала чешуйки на ранах. Стёртыши на пояснице были самыми большими и желтоватыми по краям — от гноя.       Что чёрт возьми делали в лечебнице, и о чём умолчал Рубинштейн в своих записях? А может дело было проще и Разумовский сам себе гематом наставил при очередном приступе? Чёрт его разберёт.       Игорю не по себе от всей этой картины и хуже всего то, что он не может обратится к знакомым врачам. Сейчас нужно было переждать немного, ведь светить лицом рыжего даже в самых проверенных кругах могло оказаться делом опасным.       Не дожидаясь, пока Разум спрячет роспись побоев под одеждой, майор уходит подогревать суп. Сначала отправляет его в микроволновку прямо в пластиковом контейнере, но после, для верности, переливает в тарелку. Ставит греться на две минуты, а пока Серёжа медленно и печально выворачивает штаны с изнанки на правильную сторону, убирает наконец продукты в холодильник.       Юля накупила в основном кисломолочных продуктов и овощей, хотя на дне пакета находятся ещё и кости, видать на суп для рыжего. Из Игоря кулинар конечно отвратный, но выхода у него не будет. Не просить же Пчёлкину заботиться о Сергее: супчики ему варить, сказки на ночь читать…       Фыркнув, Игорь смотрит в сторону дивана. Рыжий стоит, неуверенно теребя низ свитера, смотрит на одежду из лечебницы и глаз оторвать от неё не может. О чём он, интересно, думал? Пытался ли убедить себя в том, что действительно избавился о сковывающей движения формы? Или может просто завис бездумно?        В этот момент пищит микроволновка.       — Садись за стол, — чуть ли не приказным тоном выговаривает Гром.       Они всего ничего под одной крышей, а Игорь уже устал. Он растерян, да и не только он. Серёжа мнётся с ноги на ногу и, чуть покачивающейся походкой, идёт за стол. Видно, что передвижения даются трудно. Очень уж быстро мальчишка уставал после своих истерик и брыканий.       Убрав белую форму в пакет из-под продуктов, Гром ставит его рядом с мусорным пакетом у входной двери. Завтра вынесет на помойку и тогда запах клиники выветриться из дома. Ну, он на это надеялся, по крайней мере.       Сергей, сидя за столом, выглядит действительно мальчишкой. Сгорбившись, он кутается в большой свитер не со своего плеча. Тот достаёт ему до середины бедра. Игорю и самому свитер был длинноват, но как говорит тёть Лена — зато попу с хозяйством не застудишь. Штаны сборятся у щиколотки, и, наверное, мешают при ходьбе.       Он ставит тарелку супа перед Разумовским и садится напротив.       — Приятного аппетита, — но Сергей не прикасается к еде, смотрит только как блики света играют на желтоватом бульоне, — Кушай, он не отравлен.       Игорь вымучивает из себя улыбку, сам ложку суёт парню в руки и помогает зачерпнуть первый раз, подносит ко рту и вливает через полуоткрытые губы. Серёжа в этот момент даже не моргает, но когда жидкость касается языка сглатывает, и почти что сразу шипит.       — Прости, надо было подуть, а то горячий же, — Игорю неловко, взял ведь под ответственность, а сам горяченным супом кормит.       Серёжа коротко кивает и совсем слабо улыбается. По глазам видно, он где-то в своих мыслях, но ложку, тем не менее, хватает увереннее и даже ест. Немного правда, но ест, а ещё носом откровенно клюет, и совсем вяло рукой шевелит.       За окном дождь начинает успокаиваться, капли всё реже попадают по внешнему подоконнику, слив проходящий рядом с кухонным окном перестает бурчать. Кажется, город за окном, несмотря на ранний час вечера, начинал засыпать на пару с Разумовским, который моргает всё медленнее.       Игорь быстро понимает, что ещё чуть-чуть и мальчишка носом в тарелке уснёт, поэтому забирает ложку, да подняв того за подмышки, ведёт в сторону дивана, укладывает, накрывает пледом, второй бросает на его ледяные ступни, только бы рыжему тепло было.       Парень проваливается в сон едва голова касается подушки. Игорю даже завидно, ведь сам он вне зависимости от усталости мог валяться в кровати кучу времени, пытаясь уснуть. Одно успокаивает: несмотря на слёзы и небольшую истерику, всё прошло более менее спокойно, гладко, словно так и должно было быть. От этого даже усталая улыбка трогает майорские губы, когда он оглядывает наконец спокойное лицо Разумовского.       Вздыхает и возвращается за стол, суп Серёжин доедать. Бросает, сам не зная зачем: «Спи, Серёж, всё нормально будет». Даже не замечает, как сверкнули голубые глаза золотом и как янтарные огоньки следят за ним с дивана, пока он, погружённый в свои мысли, ест. Юльке бы ещё написать про таблетки.