Угасающие огни Манхэттена

      На следующее утро Равич вместе с остальными арестантами, в числе которых оказались так же и бывшие постояльцы отеля «Интернациональ», предстали перед окружным судом. Судья, пожилой мужчина с крупным лицом и двумя подбородками, на вид казался типичным политиком без души и сердца. Тем не менее, он рассудил всё в соответствии с чётко сформулированными параграфами кодекса, не допускающими двоякого толкования.       — Мсье Фрезенбург, почему вы не остались в Германии, а решили во второй раз нелегально перейти границу Франции? — в самом начале заседания спросил судья, как и подобало, по-французски. — Вероятно, вы были осведомлены, касательно наказания для лица, повторно пересёкшего границу нелегально?       — Разумеется, — сухо ответил Равич. — Заработки. На родине у меня не осталось ничего, кроме диплома о высшем образовании. Отец и мать умерли, а в стране за последние десять лет, как вы могли знать, значительно выросла безработица… Впрочем, ни для кого не секрет, что точно в таких же темпах росла и инфляция. Не было ни работы, ни возможности работать по специальности, — Равич врал очень уверенно. — А здесь, по крайней мере, можно было заниматься бизнесом и, как-никак, существовать.       — Вы занимались нелегальной торговлей? — переспросил судья.       — Торговлей занимаются почти все эмигранты, — отстранённо объяснил Равич. — Но нет, под «бизнесом» я имел ввиду работу кельнером, швейцаром, портье… Кем я только здесь у вас не работал.       Равич неслышно усмехнулся. Да, он только что сам признался в том, что работал нелегально. Теперь положенные ему полгода нельзя было оспорить никакими средствами, хотя ему бы всё равно и не позволили — в зале суда присутствовали и Ролан Леваль, и дежурный по части Фернан. Поэтому, по понятным причинам избегая прямого признания «бежал, потому что антифашист», Равич решил сказать то, что сказал. Хуже уже всё равно не будет, да и вряд ли у судьи или у кого-то ещё из зала появится желание проверять подлинность его слов. Тем более, если подсудимый наговорил себе на прямой срок — значит он отчаялся. Отчаялся — значит не соврал.       Судья в ответ на слова Равича лишь безучастно пожал плечами.       — Что ж, думаю, вы знаете, что вам полагается за подобный проступок, — затем вслух произнёс он, листая бумаги. — Я должен осудить вас. На полгода в соответствии с законом. Таков порядок.       — Знаю, — ответил Равич.       Ещё недолгое время он смотрел на полного судью, листающего и иногда подписывающего какие-то бумажки. Потом Равич отвернулся и посмотрел в окно. Утреннее солнце мирно освещало небольшую, полную красивых цветов аккуратно убранную клумбу. За окном уже шла война, но за тем же окном таилась и свобода. За этим же окном где-то в районе парижского кладбища сегодня должны были похоронить Жоан…       — Полгода строгого режима во французской тюрьме и после — высылка в Германию. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — чуть громче проговорил судья, чем и вернул взгляд Равича на прежнее место. — С господином Фрезенбургом мы закончили. Уведите его! Итак, следующий… мсье Йозеф Розенфельд…       За Равичем снова пришли. Он не сопротивлялся. Ему выдали тюремную робу и забрали его личные вещи. Он вновь не сказал и не сделал ничего против — лишь покорно отдал чемоданы и, переодевшись, сдал верхнюю одежду. Его проводили в камеру.       Равич молча переступил порог небольшого обитого изнутри серым камнем помещения со зловонным запахом внутри. За ним закрыли дверь. Сокамерники встретили его непривычными ему акцентами. Равич поздоровался с ними по-французски и занял свободные нары.

