Угасающие огни Манхэттена

      Две дюжины постояльцев гостиницы «Интернациональ» во главе с толстым конвоиром-жандармом, лицо которого было очень похоже на сморщенную варёную курицу, несколько секунд назад вышли из отеля. По приказу конвоира около трёх десятков людей без документов молча поднялись на борт грузовика. Жандарм сел вперёд на пассажирское место рядом с водителем. Мотор тотчас затарахтел. Грузовик тронулся. Хозяйка гостиницы стояла в дверях и махала рукой вслед уезжающим постояльцам.       — Куда мы хоть едем, командир? — спросил кто-то у жандарма.       — А сам как думаешь? — буднично ответил тот.       Равич оказался стоять рядом со стариком Розенфельдом и Аароном Гольдбергом. Розенфельд держал под мышкой рулон, в котором были завёрнуты Сезанн и Гоген, и напряженно думал о чём-то своём.       — Испанская виза, — едва слышно бормотал он. — Срок её истек прежде, чем я успел… — Он умолк на секунду. — А стервятник всё-таки смылся, — добавил он. — Маркус Майер. Вчера вечером отчалил в Америку.       Грузовик трясло. Все стояли, тесно прижавшись друг к другу. Почти никто не разговаривал. Затем они свернули за угол. Грузовик качнуло. Равич посмотрел на фаталиста Зайденбаума. Того притиснули в самый угол кузова.       — Такие вот делишки, — усмехнулся Зайденбаум.       Равич кивнул и пошарил в карманах в поисках сигареты. Он ничего не нашёл, но вспомнил, что в чемодане их, вроде бы, ещё было достаточно.       — М-да, — заметил он. — Человек многое способен выдержать.       Миновав Ваграмский проспект, грузовик выехал на площадь Звезды. Нигде не было ни огонька. Площадь тонула в кромешной мгле. Темнота стояла такая, что даже Триумфальной арки было не видно.       Равич стоял неподвижно, правой голенью касаясь чемоданчика с медицинскими инструментами. Он не понимал, зачем он взял их с собой. Вряд ли кому-то в тюрьме, куда, скорее всего, его везут, срочно потребуется хирургическая операция. Равич покачал головой, в данный момент думая не о себе. Может быть, молча рассудил он, произойдёт нечто, в результате чего ему срочно понадобятся скальпель, зажимы или бинты. В любом случае, выбросить-то было никогда не поздно. В конечном итоге Равич понял, что взял этот чемоданчик исключительно из-за своих же рефлексов.       Инструменты, вновь подумалось ему. Хирургические инструменты, которые не смогли помочь Жоан. Равич так пытался сделать хоть что-нибудь, прекрасно понимая, что всё из того, что он только мог предпринять, стало бы бесполезным для неё. Жоан. Его милая и глупая Жоан, которая погибла даже не от самой любви, а от страшного стечения обстоятельств. Если бы Равич… Если бы он знал… Он бы всё равно не смог ничего сделать. А Жоан? Если бы она отказалась от Фигляра, то может, нет, тогда бы точно она была жива. Была жива…       — Что думаешь, старик? — Аарон Гольдберг дотронулся до плеча Равича, вырывая его из раздумий. — Вернёмся ещё сюда когда-нибудь?       — Ни за что, — тот отрешённо помотал головой. — Ни сюда, ни в Германию, — затем добавил, перейдя едва ли ни на шёпот.       — Вы всерьёз уверены, что мы сможем даже просто выйти оттуда? — в который раз за последние десять минут усмехнулся Зайденбаум.       — Тихо там! — донеслось до них из кабины грузовика басом того жандарма со сморщенной рожей.       Все тотчас умолкли.       А ведь действительно, откуда ещё в Равиче теплилось столько надежды и уверенности насчёт того, что в итоге ему-таки удастся выйти из тюрьмы? Кто знает, что будет с ним дальше. Может быть, его просто упекут за решётку на две недели как среднестатистического эмигранта, попавшегося в первый раз, или, может быть, его вернут в Германию и запечатают там в концлагерь на пожизненное, где он в итоге и погибнет, а, может, его и вовсе приставят к стенке за нелегальное проживание во Франции и за то, что у него нет документов.       Жоан, уже в который раз за последние минуты промелькнуло в голове Равича. Его прекрасная и любимая Жоан, которая вновь сделала его человеком. Жоан, которая снова заставила его чувствовать и любить, а его сердце — биться и всегда надеяться на лучшее. Жоан, которая сейчас больше не чувствует боли, но которая, сама того не понимая, всё ещё причиняет неистовую боль сознанию Равича и неимоверное счастье его сердцу.       «Мы вернёмся в Париж в следующей жизни, любимая, — Равич мысленно обратился к Жоан. — У меня будут документы, а у тебя, надеюсь, будут мозги. Мы с тобой будем много путешествовать, объездим весь наш мир — побываем в Рио, в Лиссабоне, в Лондоне… А когда надоест, мы купим дом в Париже или, может быть, просто в каком-нибудь неприметном городке на окраине Франции. Будем легально работать, сделаем там ремонт, чтобы просто жить и наслаждаться жизнью… И у нас будет всё, как ты хотела: тёплый камин, старые книги, просторная терраса… Но сейчас, Жоан, в этой жизни, один я в Париж больше ни за что не вернусь. И пусть горит этот город в огне наступившей войны… Мне больше нет до него дела. Прости, Жоан. Любимая моя Жоан…»       — Приехали, выходим! — гаркнул жандарм, открыв задний навес у грузовика.       Равич оживился, машинально сжав пальцы на ручке чемоданчика с инструментами. Те беженцы, что стояли ближе к выходу, уже спускались, одновременно и быстро, и нехотя. Равич шёл, не давая себе отчёта, прямо за Аароном Гольдбергом, когда очередь дошла до них. За ними последовал и остававшийся в углу Зайденбаум, разминая затёкшую от продолжительной поездки шею.       — Так, двигаем! — грубо и звонко скомандовал жандарм. — Фернан! Проводи уважаемых господ в допросную!       — Иду! — сразу отозвался тот, выходя из главных ворот участка.       Глаза Равича раскрылись шире, когда он услышал имя дежурного. Фернан. Тот самый Фернан, благодаря которому он отсидел две недели во французской тюрьме и благодаря которому его выдворили из страны. Равич бегло огляделся. Пусть и было темно, но он отчётливо вспомнил тот самый участок, куда его привели в день, когда он героически спас одну женщину, проявленная человечность к которой стоила ему трёх месяцев жизни в Швейцарии и, быть может, даже потери Жоан.       А мир тесен, подумал Равич. Особенно чёртова Франция.       — Все, прошу за мной! — улыбнулся Фернан и, приняв конвоирование группой, направился обратно в участок.       Равич повернул голову и опустил взгляд вниз, глупо и совершенно нелепо надеясь на то, что тот его не узнает.

***

      Людей без гражданства или, проще говоря, преступников проводили до допросной комнаты, согласно просьбе сопровождающего их жандарма.       Сегодняшней ночью в участке находился сам мсье Ролан Леваль, шеф полиции и заведующий делами эмигрантов в одном лице, и лично принимал все новые дела поступивших в участок. Дежурный по отделению выслушал краткий доклад Фернана и, не имея противоречий, уселся рядом с ним и Левалем для дальнейшего допроса. Сначала было принято решение провести беседу с первой десяткой новоприбывших. Равич оказался вместе с ними. Остальные остались под стражей в коридоре.       — Ух ты! Наш дражайший чех, говоривший на эсперанто, верно? — бегло окинув всех преступников взглядом, Фернан сразу же заприметил и вспомнил Равича.       Равич в ответ сделал удивлённое выражение лица, будто действительно не помнил его, но сейчас усердно пытался вспомнить.       — Доктор… Равич, правда же? — Фернан продолжил издеваться.       — Моё имя Людвиг Фрезенбург, — произнес он наконец тоном, в котором нельзя было засомневаться. — Я немец. И я не понимаю, о ком вы говорите.       Фернан недовольно скривил губы. Он знал, что Равич попытается сыграть в дурачка, лишь бы не выдать себя настоящего и, по возможности, уменьшить положенный ему тюремный срок в шесть месяцев до двух недель. Это сильно разозлило Фернана, но он смог сдержать свою агрессию.       — А у нас ведь имеется донос на доктора Равича, нелегально проживающего на территории Франции… — проговорил дежурный по отделению Морис Франсуа, изучая переданные ему жандармом-конвоиром бумаги. — Согласно подписи, от некой «Мадемуазели Э».       — Наказание для доктора будет одним в любом случае, — усмехнулся Леваль, пронзительно смотря на Равича.       Равич искоса глядел на своего бывшего пациента, вспоминая ту их беседу, которая произошла сразу после его первого двухнедельного заключения во Франции. Тогда ещё за Равича просил сам доктор Вебер, но Леваль, к сожалению, так ничего и не смог для него сделать, кроме того, что самолично проследил за тем, чтобы Равича как можно было быстрее выдворили из страны. Леваль Равича, разумеется, тоже узнал.       — Да, но если подтвердится информация, согласно которой мсье Равич не только нелегально проживал на территории Франции, но ещё и нелегально оперировал… — Франсуа перешёл на странно-загадочный тон, плохо сдерживая мерзкую улыбку.       — Командир, да хватит уже вам! — явно не выдерживая, отчаянно выдал Аарон Гольдберг, что сидел практически по центру помещения. — Парень же сказал, знать не знает Равича вашего.       — Тише, мсье! — Фернан грубо оборвал его. — Мы со всем разберёмся!       Равич бесшумно усмехнулся, вновь смотря на Леваля.       — Нельзя верить каждому слуху, — Леваль, в свою очередь, угомонил его. — А если завтра на меня придёт бумага, что, дескать, я, уважаемый мсье Ролан Леваль, проживаю и работаю во Франции нелегально… Вы этому тоже поверите?       — Но ведь я знаю вас, — тот оправдался. — Я работаю с вами.       — А у нас нет оснований полагать, что то, что написано в доносе — правда, — тоном учителя, разнимающего двух подравшихся учеников, проговорил Леваль. — Быть может, это просто мстительная девушка, с которой у мсье не завязался роман, правда? — он улыбнулся, стрельнув глазами в Равича. — В любом случае, проверить нам это никак не удастся, поэтому давайте действовать в соответствии с законом об эмигрантах. Поскольку мсье у нас уже второй раз, ему полагается шесть месяцев тюрьмы и возвращение на родину.       Сердце Равича пропустило больной удар, едва он заслышал словосочетание «возвращение на родину». Волна воспоминаний о Хааке обрушилась на его сознание. Даже полгода тюрьмы волновали его не так сильно, как это. Равич поёжился, отгоняя от себя самые плохие мысли.       — Шесть месяцев? — недовольно буркнул Фернан. — Но ведь он ещё и оперировал не…       — Фернан, что я тебе только что сказал?! — Леваль вновь одёрнул его. — У нас нет доказательств того, что мсье вообще появлялся в какой-либо из больниц Франции! — громко повторил, а затем чуть тише добавил, повернувшись к нему: — Война началась, охота тебе возиться с этими выродками? — Тот пожал плечами и, фыркнув, отвернулся. — Итак, мсье… Фрезенбург, — Леваль кивнул в сторону Равича. — Я вас предупредил тогда, но, видимо, до вас плохо дошло. Сейчас же на основе закона об эмигрантах вам полагается шесть месяцев тюрьмы и принудительная депортация в Германию, — распорядился он затем, собирая все бумаги в одно целое личное дело Равича.       Равич сжал губы и посмотрел в сторону. Ну, а чего ещё он ждал? Хотя, наверное, это даже самый лучший исход: ещё полгода у него оставалось на то, чтобы насладиться какой-никакой, но всё же жизнью, и потом ещё пара месяцев на пусть долгую и мучительную, но зато верную смерть в концентрационном лагере от голода или от рук такого, как Хааке.       За Равичем пришёл конвоир. Забрав со стола Леваля его личное дело, он приблизился к Равичу. Тот молча поднялся, и они вместе направились на выход из допросной. Остальные эмигранты смотрели им вслед, готовясь к тому, чтобы услышать свой приговор. Аарон Гольдберг и старик Розенфельд так и не поняли, почему господину Фрезенбургу, что попался только впервые, дали полгода вместо двух недель.       Едва они вышли за пределы допросной, Равич с трудом осознал, что вниз по его щеке покатилась крупная горячая слеза.