***

      В первую ночь своего нового заключения Равич чувствовал себя опустошённой бутылкой из-под кальвадоса — никак. Не хорошо и не плохо. Однако теперь он, как и пустая бутылка, больше никому не был нужен, и его уже выбросили на помойку, то бишь посадили в тюрьму.       Какие сейчас у него оставались перспективы? В своём крайнем заключении, чтобы хоть чем-то себя занять, Равич в голове повторял зазубренные наизусть параграфы учебника по анатомии, но тогда он был уверен, что выйдет и вернётся, а сейчас одно только «полгода» что значило в его приговоре. Это самое «полгода» перебивало всё — желание что-то вспоминать, о чём-то мечтать, даже просто думать… Это «полгода» лишь подталкивало его к известному выходу, на который обрекался каждый, кто оказывался в подобном положении.       Сегодняшней ночью Равич снова не мог уснуть. В прошлую ночь его одолевали видения и воспоминания о Жоан, их первом и последнем совместном отпуске, его крайней высылке в Швейцарию. Он вспоминал игры в шахматы с Морозовым, смерть Хааке, операции, что он провёл при содействии Вебера, тех девушек, которые погибли под его руками от неудачного аборта, Кэт Хегстрем, которая уже отчалила в спасительную Америку, но которая даже там очевидно не сможет спастись от страшной неизлечимой болезни. Равич думал даже о докторе Дюране, за которого он оперировал всё это время и след которого простыл сразу после последней операции, которую Равич сделал в больнице доктора Вебера.       Сегодня его тоже преследовало это, но думать обо всём, в отличии от вчерашней ночи, Равич больше не мог — голова болела от недостатка сна и отсутствия табака в крови. Равичу не позволили забрать сигареты из чемодана, а он не стал пререкаться. Даже ночные сумерки и темнота, наступившие около часа назад, — уже стемнело, но электрический свет ещё не зажигали, — не помогли ему успокоить сознание и просто-напросто уснуть.       Вдруг Равич почувствовал, как сильно и отчётливо бьётся его сердце. Он ещё жив. И будет жив, к примеру, завтра и даже послезавтра. Может быть, это и есть его спасение? Может, биение его сердца — это и есть та самая причина, которая поможет ему сохранить здравый рассудок и, как минимум, отказаться от кружащих голову мыслей о суициде? Возможно. Загадывать наперёд ему всё равно не хотелось.       Равич прислушался. Вокруг него стояла далеко не тишина: коренной француз без документов с верхних нар громко храпел; пара поляков с той же историей болезни в дальнем углу камеры играли в карты, шебурша картинками и иногда посмеиваясь друг над другом; один неизвестный малец лет двадцати-двадцати пяти, с кем Равич ещё не успел познакомится поближе, лежал в его ногах на соседних нарах и сейчас едва слышно постанывал во сне — вероятно, ему снился кошмар; и только лишь один заключённый, что лежал прямо напротив Равича, молча и неподвижно отбывал свой срок. Равич не думал ни о нём, ни об остальных внешних звуках. Сейчас он сосредоточился только на биении своего сердца, которое в данную минуту билось ужасно ровно и чётко, что даже немного его пугало.       Равич вдруг повернулся на левый бок, задев кого-то правым плечом, и резко открыл глаза. На нарах рядом с ним лежал в темноте, словно чёрный узел, ещё один обитатель этой камеры — молодой человек лет тридцати пяти. Кажется, он уже спал, но, ощутив случайный толчок Равича, так же открыл глаза и, прищурившись от недостатка света, покосился на него.       — Прости, старик, — сказал Равич и повернулся обратно.       — Бывает, — отозвался тот некто из темноты. — Немец?       Равич повёл бровью, вмиг отрываясь от пристального слежения за ритмом биения собственного сердца. Человек из темноты полностью повернул голову в его сторону и внимательно посмотрел на Равича, ожидая его ответа.       — Нет, — настороженно проговорил он. — А что?       — Да так, — мечтательно произнёс тот, выползая из потёмок на лунный свет. — Мне показалось, у тебя немецкий акцент… — Тонкие губы незнакомца сверкнули в тёмном пространстве камеры, и Равичу даже показалось, что человек напротив улыбнулся. — Последние два года меня зовут Антони Кацпер. У меня был просроченный польский паспорт на это имя, но мне так долго удавалось скрываться от властей в Париже, что я и забыл, что паспорт уже два месяца как просрочен. Так моя удача закончилась, меня поймали и засадили сюда.       Равич слабо помотал головой, не понимая, с чего парень вял, что ему было до этого хоть какое-то дело. Но затем, чуть подумав над тем, что лучше всё-таки было поговорить с живым человеком, нежели играть в салки с собственным сердцем, Равич принял решение поддержать разговор:       — И как тебя зовут сейчас? — спросил он после.       — Так же, — тот махнул рукой. — Кому какое дело до имён в настоящих условиях?       — Верно.       — Ты точно не немец? — парень по-турецки уселся на нары, с каким-то излишним любопытством оглядывая Равича.       — А ты случайно не Санта? — Равич мысленно поблагодарил его за повод для пусть незаметной, но всё-таки улыбки. — Немец. Давай, скажи, что это из-за меня началась война, — он повёл бровью, в недооценивающем жесте взглянув на парня.       — И не подумаю, старина, — он тихо усмехнулся, чуть убавив тон голоса на такой, чтобы услышать его мог только Равич. — Ansonsten müssen Sie dasselbe über mich sagen…       Равич шире раскрыл глаза. Он не мог поверить своим ушам — он только что точно услышал немецкий! Родной язык, не искажённый никакими западными или, чего хуже, восточными акцентами! Настоящий немецкий!       Вновь посмотрев на своего собеседника, Равич с трудом сдержал слёзы и с ещё большим трудом удержался от того, чтобы не обнять его прямо в то же мгновение.       — Откуда же ты такой взялся? — возликовал Равич, переходя на немецкий и тоже начав говорить на тон тише. — И как ты понял, что я немец?       — Обычно длинная «о» во французском стала короткой и быстрой, типичной чехам или немцам. На чеха ты, прости, совсем не похож, — объяснил парень, не скрывая своей лёгкой улыбки. — А взялся я, ну, разумеется, от отца и матушки. Целых тридцать шесть лет назад.       — Солидно, — Равич покачал головой. — А я уже и забыл, откуда и сколько лет назад взялся я…       — Ну, посмотри в паспорте, — собеседник глухо посмеялся.       — Ха-ха-ха… — Равич разделил его смех. — Остряк.       — Не, я только учусь, — парень вздохнул. — Чёрт, а ты ведь так и имя собственное без паспорта-то не вспомнишь!       — Почему? Своё имя я помню прекрасно. Правда последние несколько лет я звался Равичем, и это имя мне тоже вполне нравилось. Даже, наверное, больше, чем моё настоящее…       — Понимаю, — тот согласился. — Меня зовут Вильгельм Штольц.       Затем Вильгельм протянул свою руку для рукопожатия.       — Людвиг Фрезенбург, — Равич кивнул и пожал его руку. — Но лучше Равич. На это имя я хотя бы буду отвлекаться.       — Моего старшего брата звали Людвиг, — пояснил Штольц. — Он погиб в первую войну, — добавил, предугадывая вопрос Равича.       — Сожалею, — ответил он. — Давно сидишь?       — Третья неделя пошла.       — Значит, тоже видавший виды, — Равич усмехнулся.       — Куда уж без этого, — подтвердил Штольц. — Ты на полгода?       — Да.       Вскоре после этого в камеру принесли ужин. Подали картофельный суп без картофеля и кусок белого хлеба, снабдив всё это противным пойлом, которое и напитком-то назвать было нельзя. Во время ужина Вильгельм, вновь перейдя на французский, успел рассказать Равичу о том, что имеет высшее образование историка-лингвиста, знает три языка, много лет после первой войны работал в немецкой школе. Ещё о том, что мать его была еврейка, и умерла, когда самому Вильгельму было семь лет. Не забыл он упомянуть так же и то, что его отец вместе с его старшим братом умерли на войне, когда Штольцу-младшему было всего-навсего одиннадцать лет. А последние года он, как и любой уважающий себя немецкий эмигрант, скитался по странам западной Европы — жил по нескольку лет в Женеве, Польше, Эстонии, и вот теперь попался уже во второй раз во Франции.       — Ну, а ты что планируешь делать после того, как выйдешь отсюда? — закончив с вечерней трапезой и, как и все, уже сдав посуду, поинтересовался Вильгельм, вновь обратившись к Равичу.       — Меня хотят вернуть в Германию, — Равич лёг обратно на нары. — Тебя, разве, нет?       — Они не в курсе, что я — немец, — съехидничал Вильгельм. — Я, как ты мог заметить, отлично подделываю акценты и, для пущей уверенности, знаю несколько слов на польском. Моё наказание — граница Франции, а оттуда — куда глаза глядят, лишь бы не обратно…       — А куда? — недоверчиво переспросил Равич.       — Да хоть и в Америку!       — Я не знаю английского, — признался он.       — Правда? — Вильгельм, казалось, и впрямь удивился.       — К сожалению, да.       — Тогда не беспокойся, ты в умелых руках, — Штольц возликовал. — Я его знаю, так что устроим мы тебе Штаты!       — Ты серьёзно? Ты так уверен, что мы выйдем отсюда и сможем… сбежать?       — Конечно! — тот уверенно кивнул. — Ты же, наверное, старше, Равич. Пора бы тебе уже усвоить, что надежда, даже самая-самая маленькая, умирает последней! Так что подбирай сопли и давай-ка научим тебя, для начала, самому первому грамматическому времени в английском языке… Итак, Past Simple!       Равич смотрел на него, едва ли как не на ангела, пытаясь рассмотреть крылья за его спиной или хотя бы увидеть блёклый нимб над его головой.       Внезапно Равич поймал себя на мысли о том, что улыбается. Вот так вот искренне, просто, по-человечески. Равич на самом деле не хотел улыбаться так сильно и заметно, но не мог остановиться и распрямить губы. Ему просто хотелось это делать, и он понятия не имел — почему. Тоска и боль вмиг сменились надеждой, и это уже было что-то наперекор столь тяжёлому бремени и столь большому сроку, предназначенному ему.       — Что случилось, my dear? — спросил Вильгельм, не понимая улыбки Равича.       — Сам ты олень, Вилли, — наконец-то ему удалось распрямить губы.       — Ха-ха-ха, — Штольц только вновь негромко посмеялся в ответ.       Затем Вильгельм достал из кармана пачку сигарет, предложив сначала всем братьям по камере по одной, а после предложил одну сигарету так же и Равичу. Тот охотно принял её и закурил. Внезапно всё показалось ему совсем не имеющим смысла и таким пустым, ничтожным.       Равич решил, что по мере возможного обязательно выучит английский. И, как ни странно, он вдруг почувствовал, что это решение изменит всю его дальнейшую жизнь…